Не знает, что он докажет свой здравый ум и негаснущий талант – начатым в жёлтом доме и законченным в доме престарелых – рассказом «По тропинкам, заросшим травой». Или можно и так перевести: «На заросших тропах памяти». А уж если совсем по-русски, то можно предложить поэтичное «Позарастали стёжки-дорожки…»
Не знает, что родная Норвегия накажет его по-другому: не тюрьмой или бессрочной психбольницей, а штрафом. Но «контрибуцию» назначит такую, что он будет разорён и останется нищим. Как в детстве, отрочестве и юности.
Не знает, что из одного дурно пахнущего дома – для умалишённых – его перевезут в другой, припахивающий клопами и застарелой плесенью, дом. Для престарелых. Но там (ура!) ему снова разрешат писать!!
Не знает, конечно, что жизнь ему спасёт mr Molotoff. Вячеслав Михайлович, родившийся в год выхода Романа, в отрочестве, будучи ещё Славиком Скрябиным, зачитывался книгами Писателя, а в конце войны мягко надавил на норвежское правительство в изгнании. А ведь горячие головы на родине Нобелевского лауреата предлагали расстрелять или даже повесить его. За убеждения, от которых он не захотел отступиться.
А как же три десятка покоривших мир произведений, в которых столько любви к крестьянам, к женщине, к Норвегии с её заснеженными горами и скалами, гостеприимными лесами и таинственными, загадочными долинами, с морями и глубокими полноводными реками, неисчислимыми озёрами и фьордами, уютными городками и ухоженными сёлами? Ведь этой щемящей любви с избытком хватило бы на всех Стокгольмских избранников вместе взятых? Но нет, о его шедеврах не было и речи. Всё забыто. Вот только русский Молотов не вычеркнул творения Писателя. Ни из души, ни из сердца, ни из памяти.
Пока же сын борется с некоторыми отсыревшими в ненужном пути бандеролями, разбивая их кочергой. Они совсем не хотят гореть, дымятся, сопротивляются, цепляются за жизнь в уютной обёртке. Вот наследник, родная душа, разворошил кучу дымящихся книг, опять плеснул в огонь полкружки керосина. Непокорные бандероли с потёками сургуча сдались на милость победителя, но пламя этого не оценило – никаких пленных! – вспыхнув, как при взрыве, оно осело и с лихорадочной жадностью приступило к уничтожению упорных сопротивников.
Вполне возможно, что рукописи не горят, но книги – пылают. Да ещё как! Уж кто-кто, а огонь поистине – ненасытимая утроба. Всего и надо-то – несколько порывов ветра. И пошло-поехало-понеслось…
Писатель задумывается на несколько мгновений. И тут же лёгкая дрожь проходит по телу. Резкий велосипедный звонок врывается в довольное урчание огня.
Опять почтальон настойчиво просит открыть калитку. Мог бы воспользоваться деревянным молотком, который висит под узким навесом над воротами. Но нет! Он будет хвалиться надоедливым звонком, потом лихорадочно вывалит бандероли у подножия бумажного холма, с блудливой усмешкой, по-лакейски, две-три подбросит в непотухающий костёр. И отбудет с горделивым, победным видом, выпрямив спину и цепко держась за высокий гнутый руль.
Среди посылок – не редкость заказные. Писателю приходится каждый раз, покряхтывая, вставать, расписываться неуверенной рукой в получении. И так без конца.
До Второго Пришествия. До Страшного Суда…
И вновь чуть вздрагивает старый, но всё ещё великий писатель.
Невдалеке раздаётся звучный треньк. Очередной почтальон, объезжая холодную и унылую майскую лужу, зачем-то заливисто сигналит.
Хоть бы уж скорей раздался последний звонок!
Не покидает сегодня романиста «подпольный человек». Писателю иногда кажется, что тот сидит рядом на ошкуренном вековом бревне, скрестив не достающие до земли ноги, и, закрываясь узкой нервной ладонью от огня, сочувственно посматривает на сгорбившегося старца. Писатель даже явственно слышит шёпот: «Дважды два – не обязательно четыре. Стоит захотеть, и станет пять». Голос глухой, словно обожжённый огнём и доносится как бы из пламени… Или из подполья? Из подполья сознания.
«Может быть, и сам я всю жизнь оставался подпольным человеком? – задаёт себе неожиданный вопрос уставший от жизни романист. – И сейчас рядом со мной двойник оттуда? Да и идея жены насчёт „библиотеки” выглядит какой-то подпольной: то ли музей, то ли захоронение. А название хорошее, даже загадочное – и интригует, и со смыслом…»
А книги горят. Горят книги!
Треплют огненными языками страницы, пламенеют, пылают, полыхают. Неугасимый, всесожигающий, огнедышащий костёр. Не зевай, огонь, пока дают!
Но не сгорают населяющие их герои и персонажи. Не боятся огня! Ведь и сами они родились в огне. В светлом огне вдохновения.
Уходят книги, и пока этому не видно конца. А как же «библиотека нераспечатанных бандеролей»? И что станется с той раскрывшейся на лету и запачканной книжкой невинной круглолицей девочки с солнечными веснушками?
Огонь не отвечает. Он безоглядно и прожорливо поглощает лёгкую добычу.
Москва – Сегед, 2018
Борис КОЛЕСОВ. Вальщик и кудесники
Вступление в тему
Не упомню, в каком году беседистый мужик – не рудой днепровский Панько, а конопушечный лесовик северодвинских краев – рассказывал о сказочных чудесах озера по прозванию Воже. О лесных ручьях в дремучей чащоре, о тихой речке Вожеге, несомнительно впадающей в тамошнее огромно водное вместилище.
В заведомо прошлые времена, не ушибленные еще всепроникающим Интернетом – что называется, при царе Косаре – в охотку толковал мне знакомец о тех приключившихся делах. Не шибко верилось в улыбчивые россказни, однако много месяцев подряд множились вологодские бухтины, кое-что из них втерлось в память безотказного слушателя. От других беседчиков тако же довелось прознать всяческие вещи о волшебной северной землице. Само собой, кроме изустно прочего, листал печатно-завлекательного немало, и образ густых зеленохвойных сосняков обозначился в записном литераторе объемистым сказом. Все ж таки допрежь всего дозвольте с истинным чувством поведать, как довелось мне собирать сочно вкусную вороненую ягоду в долгомошном лесу, как в постепенности полнилась корзина собирателя нежным черничным изобилием и скопом валились на меня сопутствующие думы. Ох, не уходят нисколь те пристрастные размышления!
Птахи-луговки туда не залетали. Причинность проста: вихорьки поречные вязнут в частоколе дрёма, высоченно темно-зеленого леса. В ельне достаток неотступной тишины, ровно птице и зверю сюда заказана дорога. По правде говоря, не слишком тут приветливо. Темновато, да и сырость обнимет тебя на манер сумрачного хлада в глубоком погребе. Но вот впереди светлеет. Частокол порядком изредился, и теперь покрытые мхом ели, вековечно молчаливые, стоят уже менее густо. Можно свободно словить на ладонь пару-другую шаловливых солнечных зайчиков. Речь не идет о берендеевом царстве. Здесь лишь он, ельник-черничник, что накрепко укоренился повдоль речного бережку. Вскоре изумрудно роскошная полянка в явной солидности, вполне успешно, проявляется за стволами, пахуче распаренными на солнце, беловатой смолой облитыми. Пользуйся ягодными сладковкусными угощеньями, гость дорогой!
Да ведь кто здесь нынче собирается стремглав убегать от кипрейного меда с просторных опушек? от густого ячменного пивка непременного деревенского приготовления? от пареной со пшеном репы из русской присадистой печи? от тех безыскусных, но прельстительных яств, что преподносит дрём? от того, чем богато здешнее лесоводство с его угодьями ягодными, а также землепашество на старых вырубках? Вширь и вдаль не наблюдается каких-либо упрямых отказников. Так что не удивительно, когда я, пристрастный путешественник, – туда сегодня, в срединное пиршественное изобилие, в столованье приветных угощений. С черничными полянами лес именно что негустой здесь, а хворост, гляжу, под ногами всё множится и множится. Прелый валежник сероватого мшистого колера неутомимо потрескивает, плодотворно подает голос: мол, сейчас будет гостю подаренье обильное и станет ивовая плетушка у него до изумительности полнехонька.
Иду неспешно, наблюдаю красоту, приуготовленную щедрой северной широтой. Ветки, лежащие на земле там и сям, как есть повсюду, подсказывают: их множественность – верный признак природного неслучайного богатейшества. Они, сколь глазу хватает, устилают подножия сосен и в обязательности покрыты мшистыми мягкими наростами, поэтому поляна, что передо мной открывается, выглядит сплошным изумрудным ковром.
Тут, любопытствующий путник, без околичностей гляди в оба. Помни, что споткнуться, зацепиться неловким сапогом за толстый сук, не всегда податливо трухлявый, затем грянуться оземь со всей своей взволнованной душой – пустяк, не раз и не два путешественником зафиксированный, хоть левым боком, хоть правым. Знай сторожись, однако дозволяй себе примечать кое-что до убедительности живописное. Прихотливо, с прелестным изяществом по ровному тутошнему лужку разбросаны осанистые травяные кочки. Когда покрутишь головой, враз подивишься – сошлись в правильный круг полуметровые папоротники. Их листья словно выпестованы искусным резчиком. Каждая веточка ни дать ни взять крылышко неведомой птицы. Кто насадил эти роскошные перья в столь привлекательном боровом краю!? Растропно соображай, полнись нелишней думкой, сборщик приверженно корзиночный! Что ж, посматриваю по сторонам, не упускаю момента приметить, что крупнехонько носаты комары и звенят не вот тебе с милостивой скромностью – очень увлеченно, с благодарной рьяностью. Уж что есть, то есть: оглушительно пахнет древесной прелью, также и грибным сообществом сыроежек, моховиков, готовых соблюдать очередность, чтобы очутиться в плетушке. Стараюсь не отвлекаться, гнусь двужильно, в охотку проявляя самозабвенность, для самого себя шибко нечаянную.
Поистине чудесной представляется путнику поляна. Поскольку с неожиданной милосердностью щедра, лишь кланяйся ей проворней, не ленись. Она вполне благорасположенно позволяет с дивной скоростью наполнять принесенную посудинку, загодя смастаченную из тонких гибких веточек. Без урожайной приветности не останешься, при всем том не лишне