Что теперь до Павлухи, на душе у него скребли кошки безостановочно. Пусть оценил дотошную женскую ловкость, всё ж таки легче от того не стало, задумчивой тяжести сильно прибавилось. Подвинулся шагать домой, не поднимая головушку, что заполучила большущее беремя разнородных догадок. До своей избы добрался, сверху донизу оглядел ее, ныне оставшуюся без прилично волнистого шифера. Порешил так: сидеть сиднем здесь выйдет куда как неладно. А что предпринять для несомнительной пользы? Лучше всего пойти на берег реки да поискать бабку Ивашку, ведь получен совет от дедка, от ревнителя местных березовых рощ. Та берестяная весточка – верь или не верь – обещает непустую подмогу. Приключилась минута, и сегодняшним днем ходит обездоленный дроворуб по низкому ивняковому прибрежью, шлепает сапогами по лужам, по сырости моховых блюдечек. Время от времени громко, чтоб тугоухая старушенция расслышала, кличет: покажись, мол, Ивашка! дело до тебя имею неотложное! Вожа-Воженька, повдоль которой пробирается, не очень быстрая стремнина, скорее замедленная тут, промежду увалов. Но даже в самые сухие погоды, в межень июльскую, воды в реке без недостатка, хватает напоить низинки. Середь сочно-изумрудных травяных куртинок маленьким сосенкам в спокойном довольствии несложно кудрявиться. Не приходится им сиро бедствовать – бесперебойно тянут корешками влагу да сиверку подсвистывают. Тонкий березняк тоже не на бедном пайке. Ежели по сильно-могучей жаре пить нестерпимо возжелается, то завсегда – пожалуйста. Утоляй жажду, молодняк лесной: Вожа-Воженька не обидит, она по мере щедрая.
Но лучше всего, как есть в разрешённости знатно, живется в тутошних местах ивняку. И потому по мелководным излучинам, по закраинам изумрудных лугов куда как многонько тех славно гибких веточек-тростиночек с нежной желтоватой корой. Они с видимым любопытством верхушками опускаются вниз, вплоть до медленных речных струй, когда посчастливится им очутиться в соседстве с Вожей-Воженькой. Ох, с каким удовольствием тогда полощут ивняки свои узкие длинные листочки в прохладной глубине – от души пропаласкивают! Так любо кустам иметь проживание вблизи водного изобилия, что даже не заглядываются на яркое солнышко, всё больше к темноватой влаге тянутся. Туда, где ходят кругами окуни величиной в сапог лесоруба. Не обходится местная стремнина без того, чтоб вековечные щуки не проплывали, не всплескивали посередь течения. Те от старости, как правило, всем великим туловом тяжело-твердые, темно-зазеленевшие, ровно одресневевшие, в моховые одежки обрядившиеся. И вдруг из прибрежного кустовища – густого, будто самый что ни есть дремучий лес – высунулась бабушка. Обнаружила себя в решительности, уставилась на Павлуху, затем подставила ухо. Которое левое, и значит, готовое кой-чего нынче услышать.
– Ну, туточки я. Бабка Ивашка. Излагай, что надобно.
Молодому дроворубу поглядеть на беседчицу, для которой здешние заросли – дом родной, куда как занятно. Всё ж таки предстать впервой довелось перед хозяйкой ивового займища. Вмиг уширил глаза, чтоб оценить ее премного необычную одежу.
Выходя днесь на люди, как прибралась дремная проживательница? Поди-кось что примечательно. С вящим смыслом всё у старушки подобрано. Взять хоть юбку, чья складчатая протяжность аккурат до пят. Вальщику незатруднительно сразу обогатиться догадкой: объявилась из лесных обитательниц – самая уважаемая. И настолько почитаема она прибрежной чащорой, что смастачена юбка у нее по мере исключительно подарочной, именно серебристо-листвяная, ивовая нарядность в приветной красе на тебя смотрит. А теплая объемистая кацавейка? Если в дотошливости прищуришься и приглядишься получше, то входит в ум неуходящее понимание: цвет у нее особливый на отличку. Он точь-в-точь, как у нежной коры молодого ивняка. На голове бабушки прихотливая шляпка, сплетенная из тонких-претонких веточек. И не диковинно большая та, и не разительно маленькая, но истинно, что в меру привлекательная – бархатистые листочки приспущены кой-где по узорчатому полю. Имеется, присутствует подлинно свой вкус у тутошней Ивашки. Видать, знает цену родному добру. Ничего у нее зазря не пропадает. По пристрастному разуму всё идет по линии плодовито красавистой пользы. Тебе не миновать высоко расценить подобную справную согласованность, когда в дуще испытанный мастеровитый человек. Первым делом беседчик выказал Ивашке основательный комплимент.
– Взять хоть наших деревенских, и тогда припомнить что? Подавай им в женский праздник китайские женские халаты и закордонные чулки. Иначе им день многорадостный покажется нисколечки не благолепным. Скорее обозначится он в мыслях пустопорожней обыденностью.
Поулыбалась женщина старинных годков на Павлухино ловкое речение. Ой, тяжеловата лесть! Хитро кашлянула, кинула быстрый взор из-под склоненной шляпки на шустрого парня, пришедшего за ради подмоги: разве добрый молодец кликал здесь, чтоб отметить мою пользительную одежку? ты давай закругляйся! о безделице потом поговорим! А работнику лесосеки нет настроенности послушаться – от усердия всякую меру потерял, шибко желается выручить Беломора Юрьевича. Да и всех вальщиков за компанию. Ну, тогда совсем неудивительно, что малость посердил Ивашку. Поморщилась та, вздохнув укоризненно: дескать, твоя воля! можешь нахваливать, хоть кацавейку, хоть щляпку! однако не обессудь, твои речи насмешкой попахивают!
– Вот тебе по таковскому разговору поручение. Сослужи бабке службу. Докажь, что с прямым уважением относишься к ивовой старушенции.
– Извиняюсь! Дозволяется мне спросить, какую службу? – Огнев спохватился, дал обратный ход восхвалениям, в несуразности обильным.
Готов представить спорную минутку тем образом, который должен стать более приличным. Рот, глядите, уже прикрыл на совестливый замочек, да ведь бабкино слово вылетело. Назад его не воротишь, хоть здесь напрочь замолкни. Сам себя парень укоряет: «Трепло несусветное. Неуж на веки вечные? Как теперича вывернуться?!» И нет торопливой придумки, чтобы мигом прискакала, оттого встрепенулся, с отчаянием в голосе ляпнул:
– Еще разок прости, многажды уважаемая!
Не дождавшись благообразного добросердства, кинулся тарахтеть, словно тракторный движок, до невозможной отказности заправленный. Как есть выложил ивовой хозяйке всё про леспромхозовские неурядицы.
Заполошное реченье приключилось. Однако беседчица не так чтобы сильно смягчилась – продолжила обеспокоенное упорство, почала обрисовывать строгую думу:
– Вашему директору помощь потребна? Этакая возможность не за горами станется, да ведь ему пошевелить мозгами не помешает и самому. А наперед я имею желание поддержать тех леспромхозовских работниц, которым женский праздник причинно будет долгожданным. Пора, мыслится мне, женщинам тутошним одеваться не хуже городских каких. Тем часом и старой лесной Ивашке не лишне кой-чем озаботиться. К примеру, достань ты бабушке ивовой китайский шелковый халат и заграничные чулки, чтоб оказались они из самой что ни есть тонкой химии. Пока просьбу суровую не исполнишь, разговора у меня с тобой не произойдет даже на един миг.
Прибрежная исчезла обитательница, Павлуха…что делать ему осталось? Пошел куда глаза глядят, а ноги, само собой, повели назад парня, то бишь к Беломору Юрьевичу. Тот, подперев щеку ладонью, сидел возле окошка, кабинетно широкого, напрочь раскрытого.
Свершается то, чему не миновать, когда выпекаются нисколь не праздничные коврижки: доходное предприятие трещит по всем непрочно смастаченным швам. И мыслей о том, как половчей выкрутиться, у директора нет даже на захудалый грош. Потому сидит некогда уважаемый руководитель, допрежь разрешавший называть себя попросту Юрьевичем, напевает от огорчительных чувств песенку, известную деревенскому народу не шибко разумной отчаянностью. Глянь – в жутко возбужденном состоянии с Вожи-реки вскачь несется вальщик, тот самый участливый Огнев, которому получать лесосечные премии ране было в заведомую привычку. Круша по дороге всякие лютики-цветочки, подбегает к открытому окну. С буйного своего хода требование выкладывает: давайте мне беспеременно всё, что контора в обычности позволяла иметь женщинам на 8 марта! Понятно, не до того директору, чтоб с настоятельным старанием вспоминать известную весеннюю дату. Нет у него подходящей настроенности для занятия по взгадыванию праздника. Всё-таки поразмыслил, заложив морщинку повдоль объемистого лба: тогда ведь финансов хватало, и чем полагалось оделить работниц женского пола? Первое, что пришло в голову – он подписывал не раз и не два красочные открытки с пожеланиями. В том заполошному бегуну признался, а также другое возжелал заявить.
– Тебе, вальщик Огнев, я благодарен. За то, что некогда подсуетился ты и дал конторе надоумление двинуть с березовыми дровами в Сальскую степную равнинность. Всё так, однако сегодня у нас в леспромхозе наблюдается разор могутней прежнего. Денег у меня, чтоб подписывать всякие поздравительные открытки, знаешь сколько? Ни копья! Посему, добрая душа, давай руку, пожму ее крепко. Затем ступай дышать свежим воздухом хоть в дальний какой сыр-бор, хоть в какие кустовища, с Вожей-рекой подружившиеся. Там простору для освежения памятливости найдешь всякого. Немерено! А у нас в конторе тут… лишь беда бедой.
Поручкаться нам за ради взаимного понимания можно, ответствует Павлуха, а всё ж таки без китайского халата в хризантемах по шелку, без капроновых забугорных чулок уходить не вижу никакого резона. Правоту разве имел он? В несомнительности. Также и другое было взаправду: дуще директорской не помешало бы взволноваться и поскорей раздобыть все те солидные подарения, что в прошлых годах контора помогала завозить для бойких работников женского пола. Напирал парень до изрядности ответственно. Дескать, лихой спасатель я вам или кто поменьше, но судьба лесосеки нынче решается – и Беломора Юрьевича самого, и в целости леспромхоза вместе с конторщиками. А касаемо вальщику отдышаться, оно возможно. И вовсе нет нужды отправляться к дальнему дрёму, так ведь? Что ж, вышло теперь по-хорошему: заслуженный человек, тутошний администратор с большим опытом, от песенки, в печальности отчаянной, подвинулся отключиться, почал припоминать в подробностях, как сие прежде с открытками и прочим разным всё приключалось.