Баба Света, возвращаясь со смены, спасала от нас бедную кошку и говорила, что надо самим исполнять свои желания, а не надеяться на животных, какими бы белыми и пушистыми они ни были.
Бабушка работала поваром в столовой, которая стояла неподалеку от дома. Часто брала нас с собой, но разрешала отлучаться, чтобы мы поиграли с друзьями. Я потом часто вспоминала эту столовую – перед глазами вставали огромные алюминиевые кастрюли и туши мяса, свисавшие с потолка. А запах комбижира и жар от плиты никогда не могла забыть.
Мы с братом шли огородами, как, бывало, нас водил отец больше тридцати лет назад. Он говорил, что так получается сюрприз: ведь гостей-то бабушка ждет со стороны улицы, ведущей к железнодорожной станции.
Баба Света и сейчас ждала нас. Но из дома не выходила: у нее давно уже болели ноги, с Нового года она не вставала. С ней вместе жил младший сын, наш отец.
Бабушкин муж, дед Коля, умер, когда мы были еще совсем маленькими; мы его знали только по фотографиям и по коробочке с медалями. Баба Света считала его ангелом, лучшим из людей. И наш отец сильно убивался, когда деда Коли не стало. А баба Света папу утешала: мол, деду там лучше, боженька его пожалел и забрал. Дед Коля был на войне и горел в танке, а когда вернулся, его не узнали родные: пол-лица обожжено, сам как будто тронулся умом. Иногда он вскакивал по ночам и в панике бегал по дому. Невеста от него отказалась: хоть тогда было и туго с мужчинами, но тянуть инвалида ей не хотелось. А баба Света пожалела, взяла его к себе и выхаживала. Потом они поженились и нажили троих детей, в том числе и нашего с Лешкой отца.
После смерти мужа баба Света не показывала, что горюет.
– Это мы с вами здесь стареем, – повторяла она, – а им на небесах вечная радость.
Когда наши с Лешкой родители развелись, мы больше не ездили к бабушке, хотя отец и предлагал. Не хотели расстраивать маму: ей было неприятно, когда нам нравилось что-то папино. Она старалась этого открыто не показывать, но я-то видела. По бабушке Свете мы скучали: я больше, Лешка – меньше, потому что он не очень хорошо ее помнил. Но потом началась школа, сначала у меня, потом у брата, и у нас обоих появились новые друзья и дела. Человеческая память пластична. Если перестать «надавливать» на какое-то место, «ямка» от него выправляется – и через какое-то время не остается и следа от того, что казалось важным. Во всяком случае, в детстве всё забывается гораздо проще.
– Слушай, систер, мы идиоты! – воскликнул Лешка и замер на месте.
– Ну, я бы не обобщала, – отозвалась я.
Он не обратил внимания на подкол.
– Мы с тобой от «железки» идем, а ведь вообще не факт, что там калитка осталась. А если забор? Придется обходить через всю…
– А зачем обходить? Можно и перелезть.
– Ага, ты прям полезешь в своих «москинах».
Он намекал на то, что у меня слишком дорогие джинсы и я побоюсь их порвать.
– Я-то полезу. А ты сам не хочешь лезть, потому что отрастил себе пузо на осетинских пирогах – и застрянешь.
– Ой, ой, – сказал брат, но о моей фигуре высказаться в ответ не рискнул, потому что это грозило всамделишной ссорой. Всамделишной… Я улыбнулась, поймав себя на этом слове: оно было тоже из далеких восьмидесятых.
Проблема с калиткой решилась сама собой. Изгородь на границе бабушкиного огорода покосилась и во многих местах упала, так что ее и забором-то нельзя было назвать. Кое-где она даже вросла в землю. Через полусгнившие доски шмыгнула, увидев нас, чужая собака. Она добежала до своей изгороди, остановилась и тогда уже залаяла, издалека. Собаки здесь всегда были мелкие и трусливые.
На бабушкином огороде ходили цыплята соседки и клевали что находили. Свежих посадок не было видно: баба Света ведь давно болела. Остались только многолетники и кусты красной и черной смородины. Ягоды уже осыпались: мы опоздали к сезону. Правда, кое-где на концах засохших гроздей еще висели одиночные мелкие ягодки. Я съела одну.
– Да че ты всё в рот тянешь, немытое? – сказал брат брезгливо.
– А помнишь, как баба Света велела нам ее собирать в бидоны, а мы ее с куста ели? Тебе всё ветки кололись, и вообще ты был нытик…
– Да ладно уж прям!
– …и до верхних веток не доставал…
– Могла бы и помочь, старшая сестра, называется.
– А я и помогала. Неужели не помнишь?! Собирала ягоды в ладошку и в твою тару высыпала, как будто ты это сам набрал.
– Да помню, канеш, – соврал Лешка, чтобы не расстраивать меня. Он всё забыл, но видел, что мне это дорого.
Впереди показался дом.
– Леш, а почему мы раньше сюда не приезжали? – сказала я.
– Не знаю. Может, боялись.
– Чего?
– Или неловко было… Сама-то как думаешь?
– Могли бы маме ничего не говорить, если боялись из-за нее. Да и вряд ли она сейчас из-за этого стала бы расстраиваться. Баба Света – старый человек все-таки. Совсем уже.
– Может, у нас совести нет?
Верить в это мне не хотелось. Но и не верить было нельзя: мы тут давно не были. Нас, правда, немножко извиняло то, что у бабы Светы было трое взрослых детей и другие внуки, а с отцом мы почти не поддерживали связь после той некрасивой истории (его измены нашей маме, скандалов и дележа имущества).
Чем ближе мы подходили к дому, тем больше бросалось в глаза запустение в его дворе. Вот здесь раньше стояла бочка, а тут в сарае хранилась стекловата. Она и сейчас вываливается кусками из-за неплотно закрытой двери, подпертой длинной палкой. А здесь росли оранжевые лилии. Если их понюхать, то нос становился желтым и его сложно было отмыть от пыльцы. Здесь росла клубника, а тут были теплицы. Наш с Лешкой «маленький домик» разобрали – видимо, нужны были доски. А может, баба Света не хотела травить себе душу – вспоминать каждый день, как мы здесь играли.
От соседей потянуло жареным на огне мясом. За высоким забором громко звучала песня Димы Билана и слышался пьяный смех – видимо, туда нагрянули городские родственники и затеяли шашлыки.
– Мда… – выдохнула я.
– Ну и ладно, – сказал неунывающий деловой Леша. – Хорошо, что у нас еще есть шанс исправиться. Мы сейчас бабе Свете накупим лекарств, увезем ее к себе в Москву и обследуем как надо.
– Думаешь, отец ей не организовал обследование?
– Я не знаю, не спрашивал. Ну по-любому что-то же надо сделать. Коляску ей закажем, чтобы ездила. С мотором, сейчас отличные делают для инвалидов. Я даже прямо сейчас погуглю…
Он достал телефон и, поймав сеть, стал что-то набирать в поисковике.
– Можно даже сиделку не нанимать, сами справимся по очереди. А, систер?
Мы зашли в дом, поднялись по лестнице наверх. В первой комнатке, темной и узкой, – что-то вроде прихожей или сеней, какие делают в деревенских домах, – пахло, как в детстве: старыми тканями, подсыревшими бумажными обоями, газом от плиты, картошкой из деревянного ящика и чем-то еще. Чем-то неуловимым, название которого я не могла вспомнить.
Нас встретил отец, выйдя из комнаты.
– Умерла только что, – сказал он.
Мы с Лешей переглянулись, не зная, что сказать. Отец обнял нас обоих и заплакал. Я первый раз в жизни видела, что он плачет, как маленький.
Юрий МАЗКОВОЙ. Из Австралии с любовью
Миниатюры
Планы
Абсолютно все вокруг пытаются заставить нас жить по плану.
– А кем ты хочешь стать, когда вырастешь?
– А когда ты планируешь поступить в аспирантуру?
– А как ты собираешься обеспечивать семью?
– А у тебя есть генеральная цель?
Не знаю, как у вас, а у меня ни один долгосрочный план не воплотился в жизнь. Хотя планировать я начал рано, причем предельно конкретно. Когда в пять лет папин приятель задал мне тот самый вопрос «А кем ты хочешь стать?», я без колебаний ответил:
– Генерал-лейтенантом!
Мне показалось, что он обиделся. И это понятно: ведь он был генерал-майором. Если бы я ответил, что хочу стать генералом, то дал бы ему возможность гордо спросить: «Как я?». А так я вроде как посчитал его недостаточно успешным.
Кстати, я сейчас старший лейтенант запаса. Так что мой первый жизненный план не стал реальностью.
А потом пошло-поехало. Годам к восьми мне сообщили, что у меня есть аналитические способности. С чего они это взяли, трудно сказать. Впрочем, в этом возрасте я уже уверенно мог сказать, что если хлопнула дверь и в квартиру никто не вошел, то это значит, что из квартиры кто-то вышел. Ну, если с этого начинают все аналитики, тогда ладно.
Затем, под неусыпным влиянием родителей, мои карьерные планы стали выглядеть так: кандидатская – к двадцати семи, докторская – к тридцати пяти, член-корр – к сорока пяти.
Дальше я не заглядывал, ведь даже программа партии планировала всё лет на тридцать максимум.
К концу школы мои карьерные планы изменились принципиально, ибо у родителей появился блат в МГИМО. Сначала, правда, я уперся: мне нравилось видеть себя в будущем не дипломатом, а молодым профессором, окруженным молодыми аспирантками. Логика у меня была железная: неженатых дипломатов в природе не бывает, а жениться до тридцати лет – глупость.
Но родители победили, и мои планы были переписаны. А потом опять переписаны – сразу после того, как я завалил вступительные в МГИМО. Ну, не то чтобы завалил, а просто получил одну четверку вместо пятерки. Для беспартийного абитуриента после школы этого было достаточно, чтобы не пройти по конкурсу. И планы были переписаны (в пользу ученой степени) ровно за один час восемь минут. Столько времени заняла у меня тогда дорога от МГИМО до дома.
План не жениться до тридцати рухнул как подкошенный: к тридцати у меня было двое сыновей, причем старший уже ходил в школу. Правда, кандидатскую я все-таки защитил – и даже всего лишь с годичным отставанием от плана. Но зато о защите докторской у меня даже мысли не возникло – на дворе в то время гремела Перестройка и профессорская зарплата выглядела смешной. Особенно по сравнению с заработками в бизнесе. Ну, а относительно молодых аспиранток… К тому времени я уже понял, что женщин искать не надо. Надо искать деньги. Если вам удастся найти деньги, то женщины найдут вас сами.