в ужасный мрак и в тёмный луч.
Моё пере- и пре-вращенье,
прошу тебя, меня не мучь,
не становись обычным светом,
простою плотью, кровью, но
излейся на меня на этом,
потустороннее вино.
Я потерял себя, ты – тоже.
Ты – тёмный жар, ты – свет ночей,
созвездье родинок на коже,
ты гибели моей ручей.
– И ты такой же. Ты потеря.
Я потеряла мир в тебе.
Бормочет истины тетеря,
глухая к нашенской судьбе.
Я быть и жить я перестала.
Ты тоже – смерть, ты тоже час,
когда на свете не застала
тупица-жизнь обоих нас.
Я жить не смею. Так хрупка я.
Ты видишь, милый, милый мой,
я для всего теперь такая —
луна обратной стороной.
...................................................
И мчался маленький кораблик.
Изольда и Тристан – и всё.
Вселенной крохотуля-зяблик
таких ни разу не спасёт.
ВЕСЬ ЭТОТ ДЖАЗ
К. Ер-ву
Так эта улочка нелепа,
полуживёт-полугниёт.
Какое дело ей до Шеппа?
Какое Шеппу до неё?
Подъезды, лавки, магазины,
и камень мокрый и нагой.
Вчера сказала тётя Зина,
чтоб я к ней больше ни ногой.
Клялась вчерашним перманентом,
что нет любви, пощады нет
и что не склеится «Моментом»
разбитый на осколки свет.
И я иду куда-то мимо,
и Шепп играет в небесах,
и грустно мне невыразимо,
ах и увы, увы и ах.
Гуляю долгими часами,
стужусь на холоде-ветру,
и – дядя с длинными усами —
потом как маленький умру.
Но есть должок пред этим светом —
осенним, нежным навсегда —
связать его навеки с Шеппом,
хотя б на долгие года.
Года молчаний. Мы любили.
Мы падали, как жёлтый лист.
Скрипят-фырчат автомобили,
в одном из них – саксофонист.
ЛЁТЧИКИ
Чен Киму
Поздно думать о белиберде.
В сердце пустота, покой и жалость.
А поедем-ка в Улан-Удэ.
Там эстрада старая осталась?
Помнишь, как лежалось нам на ней?
Как сияли звёзды, пилось, пелось.
Как тогда нам было всё видней,
и – особо то, чего хотелось.
Бороздили спутники в ночи
всё пространство космоса над нами.
Я прошу тебя – ты помолчи,
потому что надо не словами
говорить об этом, mon ami.
Просто звёзды низко пролетают,
и двоих, считавшихся людьми,
не зовут, а сразу забирают.
И летим в их стае мы, летим,
видим город, парки и эстраду,
видим крыш сверкающий хитин,
всё, что надо видеть звездопаду.
Видим вечность, взятую вот так,
взятую за хвостик и за жабры.
И не нужен вечности пустяк,
вроде наших посторонних жалоб.
Мы с тобой счастливые вполне,
мы пилоты вечности и мига,
на фруктово-ягодном вине
в космос улетающего МИГа.
ВАЛЬС ДЛЯ ЖАННЫ
Во Франции зима. Волков голодных стаи
уходят в снег по горло на охоте.
Когда отрядик лучников оттает,
достанет серым человечьей плоти.
Стоят и там и тут пустые храмы,
в них только ветра стылые напевы,
К озябшим тонким пальцам Божьей Мамы
в одном из них приникли губы девы.
Смотрю на оловянные фигурки,
мне – дважды семь. Я плачу. Я рыдаю.
Бургундские проклятые придурки
ещё узнают, что она – Святая.
А в Таллине, как всадники по снегу,
вороны по сугробам жутко скачут.
Потом взлетают с быстрого разбегу
и, Боже мой, со мною вместе плачут.
Как розы чёрные летят они, роняя
то боевые кличи, то рыданья.
И гасят свет, но ничего не зная,
смутившиеся сланцевые зданья.
ZELDA
1
Наташе
Как ты будешь одна ночевать?
Ночью холодно, страшно и сыро.
Двор, вообще-то, плохая кровать
посреди неуютного мира.
Затрепещут от ветра меха
и завоют на звёзды собаки.
Как ты спишь, балерина-ольха,
в этой летней прохладе во мраке.
Не смогу я накинуть пальто
на дрожащие хрупкие плечи,
чтоб тебя оградить от Ничто,
что назвать мне по имени нечем.
Смотрит старый философ с высот
Ничего, головою качая,
и древесный сведённый твой рот
задохнулся, ему отвечая
тихим шёпотом – танец придёт,
только утро окрасит раствором
этот синий безжалостный лёд
с философским его разговором.
2
Звёздочка, девочка, море,
берег Лазурный. А там —
в синем сиянии – горе
будет целующим ртам.
Здесь – вечеринки и танцы,
песенки, джазовый фон.
Юные американцы
юных невинных времён,
гладкие ножки, и рожки
чёртика из-за кулис.
С прелестью дикою кошки —
не говори, веселись.
Детка, мяукать не надо.
Ночь лишь однажды нежна.
Пахнет она виноградом.
Бэби, какого рожна
смотришь ты страшно и резко
парой безумною глаз.
Если сорвать занавеску,
что-то накроет всех нас.
Ну а пока всё в порядке,
сладкая плоть горяча.
Нежно касаются прядки
страшных ожогов плеча.
НИНЬЯ
В. Щ.
Древние боги столицы,
Карлос, сыграй нам про них,
Карлос, для маленькой жрицы
в храме девчонок босых.
Ты сатанински умеешь
падать созвучьями вниз,
древним богам ты согреешь
каменный древний маис.
Девочка наша разута.
Пальчики ног так нежны,
что, обнаглевшие – Puta! —
ей не кричат пацаны.
Карлос, она на работе.
Всё, чем торгует она,
это немножечко плоти
и позвоночник-струна.
Девочка спляшет, как сможет,
в девочке много любви,
ей мостовая обгложет
ноги до алой крови.
Карлос, сыграй же, чтоб веки
дрогнули древних божеств,
чтоб оценили ацтеки
девичий жреческий жест.
Крови хлебнувшие боги, —
Карлос, играй им и пой, —
пусть поцелуют ей ноги,
сбитые на мостовой.
СВЕТЛЫЙ
Я смотрю на тебя исподлобья
и чифирь наливаю в стакан.
Неужели мы оба – подобья?
Я и светлый отец Феофан?
Я не знаю ни сна, ни покоя,
я забыл, что такое покой.
Феофан, стариковской рукою
ты меня от ненастья укрой.
От дождя – сыплет пятые сутки,
от бензиновой вони шоссе.
Это ангелы? Нет, это утки
ходят в парке по сладкой росе,
перемешанной с кислой водицей
столько суток идущих дождей.
У цветов – человечии лица,
это стало немного видней
с той поры, как ты где-то и рядом,
с той поры, как мне знобко слегка
под твоим несмыкаемым взглядом
не глядящего вниз старика.
БЕЛЫЙ АНГЕЛ МИЛЕШЕВА
1
Неба синяя извёстка,
ветра синего покров.
Приглашал святой мой тёзка
отовсюду мастеров.
И пришли тогда горами —
шли под солнцем и дождём —
те, кто звался мастерами,
и пришли они с вождём.
Был он мощный и кудрявый,
очи были синевой.
Век ужасный и кровавый
богомаз прикрыл собой
от презрительного взгляда,
жало выдернул злобе.
Оттого и духам ада
до сих пор не по себе.
Знают духи – в храме белом
белый ангел, белый свет.
И крыло его вскипело,
потому что смерти нет.
Не огонь, не пламень боя,
не сверкнувшая гроза,
небо сине-голубое —
эти нежные глаза.
Пусть крылат он, словно птица,
тайну он откроет нам —
белых ангелов глазницы
мастер дал своим глазам.
2
Наверное, ветром летучим
тебя занесло в этот край,
сорвало с какой-нибудь тучи,
летящей над городом в рай.
Твой путь был не слишком-то долог.
И вот – ты теперь среди нас.
О как же смотрел Палеолог
на твой лучезарный анфас.
Дрожащие пальцы в алмазах
запутались в алой парче.
Встречал он такого – в рассказах,
и слышал про вас вообще.
Но ты – и в огне, и в покое —
ты можешь дарить, не спросясь,
не камни, не злато – такое,
что можно взлететь, помолясь.
И царь, покачнувшись от страха
– Лечу! – закричал и – взлетел
туда, где белела рубаха
того, кто с любовью глядел
на люд, на художников нищих,
на, в общем-то, тёмных людей,
на свет восхищенья – на пищу
для ангелов и лебедей.
Ольга БЕЛОВА-ДАЛИНА. Коль скоро рифма так надиктовала
***
Cиничек желтогрудых, пташек малых,
я приручу (о сколько солнца в них!) —
не снегирей: мне нынче вреден алый —
цвет непокоя зимних снов моих,
цвет боли, жажды и стыда, и гнева,
и яблока, которое Адам
не пригубил бы, если бы не Ева…
Снегирь. На крыше дома. К холодам.
***
Я, межуясь от жизни забором,
осложнённую душу лечу:
наслаждаюсь взволнованным спором
суетливых весенних пичуг.
Слабый запах цветов над лужайкой.
Пасторальный неброский покой.
Вдруг запахло тоской и Рожайкой*,
обмелевшей, как память, рекой.
А над садом, над крыш черепицей
нарочито бесстрашно парит
вольный сокол – надменная птица.
Что Гекуба ему? Что COVID?!
* Река в Подмосковье.
***
Нарушилась невидимая связь
между холмом и мной. Мой брат оконный,
любила я твоих окатов грязь —
примету беспогодиц межсезонных,
и сушь июля, и январский снег,
врачующий печали и ожоги,
и тот – особый – угaсимый свет,
что лился вечерами на отлоги.
Bо мне не отзывается теперь