Он любил возвращаться в этот лесной угол, в свой охотничий домик, «балок», куда бы ни уходил: в ближнее село или в большой Город. И как бы ни было в большом Городе светлее, веселее и ярче, но только вернувшись сюда и оказавшись в одиночестве, он чувствовал себя на своём месте, чувствовал себя в себе, чувствовал окружающую его природу, звезды, Небо… чувствовал в полном объеме своей души. А Город – величие уличных фонарей, за которыми никогда не видно звезд, не видать Неба… Это была его философия. Он не считал ее ни правильной, ни неправильной. Так чувствовал, и всё.
Чайник вовсю кипел… Лежавший на топчане встал, взял с грубой деревянной полочки, прибитой к стене рядом с печью, железную банку и сыпнул из нее в закопченную кружку заварку черного чая; залил кипятком и поставил кружку с краю плиты подпариться. Снял со стены веточку пахучей душницы и добавил в кружку…
«Душа в заветной лире…» Свою душу он чувствовал сейчас в кружке с чаем. Чай он любил пить не торопясь, душевно… Для него это был своего рода ритуал, культ.
Покончив с чаепитием, сложил по мешочкам из целлофана сушки, конфеты, положил все в ведро, закрыл крышкой – от мышки-ворушки. Затем наклонился под топчан и достал оттуда ружье и подсумок с патронами. Ружье, в отличие от снегохода и другой техники, было именно продолжением его руки, его мозгового расчета. Эта штука с магазином на пять патронов беспрекословно слушалась его и не давала промаха, если он не давал маху сам.
Затянув на поясе подсумок с запасными магазинами, охотник взял ружье и вышел на улицу. Собака, сидевшая на цепи, радостно заскулила и запрыгала рядом. Но он не собирался идти на белку и только потрепал собаку по загривку. Взял из висевшего на стене мешка крупную мясистую кость и бросил ей.
Лыжи его стояли тут же, под дровяным навесом. Он положил их на снег и сунул ноги в унтах в дуги ременных креплений. Чтобы нога не выскальзывала обратно, притянул унты к ременным дугам резинками от экспандера. Собака обиженно заскулила ему вслед…
Заниматься своим суровым делом ему сегодня не очень хотелось. Это он чувствовал, но лежать весь день на топчане в темной избушке тоже не мог. В домике – после таких вот его отъездов и приездов – было особенно одиноко и тускло… Он знал – это пройдёт. Так было всегда, когда он возвращался из другого мира – от «Неё» или из «величия уличных фонарей» – сначала одиноко и тускло, потом проходило. Пройдёт…
В легкий морозец падал мягкий, пушистый снег. Лыжи скользили хорошо. Холодок и движения бодрили. Охотник все дальше углублялся в лес. Картина лесной зимней природы оттесняла в сторону грусть и, может, даже легкую зависть к людям, живущим где-то при ярком электрическом свете, в квартирах, обставленных мягкой мебелью, сидящим перед компьютерами и телевизорами… А в телевизорах мелькали еще более счастливые, те, что у всех на виду, в свете юпитеров, славы и богатства… И его тусклое оконце на том фоне славы и юпитеров, когда зимние дни были особенно короткими, иногда казалось ему особенно «тусклым…» Но стоило ему только выйти из своего домика и погрузиться в картину окружающей его природы, как все тусклое проходило. Пройдёт и сейчас…
Обходя колок густо растущего молодого сосняка, охотник увидел следы. Судя по ним, по свежеобкусанным макушкам молодых сосёнок, здесь только что были лоси. Охотник снял с плеча ружье и сменил магазин с дробью на магазин с пулями. Передёрнул затвор, засылая патрон в ствол… и дальше пошёл предельно осторожно, сначала заглядывал вперед, вытягиваясь из-за сосенок, потом делал несколько шагов вперед. Сделав очередных три-четыре шага, охотник замер, подаваясь телом назад: лоси были почти рядом. Они стояли чуть в стороне от соснового колка, на открывшейся небольшой полянке, метрах в пятидесяти от охотника, – самец и самка.
Охотник почувствовал, как вокруг его сердца сразу же сделалось тепло, тепло пошло по всему телу – в руки, в лицо… Тепло переходило в жар, горячность охотничьего азарта, готового, если ему позволить, перейти в торопливость, в суетливость движений и даже дрожь рук…
Он умел овладеть этим состоянием. Не торопился тут же вскидывать ружье – ждал, восстанавливая в своём сердце и кровообращении спокойствие, в голове – ясность, в движениях – уверенность. И через несколько секунд он уже был уверен: теперь не промахнётся.
Да, в том, что сейчас он попадет в одного из этих красивых сильных животных, уверенность была уже полная. В одного. Другой зверь ещё имел шанс уйти – один из ста или два из тысячи. Но у первого зверя шансов не было. Охотник уже чувствовал это очень отчётливо. Это была его жизнь, его промысел. Он имел на отстрел этих животных официальное разрешение, сдавал их мясо, шкуры, ему за это платили. И он не чувствовал в себе никакого смущения ни со стороны страха, ни со стороны совести. Только знал: сейчас начинается его работа, сначала ружьём, потом ножом. Позднее он пригонит сюда «Буран» с санями и вывезет уже разделанную тушу (или две). Оставался нерешённым только маленький-маленький вопрос: в кого стрелять первым – в самца или самку?.. Хотя и этого вопроса в его деле не должно быть: он должен стрелять в того, от которого можно быстрее перевести ружьё на другого… Но он почему-то допустил в себе этот вопрос: кого первым?.. И, как охотник, уже медлил.
А звери стояли на открытой поляночке, как на ладони. Самка повернулась к самцу и принялась лизать ему шею, а самец стоял самодовольно и горделиво. Самка, перестав лизать самца, тревожно оглядывалась по сторонам. А самец стоял все так же самодовольно и гордо, глядя в одном направлении поверх головы своей подруги. «Всё, как и у нас… у людей…», – подумал охотник. Он, наверно, и сам не заметил, как ружье в его руке изменило свое положение, опустилось прикладом на лыжу, стволом вверх.
В самке он словно увидел ту, от которой он только что вернулся, а в самце – то же самодовольство и самоуверенность мужской природы…
Ход дальнейших его мыслей и ощущений прервал внезапно прозвучавший выстрел. Выстрел был неожиданным не только для стоявших на полянке животных, но и для самого охотника. Он как-то неестественно дернулся головой вверх, шапка, отделившись от головы, упала на землю, и череп, хлопнув, как перезрелый арбуз, вскрылся в сторону Неба своим последним вопросом и недоуменьем: «Кажется, я нажал на спуск… Это всё… всё…» – ясно подумал охотник. Глаза его хоть и смотрели ещё в сторону животных, но уже не видели их.
Животные, при звуке выстрела вздрогнув телами и присев в ногах, сначала шарахнулись в разные стороны, затем соединились и бежали рядом, выбрасывая вперед свои высокие, сильные ноги. А тело охотника, упавшее в снег, ещё сгибалось и разгибалось в коленях, словно прилегший отдохнуть искал себе позу поудобнее…
В сгущающейся темени зимнего вечера, нарушая стылую тишину шумом работающего мотора, среди заснеженного поля и березовых колков торопился автобус. Автобус этот выходил из районного городка, обегал несколько сел и вновь возвращался в город. Многие пассажиры, оказавшись знакомыми, здоровались, переговаривались, обмениваясь новостями.
В проходе между сиденьями стояла женщина, рядом с ней мальчик лет десяти – мать и сын. Они стояли лицом к лицу. Мальчик смотрел в большие круглые глаза своей матери, и они безмолвно отвечали ему любовью и нежностью… Мальчик разглядывал свою мать и, сравнивая с другими женщинами в автобусе, находил, что его мать красивая. Женщина была одета в черную длиннополую шубу, приподнятую в стыке плеча и рукава. И эти приподнятые плечи напоминали мальчику крылья ангела и очень шли к ее большим голубым глазам… Глядя вместе с мальчиком в лицо женщины, это лицо можно было представить в светских салонах пушкинской эпохи. Слава Богу! Богата ещё женской красотой русская природа.
– Охотника в лесу нашли, говорят, сам себя застрелил, – сказал в автобусе кто-то кому-то.
Глаза мальчика с тревогой взглянули в лицо матери. Смятение мелькнуло в её глазах. Но смятение было недолгим. Она увидела Его, каким видела неделю назад, каким знала уже три года: «Нет, это не он, это кто-то другой… Он не мог убить себя сам». У неё была в этом полная уверенность. И мальчик, глядя на успокоившееся лицо матери, тоже стал успокаиваться…
Автобус бежал в окружающем его холоде, как мир в мире, теплый, уютный мир, параллельный темному морозному пространству, что мелькало за его окнами…
Смерть в лесу не привлекла к себе большого внимания. Нашла тело своего хозяина собака. Посаженная на цепь, устав ждать хозяина, она выкрутила голову из ошейника и побежала по следу… Найдя тело, уже запорошенное снегом, бегала целую неделю от домика до тела, от тела до домика, протоптав в снегу целую тропу. По этой тропе и привела затем охотегеря, заехавшего в избушку к охотнику. А егерь уже сообщил куда надо…
Об этой смерти не было объявлено по телевидению, не говорили по радио. Она прошла незаметно, как тысячи других незаметных смертей. Но кое-кто по этому поводу мнение свое высказал. Прокурор района, которому надлежало установить причину смерти и с этим дать делу соответствующий ход, подытожил случившееся так: «Сначала – уход от жизни, потом – уход из жизни». Женщина, последней видевшая Охотника живым, наоборот, никак не соглашалась, что погибший мог убить себя сам… «Нет… он любил… – она вздохнула и добавила, – жизнь». Опросили также и охотегеря, который знал Охотника, сам был охотник и поддерживал с погибшим дружеские отношения. Этот охотегерь сказал, что не надо было Охотнику, вернувшись от женщины, сразу браться за ружье и идти на охоту. На вопрос: «Почему? При чём здесь женщина?», – охотегерь ответил: «Говорят, и палка раз в году стреляет, не только ружьё. Ружьё – занятье суровое. А женщина в этом деле расслабляет…» Сколько людей, столько и мнений.
Александр САВЕЛЬЕВ. Разрушитель
Рассказ
В один из погожих летних дней конца пятидесятых годов прошлого столетия молодой мужчина с маленьким мальчиком шел по живописному столичному Чапаевскому переулку (называвшемуся в стародавние времена Гимназическим). Ему зачем-то надо было зайти в дом своих знакомых, и, не имея, наверное, альтернативы, он вынужден был взять с собой и маленького сына.