Обо всем этом я думал, одновременно слушая женщину и радостно кивая в ответ на ее слова. Да-да, я припоминаю, мы ехали вместе с вами… а как точно называется тот район города, где расположен этот магазин трафаретов? Шозкупаринский? Может быть, Шос-Купаринский? Ну да ладно, не суть важно, все равно ведь при произнесении этого названия каждый местный человек сразу поймет, о чем идет речь.
Правда, я не полагался на свою память. Положим, сейчас я хорошо помню это название – Шозкупаринский, но кто знает, какие события ждут меня впереди. А вдруг меня завертит-закрутит жизнь – и это название вылетит из моей головы? Тогда пиши пропало. Больше никакой благожелатель мне может и не встретиться в этой Костроме. Но какое счастье, что я все-таки увидел эту женщину, какое счастье, что она меня вспомнила, что рассказала мне обо всем…
Сердечно поблагодарив свою спасительницу, я ринулся вперед. Теперь мне всё удавалось, всё у меня получалось. Я мгновенно нашел и сам вокзал, и вокзальные кассы – они, оказывается, выходили своими окошечками прямо на улицу. Взбежав по ступенькам, я мгновенно увидел не только окошечко, за которым виднелась голова кассира, но и – совсем рядом! – то жалкое подобие камеры хранения, которое устроило здесь начальство вокзала. Это были десятка полтора деревянных ящичков, каждый из которых можно было сломать одним ударом ноги. Конечно, какой же дурак будет оставлять в таких ящичках свои вещи – ведь всего лишь в десятке минут езды отсюда, в магазине трафаретов, есть современные, металлические, запирающиеся на ключ просторные ящики, в каждый из которых можно положить на хранение уйму вещей!
Всё верно!.. всё складывается!.. теперь осталось только понять, как же мне добраться до улицы Шпалерной.
Я всё время твердил, держал в голове название района – Шозкупаринский. Что-то тревожило меня в этом названии, оно было каким-то не костромским – скорее, было дагестанским, – но черт ее знает, эту Кострому. Ведь я довольно давно уже тут не бывал. Всё могло тут перемениться за прошедшее время, районам могли дать новые названия… и почему бы не появиться в Костроме и Шозкупаринскому району?
Я вышел из вокзала на улицу и пошел по местам, уже довольно знакомым мне. Вот и толстая тетка с газетой. Я спросил толстуху, нет ли у нее авторучки, – авторучки не было. Значит, записать название района на клочке бумаги мне не удастся, придется держать это название, Шозкупаринский район, в голове. Но как же все-таки отсюда уехать на Шпалерную?
Тетка что-то пробормотала о такси, которое, в принципе, можно сюда вызвать. Правда, никто не знает, как скоро такси сюда приедет, и даже с набором цифр на мобильном телефоне могут быть какие-то сложности. Просто так, наудачу, вызвать сюда такси путем набора нескольких цифр подряд, – например, шести двоек, или шести пятерок, – не получится: все-таки это Кострома, и тут свои правила. Здешнее такси надо набирать только по определенному номеру, но она, тетка, не помнит, как надо это делать, какие именно цифры следует набирать.
Опять проблемы! Я чертыхнулся, но, обнадеженный недавним своим успехом, решил, что такси – вовсе не единственный способ покинуть этот вокзал. Ведь я знаю, что меня ждут Шозкупаринский район, улица Шпалерная, магазин трафаретов. Это – главное. Я знаю место, куда мне надо добраться! А раз я знаю место, то меня довезет, – за деньги, а как же иначе, – и любая другая машина, не обязательно такси.
Я вернулся назад, обогнул здание вокзала – и мгновенно увидел широкое шоссе, которое уходило вдаль. По обочинам шоссе тянулись овраги, росли редкие деревья: здесь не наблюдалось никаких признаков городской цивилизации. Лишь вдали, в конце шоссе, виднелись, кажется, какие-то домики… вполне вероятно, именно там и находится тот самый Шозкупаринский район. Но если даже и не там, все-таки по этой широкой дороге должны ездить машины – и какая-то из них наверняка подберет меня. Надо голосовать!
Я вышел к шоссе и встал на обочине. Два длинных лесовоза с грузом бревен быстро промчались мимо меня. Я даже не попытался остановить их. Зачем?.. эти машины торопятся доставить свой груз куда-то очень далеко и не станут останавливаться, чтобы подобрать случайного попутчика. Мне нужна была легковушка.
Но ее всё не было и не было. Обеденное время давно прошло, день неумолимо клонился к вечеру, а я никак не мог наладить свой верный путь вперед. Всё это меня тяготило, а унылый пейзаж навевал тоску… как же быть?.. сколько времени еще я буду стоять на этой пустынной дороге?
Сердце подсказывало мне, что ситуация, на самом-то деле, гораздо хуже, чем это представлялось ранее. Что это за дорога, куда она ведет? Существует ли в самом деле Шозкупаринский район, есть ли в этом районе улица Шпалерная? Не выдумала ли толстая тетка – или я сам, моя голова? – всё это, в том числе и магазин трафаретов? Я ведь известный выдумщик – и мог себе просто нафантазировать всё это…
Что делать?.. как быть?
Я всматривался до рези в глазах вдаль, в то место, где широкое шоссе, став совсем узким, куда-то поворачивало. Есть ли там те самые домики – или мне это только показалось сначала?
Я вздохнул и пошел по шоссе вперед.
Отчаяние всё больше овладевало мною, пронизывая всё мое существо. Что со мной происходит?.. уж не сплю ли я – и не вижу ли какой-то кошмар?
Нет, не сплю. Всё реально – и темнеющее небо над моей головой, и пыльные обочины шоссе, и сама эта пустынная серая лента асфальта, уходящая вдаль. Ничего больше нет – только это шоссе да я на нем.
Правда, если приглядеться как следует, далеко впереди можно было заметить группу каких-то людей, идущих, как и я, по шоссе, но давно уже обогнавших меня на этом пути. Эти люди, одетые в серую одежду, были еле видны на фоне серого асфальта, поэтому-то я сначала их и не разглядел. Но эти люди там были. Если я добегу до них, – подумал я, – то смогу, наверное, гораздо больше узнать об этом странноватом месте, о цели нашего общего пути, вообще о причине нашего появления здесь.
Преодолевая тоску и отчаяние, я побежал по шоссе, пытаясь приблизиться к идущим впереди людям. Бежать мне было тяжело, вскоре я начал задыхаться. Но я бежал, бежал, бежал… и вдруг проснулся с колотящимся сердцем!
Слава Богу, это был только кошмар. Я спал всю ночь на левом боку, сердце мое тосковало – и голова моя создала за несколько часов тяжкого сна весь этот мираж, весь этот мир с его «Костромой», «вокзалом», «Шозкупаринским районом» и «магазином трафаретов»…
Я перевернулся на спину – и в течение нескольких мгновений лежал в этом положении, хватая ртом воздух и медленно приходя в себя.
Судовой журнал «Паруса»
Николай СМИРНОВ. Судовой журнал «Паруса». Запись девятнадцатая: «Игра в лапту»
Лицо у него было почти фиолетовое и желто-зеленое местами: неживое и в аккуратных, будто выведенных пером, длинных морщинах, не искажавших общего печального выражения, а уточнявших его, с сизым пеплом в подглазьях, и одет он был в черное, казавшееся на нем, ветхом человеке, траурным. Темный поношенный костюм, черный плащ, в черной кепке, из-под козырька которой глядели бледно-голубые, холодком уже нездешним тронутые, печальные, ясные и внимательные глаза.
Он, учитель математики, на улице, у магазина октябрьским холодным днем встретил меня вопросом:
– Что же ваш папаша так мало пожил? – и будто усмехнулся грустно на свои девяносто три или девяносто четыре года…
И пока я водил руками, отвечал невразумительно на безответный его вопрос, он поглядывал кратко по сторонам, на посаженные здесь лиственницы, уже пожелтевшие, и пустырь, поросший ивняковыми кустами, но слушал внимательно, понимающе, как добросовестно отвечавшего заданный урок ученика. И, слегка согнувшийся, опираясь на палочку, начал говорить быстрей: бледно-сизые губы его тряслись, подрагивали, как от холода.
Он вспоминал про жаркое, грозливое лето 1914 года перед началом первой мировой войны, и как они играли в лапту на родной здешней зеленой улице; и что в каждом почти доме тогда держали корову, и про соседа, колбасника Кузнецова, коптившего окорока, да и про какого-то юродивого Венечку, нищего из ближней деревни, к полудню проходившего с холщевой сумой за подаянием в город по той зеленой улице, где они играли в лапту.
Лицо учителя делалось грустным и значительным, похоже глядятся портреты на надгробных памятниках.
Сосед Кузнецов на той, их родной улице в те годы купил мясорубку большую и такой шприц – давить фарш в оболочку из кишок… Колбаса какая была!.. Он так рассказывал про это, что я даже ощутил запах и вкус во рту той домашней колбасы.
– Было трое друзей с нашей улицы, один – сын того колбасника. Погиб в последнюю войну с немцами. Другой умер. Теперь остался из них я один. Жена умерла и сын, осталась одна племянница… – Он слегка как бы призадумался, но быстро продолжил перечислять умерших, как на уроке, наверно, объяснял материал в цифрах, с какой-то странной печальной полуулыбкой, похожей на осенний луч ледяного заката.
– А теперь в нашем городе нет у меня ни одного сверстника, я один из всего поколения остался, – вдруг отметил он. И как-то подтвердил свои слова особым быстрым движением, будто показывая мне всех тех, скрывшихся во временной бездне людей: и колбасника, и юродивого с холщевой сумой, и бойких мальчишек, играющих в лапту, и председателя сельсовета, с ругательствами крушившего колом в церкви золоченый иконостас в 1930 году – всю полувековую скрывшуюся голосистую толпу.
Несмотря на полумертвую кожу лица и руки, будто тоже в серых холодных перчатках, местами обвисших – он говорил и вспоминал живо, помнил все цены начала прошлого века: и на хлеб, и на пиво, и на говядину; и на водку, не изменявшиеся с 1846 года по 1911-й… И глаза разгорались голубизной ясно, только такой отчужденной, далекой, какая бывает у звезд и уже не принадлежит земле, но не принадлежит и тому уездному городишку и исчезнувшим селам, где он полвека проработал в школах учителем математики. И что-то математическое, как отделяется число от бревен, коров и людей – в умственный свет, понятный не каждому – было в этих глазах, но порой смотрели они ласково и улыбались, точно видели в современных людях что-то свое, забавное. И жаловался на зрение: читать стало трудно – была у него лупа, но какой-то правнучек присвоил,