6).
Оценивая творчество Гёте, Пушкин подчеркивал: «Есть высшая смелость изобретения, создания, где план обширный объемлется творческой мыслью, – такова смелость Шекспира, Данте, Мильтона, Гёте в “Фаусте”, Мольера в “Тартюфе”»7.
В 1829 г. под впечатлением гётевского «Фауста» А.С. Пушкин написал свое совершенно оригинальное произведение «Сцена из Фауста», о котором Гёте знал и в связи с чем передал привет Пушкину.
Современник Пушкина А.С. Грибоедов также знал и переводил Гёте. Подобно Пушкину, сравнивая Байрона и Гёте, свое предпочтение он отдавал Гёте. Оба они великие, пояснял он, «но между ними все превосходство в величии должно отдать Гёте: он объясняет своею идеей все человечество, Байрон со всем разнообразием мысли – только человека»8.
Друг Пушкина Кюхельбекер также подчеркивает всеобъемлющий, всечеловеческий характер творчества Гёте. Сравнивая его с Шиллером, он пишет:
«Гёте, во-1-х, не имеет Шиллеровых предрассудков: ибо, рассуждая с французами и о французах (как-то: в своих отметках о французских классиках, в разборе Дидеротова сочинения о живописи, в примечаниях к изданной и переведенной им книге Дидерота “Племяннике Рамо”), не помнит, что он немец, старается познакомиться, помириться с образом мыслей французов, сих природных своих противников, проникнуть во все причины, заставляющие их думать так, а не иначе.
Во-2-х, он всегда забывает себя, а живет и дышит в одних своих героях. В чем могут убедить каждого его Гец, Тасс, Фауст и даже Вертер.
В-3-х, он всегда знает, чего ищет, к чему стремится.
В-4-х, с дивною легкостию Гёте переносится из века в век, из одной части света в другую. В “Фаусте” и “Геце” он ударом волшебного жезла воскрешает XV век и Германию императоров Сигизмунда и Максимилияна; в “Германе и Доротее”, в “Вильгельме Мейстере” мы видим наших современников и современников отцов наших, немцев столетий XIX и XVIII всех возрастов, званий и состояний; в “Римских элегиях”, в “Венециянских эпиграммах”, в путевых отметках об Италии встречаем попеременно современника Тибуллова, товарища Рафаэля и Беневута Челини, умного немецкого ученого и наблюдателя; в “Ифигении” он грек; древний тевтон в ”Вальпургиевой ночи”; поклонник Брамы и Маоде в “Баядере”; в “Диване”, сколько возможно европейцу, никогда не бывавшему в Азии, – персиянин»9.
Однако позже Кюхельбекер разочаровывается в Гёте и его творчестве. Он по-прежнему ценит «Вертера», но в его более поздних произведениях находит много «холодной чопорности, притворной простоты и бесстыдного эгоизма»10.
В. Ф. Одоевский, прозаик, поэт, один из духовных лидеров «любомудров», кружка философов, влиятельного в 30–40-ые гг. XIX в., видел в Гёте свой поэтический идеал. Особенно он ценил «Вертера» и «Вильгельма Мейстера», считал, что эти произведения должен знать всякий «образующий себя человек». В естественнонаучных воззрениях Гёте В.Ф. Одоевский увидел «зарю будущей, новой науки, которая, наконец, оторвется от узкой колеи нынешнего одностороннего или специального направления науки, которая, при помощи новой, ей свойственной методы, не будет ограничиваться одним каким-либо оторванным членом природы, но заключит в живом своем организме всю природу в своей общности, словом, науки, которая, как природа, будет жива, едина и многоразлична, в противоположность нынешней науке, которая мертва, неопределенна и одностороння»11. В 1780 г. Гёте написал стихотворение: «Ты, что с неба…», главный мотив которого – найти успокоение, слившись с природой, является своего рода иллюстрацией этой мысли. Напомним последнюю строфу этого стихотворения в гениальном переводе М.Ю. Лермонтова:
Не пылит дорога,
Не дрожат листы…
Подожди немного,
Отдохнешь и ты12.
И.С. Тургенев, Т. Н. Грановский, А. А. Григорьев (последний со временем отошел от романтического культа Гёте, по его мнению, Вильгельм Мейстер – образец немецкого филистерства) также были «заклятыми Гётеанцами». «”Фауст”, – писал И.С. Тургенев, – великое произведение. Оно является нам самым полным выражением эпохи, которая в Европе не повторится, той эпохи, когда общество дошло до отрицания самого себя, когда всякий гражданин превратится в человека, когда началась, наконец, борьба между старым и новым временем, и люди, кроме человеческого разума и природы, не признавали ничего непоколебимого. Французы на деле осуществили эту автономию человеческого разума, немцы – в теории, в философии, поэзии»13.
Т. Н. Грановский, находясь постоянно в студенческой среде, придавал произведениям Гёте огромное воспитательное значение. Он любил цитировать студентам четверостишие Гёте:
Приди и сядь со мной за пир,
Пустое горе позабудем!
Гниет как рыба старый мир,
Его мы впрок солить не будем14
Ф.М. Достоевский высоко ценил Гёте: «Великий Дух, благодарю Тебя за лик человеческий, Тобою данный мне»15, – вот какова, по мнению Достоевского, была молитва великого Гёте во всю его жизнь. О Вертере, который, расставаясь с жизнью, сожалел, что не увидит более прекрасного созвездия Большой Медведицы, Достоевский отзывался так: «Чем же так дороги были Вертеру эти созвездия? Тем, что он сознавал, каждый раз созерцая их, что он вовсе не атом и не ничто перед ними, что вся эта бездна таинственных чудес божьих вовсе не выше его мысли, не выше его сознания, не выше идеала красоты, заключенного в душе его, а, стало быть, равна ему и роднит его с бесконечностью бытия и что за все счастье чувствовать эту великую мысль, открывающую ему, кто он? – он обязан лишь своему лику человеческому»16.
Во второй половине и особенно к концу XIX в. критический настрой русских мыслителей по отношению к Гёте нарастает. Л.Н. Толстой относит к Гёте к ложным авторитетам: «…все эти большие таланты Гёте, Шекспиры, Бетховены, Микеле-Анджелы рядом с прекрасными видами производили не то, что посредственные, а отвратительные17». Он отрицательно характеризовал Гёте и как личность: эгоист.
Поэты Серебряного века, символисты А. Белый, К. Бальмонт, В. Иванов и другие, видели в Гёте своего раннего предшественника. По мнению А. Белого, символы, скрытые бездны, мистические тайны пронизывают всего гётевского «Фауста» и особенно балладу «Лесной царь». «Стихотворение Гёте “Лесной царь”, – вспоминает А. Белый, – произвело на меня такое потрясающее впечатление; я точно вспомнил погоню, которая и за мною была; гналась смерть; ведь ребенок, которого лесной царь зовет, бредит…»18.
Можно предположить, что и мотив Вечной Женственности, ставший центральным в мистической философии Владимира Соловьева и играющий существенную роль в эстетике русских поэтов-символистов, также навеян гётевским образом (das Ewig-Weibliche).
Философ С.Н. Булгаков, исследуя творчество Гёте, провел параллель между его героями и героями Достоевского. Во всяком случае, он подчеркивал сходство Фауста и Ивана Карамазова: «Фауст и Карамазов находятся в несомненной генетической связи, один выражает собой сомненья XVIII в., другой XIX в., один подвергает критике теоретический разум, другой – практический разум»19. Но, конечно же, подчеркивал он, между ними есть и принципиальные различия: если Фауст воспевает бесконечный прогресс, то Иван Карамазов на этот счет полон сомнений. Если Фауст Гёте гносеологичен, то Иван Карамазов – Фауст Достоевского – этичен, страдает, измученный совестью. Булгаков считает, что Достоевский в лице Ивана Карамазова поставил европейскому обществу диагноз: «болезнь религиозного неверия, парализующая и этику, и социальный идеализм»20.
В подобном духе оценивает гётевского (европейского) Фауста и Н.А. Бердяев: «Судьба Фауста Гёте – судьба европейской культуры. Душа Фауста – душа Западной Европы, Душа эта была полна бурных, бесконечных стремлений. В ней была исключительная динамичность, неведомая душе античной, душе эллинской»21.
Для осуществления своих бесконечных человеческих стремлений душа Фауста вступила в союз с Мефистофелем, злым духом земли. Постепенно мефистофелевское начало изъело душу Фауста. Она пришла к материальному устроению земли, к материальному господству над миром – то есть Фауст в своем пути, в конечном счете, переходит от религиозной культуры к безрелигиозной цивилизации.
Русская же душа, по Бердяеву, исключительно этична. Если она ищет какого-либо дополнения, то исключительно в эстетичности души итальянской.
В «Фаусте» Гёте объял широкий круг проблем: происхождение земли, сущность человека, смысл его жизни; «поднял» важнейшие вопросы истории и современности, культуры, литературы, науки. Но, конечно же, главная для Гёте проблема – человек. Гёте показал, что человеку присуща неодолимая и неутомимая тяга к жизни, жажда истины. Вместе с тем он показал, как противоречив, тяжел, полон бед и заблуждений путь человека к истине. «Кто ищет – вынужден блуждать»22.
Созидательное начало в человеке побеждает. У Фауста две души. Одна довольствуется знанием о том, что его непосредственно окружает, другая – жаждет познать и испытать все, что только может встретить человек на своем жизненном пути. Она не хочет довольствоваться рефлексией, погружением в собственный внутренний мир, она хочет деятельности, познания мира, отдаваясь делу.