Визит этот оказался незабываемым для мальчишки. Ему было всего лишь года четыре, но впечатления от того посещения оказались для малыша настолько ярко-примечательными, что несколькими эпизодами оно запомнилось ему на всю жизнь.
Следует отметить, что семья этих визитеров проживала в ту пору в одноэтажном, деревянном, сооруженном еще в годы Великой Отечественной войны, бараке в районе Сокола, на улице, которая сейчас носит название Луиджи Лонго (а раньше именовалась 1-й Песчаной) и выходит к Новопесчаной улице, – к кинотеатру «Ленинград» и парку героев Первой мировой войны, где в свое время было Братское кладбище. А их знакомые жили по соседству, в большом сером кирпичном доме с лифтом, в отдельной трехкомнатной, если верно запомнилось, квартире, рядом уже с другим – многострадальным Чапаевским – парком. В двух шагах от того места сейчас вздыбился в небо современный, поглотивший более половины территории грандиозного когда-то парка отдыха Ленинградского района, небоскребный жилой комплекс «Триумф-Палас» (воздвигнутый будто бы – по горькой иронии судьбы – взамен снесенного в середине прошлого века у соседней 1-й Песчаной улицы храма Спаса Преображения при Братском кладбище).
Сейчас уже неизвестно, как познакомились главы их семей, но можно предполагать, что скорее всего на поприще авто- и мотолюбительства. У семьи мальчишки был мотоцикл М-72 с коляской, а у приятельской семьи имелась машина «Москвич-403», и они часто вместе ездили отдыхать за город, на лоно природы, ходили в гости друг к другу… Глава той семьи был постарше отца мальчугана (лет на десять) и, будучи ученым человеком, профессором, преподавал философию в Тимирязевской академии. В профессорской семье тоже был сын – Миша, лет на семь старше героя данных записок. Миша увлекался тогда авиамоделизмом, сам изготавливал красивые и отлично летающие модели самолетов – возможно, посещая какой-то детский, для школьников-подростков, рукодельный кружок, которых было множество в пору их счастливого детства.
И вот в тот день малыш оказался в профессорской квартире. В одной ее комнате – наверное, в кабинете философа – находился установленный на широком столе большущий сказочный аквариум с электрической подсветкой, завороживший тогда мальчишку разноцветными причудливыми рыбками, изумрудными водорослями, карминово-красными улитками и сверкающим кварцевыми искорками белым песчаным дном с диковинными морскими раковинами, интригующими своими розовато-эмалевыми углублениями, уходящими спиралью в таинственные недра пузатых шиповатых панцирей… Он долго разглядывал сей чудесный сосуд с его удивительным водным миром, потому что до этого момента видел лишь головастиков и лягушек в большой луже-промоине за своим бараком.
Будучи предоставлен самому себе, мальчишка, вдоволь насмотревшись аквариумной экзотики, прошел в другую комнату, где находились всевозможные модели Мишиных самолетов. В глаза мальчугану сразу бросился большой легкий планер с широкими, обклеенными папиросной бумагой крыльями. Малыш схватил его и вышел на раскрытый балкон. Тут же, недолго думая, он поднял этот белоснежный шедевр над головой, размахнулся и… пустил по ветру, как бумажного голубя… с высоты этажа, кажется, шестого (или седьмого). Тот величаво и долго кружился в сияющем синем небе, а затем свалился на школьном дворе, за забором, к которому, кстати, был пристроен гараж профессора с их автомобилем. Мишка, с запозданием увидев сие вопиющее варварство, с воплем выскочил из квартиры и побежал во двор за своим детищем. Что было потом, пускателю планера уже почему-то не запомнилось…
В другой раз дело происходило за городом, на совместном выезде их семей на природу. Малыш к тому времени значительно повзрослел и был уже в возрасте лет десяти, а семья его, переселенная из барака, проживала в коммунальной квартире в Черемушках, а вместо мотоцикла у них появился автомобиль «Мосвич-401». Миша привез тогда с собой модель небольшого самолета, запускаемого в небо при помощи длинной – метров пяти – крепкой ленточной резины, которую растягивали, закрепив одним концом за какой-то выступающий над землей предмет, а другим – за специальный крючок снизу корпуса модели. Растянув резину до достаточной упругости, самолет отпускали и он, промчавшись над упомянутым выступом, выскакивал из резиновой петли и отрывался, высоко взмывая в небо. Корпус самолета, выполненный из цилиндрического деревянного отрезка диаметром примерно с черенок лопаты и длиной около трех-четырех десятков сантиметров, имел закругление спереди, сродни упомянутому черенку, а в хвостовой части сужался, как и подобает самолету. Естественно, изделие было оснащено крыльями и хвостовым оперением, выполненными из отшлифованных кусочков фанеры, филигранно вмонтированных в пазы корпуса.
Выйдя на опушку леса, на широкий простор прилегающего цветущего луга, Миша, не найдя подходящей выступающей коряги или пня, поручил запустить модель младшему товарищу, а сам взялся держать резину, зажав в руках ее конец на уровне груди. Самолет должен был взлететь ввысь задолго до подлета к нему – благодаря углу атаки своих крыльев, обеспечивающему подъемную силу, заставляющую изделие резко уходить вверх. Взяв самолет в руки, подросший пускатель бумажнокрылого планера начал отходить от своего старшего товарища, все больше растягивая ленту. Он уже еле держал вырывавшийся из рук самолет, а Мишка, опершись на выставленную ногу, чтобы самому устоять на месте от тянувшей его резины, покрикивал, приказывая отступать еще дальше. И вот, когда помощник не мог больше удерживать летательный снаряд и решил перехватить модель поудобнее, взявшись за её крылья, раздался короткий треск и те остались в руках разрушителя… А корпус, лишенный подъемной силы и теперь еще больше напоминающий лопатный черенок, просвистел пулей расстояние между испытателями и угодил прямо в грудь легкомысленному руководителю полета, который тут же скорчился от боли…
К счастью, тот запуск обошелся без значительных травм для авиамоделиста.
***
В качестве оправдательного эпилога следует сказать, что разрушитель авиамоделей во искупление своих детских грехов впоследствии окончил МАИ и лет десять отдал на созидательном поприще авиастроения (уже без каких-либо негативных последствий…).
Август 2020 г.
Иван ЖИЛКИН. Судьи – читатели и время…
Воспоминания
ГЛАВА 4
Братья
Старший брат Фадей считался у нас удачником и образцом. Меня прельщали его чёрные волосы, которые, приглаженные, отливали синевой, как вороново крыло, а также прельщали и смущали карие, весёлые, с постоянной насмешливой искоркой, глаза. Надо мной он посмеивался, давая мне смешные прозвища, но в то же время, кажется, зорко следил за мной и в меру собственного развития давал воспитательные советы. Слова его врезывались в меня, порой пугали, гипнотизировали, а иногда ставили в тупик.
Одно время, например, довольно долго, он, возвращаясь домой, говорил мне насмешливо и загадочно:
– Алмаз алмазом режется, а Иван чем? – и смотрел на меня весело, пытливо и выразительно.
Что-то вкладывалось в эту ежедневную насмешливую фразу, я не понимал и смешного в ней ничего не чувствовал, оттого с обидой дулся, а брат загадочно подмигивал.
Фадей вырастал высокий, в отца, но крепче и сильней его, стройный, с выпуклой грудью, широкими плечами, узкий в поясе – будущий гвардеец. Несмотря на попорченное оспой лицо, он, видимо, считал себя красавцем (да таким и другим казался, в особенности нам, семейным), а может быть, и никак себя не считал, а просто весело и самоуверенно глядел на жизнь.
В этом, пожалуй, и был его главный талант: весёлая самоуверенность. Мне нравилось, когда он о чём-то думал, с насмешливой искоркой в карих глазах глядел в пространство, как будто что-то высчитывал, примеривал и вперёд был уверен в успехе. Я не сомневался в его необыкновенных способностях и был несколько озадачен, когда позднее в его выпускном аттестате увидел, что он окончил уездное училище с тройками по всем предметам. Я тогда ещё не понимал, что уверенность в себе иногда с успехом заменяет таланты, доводит до крайней степени развития все крохи имеющихся способностей и сама по себе является талантом, самым, может быть, завидным для нас, лишенных её.
После уездного училища он попал в подвал к нашему «богатому» дяде Ивану Ивановичу Батухину, чтобы научиться лить сальные свечи. Мне было тогда года четыре, и я помню об этом только потому, что меня как-то послали к нему отнести бельё, а там в доме была оспа, я схватил её в жестокой форме и пролежал слепой недели три. Об этом надо бы рассказать поподробнее, так как это невесёлое событие очень повлияло на всю мою жизнь, но речь сейчас не обо мне, и, авось, удастся упомянуть об этом попозже.
В подвале у властного, горячего дяди Фадею что-то не поладилось, и свечником он не сделался. Вскоре он загорелся желанием выделывать мыло. Какой-то мастер брался обучить его за небольшие деньги. Но тут почему-то воспротивились отец и мать. Я помню тревожное и огорчённое лицо Фадея, когда он горячо и тщетно убеждал отца. Обычно молчаливый и спокойный отец возражал сильно и нетерпеливо. Я не помню их спора – вероятно, не всё тогда понимал. Но мне запомнилось, что я очень сочувствовал брату (как дети часто с особой остротой сочувствуют, если их огорчает какое-либо большое неисполненное желание), мне странно было видеть, что его весёлое лицо погасло, что отец взволнован и чем-то мучается, а брат перемогает себя, чтобы не выйти из уважительного тона. И покорился он отцу, опечаленный. Всё это ясно было мне до болезненной остроты, и любопытна эта способность детей глубоко и тонко видеть главные пружины у взрослых, без понимания внешнего, случайного, словесной сути того или иного спора.
Далее брат Фадей оказался в магазине у братьев Буровых и стал торговать железным товаром. Здесь его весёлая самоуверенность пришлась ко двору и он быстро пошёл в гору. Даже сдержанный отец иногда похвалялся, что Фадей с восемнадцати лет сделался старшим приказчиком и доверенным у Буровых. Хозяева брали его в Нижний на ярмарку за товаром или посылали одного для многочисленных закупок. Товар этот (замки, щеколды, шпингалеты, крючки, гвозди, листовое и типовое железо, изделия из белой жести и т.д.) он грузил на «косоушку», отправлял вниз по Волге, а сам возвращался вперёд пароходом.