Тогда предстал Огнев перед заказчиком с французской стороны, попытался смягчить невостребованно грустную ситуацию: желание ваше будет сполнено, хоть и не враз, не в сию минутность! сейчас без промедления соберусь! пойду на речку, отыщу прибрежную загущеннсть ивняка! принесу тот обстоятельный пучок веток, который надобен мне! будьте уверены, что не случится у цеха проволочек! Выступил он и громко, и твердо в надежной доказательности, после чего вмиг помчал домой. Там, сберегая час, поскорей влез в резиновые сапоги-мокроступы, ничуть не лениво пошагал в сырые низины. Но что поджидало парня в тех прибрежьях? Как раз отчаянная пустошь следом за праховито пустозвонной пустошью. Стоит мастер посередке просторно бездельных проплешин, прежнего дрёма, ивового, изумрудно-серебристого, не наблюдает. Были здесь нетленно всевластные заросли. Да все вышли, сплыли в неведомую даль, ровно взбунтовалась, снесла их многошумно полая вода. Споро понесся художественный искусник в своих мокроступах назад, из себя весь вспотевше-взволнованный. Отдал приказ подельщикам искать тонковетки – хоть повдоль деревенской улицы у колодцев, хоть в палисадах, а хоть и в огородных участках. Везде, где нынче можно. Подчистую кусточки возле цеха повымели, повыбрили. Заказ приобретательно зарубежному гостю исполнили. Однако за свежее мебельное строительство приняться – извините, приезжие из ненашенских краев господа! лавочка закрывается!
Вновь приоткроется она? Сие вряд ли кому ведомо, но всё ж таки никак не раньше, чем заведутся на месте упористых проплешин давешние урманы. Спознав постылую оказию, повесив на цеховую дверь увесистый замок, Беломор Юрьевич взял остро наточенный топор и в лохматые лоскуточки порубил аккуратный, починенный и накрахмаленный супружницей, белый халат. Сызнова песенки не пел, а приговаривать кое-что приговаривал. За нужными словесными догадками не постоял.
– Верно говорят. Коль пришла беда, то честно шебуршись, отворяй ворота!
Точнее точного теперь выходило. В ближние дни придется останавливать весь ход обездоленного леспромхоза. И значит, директору не миновать сего: всю пристрастную белизну собственного халата чихвостить до полной победы над всяческой накрахмаленностью, по-кабинетному форменной, то бишь рубить от рукава до рукава. Чтоб не мозолила глаза степенно сущая одежка. Не лезла в упрямстве напоминать о прежних финансовых отличиях – о личной славе заслуженного человека, а также о порядочном благополучии местной деревни и здешнего промышленного хозяйства, столь дорогого сердцу.
Вопрос, конечно, был, и заключался он в том, что главный администратор почему-то не утишивал отчаянную рубку. Ответ же тут простой: с какой стати могуче сдерживаться, коль вычислительно-электронная машинка никого не собиралась обнадеживать? Имелся ране сыр-бор по соседству с рекой, ан теперь его не приметишь. Не так давно белоствольный березняк наблюдался сбочь веретья, сегодня и не мечтай о дровяных обильных заготовках. Вот уже подчистую повырублена старателями вся ивовая густега в прибрежьях Вожи-Воженьки. Навалилось бедованье, нипочем его не обойдешь. Если только вспомнить горестную песенность Беломора Юрьевича, самим взять и заголосить. Приезжие – те, которые препожаловали из Сальских степей с громкими балалайками и скрипками – запечалились в особливости, потом вдруг пошли наперекор грустному настрою и почали музыку играть. Вдарили по струнам, чтобы пронять хотя бы кого. Хоть само ныне хмурое небо.
Поехало, как говорится, через пень-колоду: затренькали настырные балалайки, заохотились скрипки пилить аж до визга, где и до гудка, паровозно заполошного. Во всю мочь загремели аккордами согласные гитары. Шум, и гам, и тара-рам! Однако по прошествии громкозвучного явления набрал разлад силу. У музыкантов, рьяных в безнадежной дерзости, потеряли строй, разбежались по ноткам разобиженные скрипки с балалайками. Когда наяриваешь до невозможности удрученно, оно так завсегда вам и станется. Прилично раскатистый аккомпанемент когда хорош? Если он в потребной мелодичности, то аккурат до этой минуты, до способного лада. Но затем, в утерянной гладкости, – когда вдруг кто во что горазд, и давай больше грохотанья! – после завидной стройности он лишь в тоску и вред. Инструментам всё ж таки легко потерять ладность по причине душевной печали у бедных исполнителей. А тут ведь – горькие чувства: крепко сроднились сальские молодцы с лесопромышленным делом, нисколько не хотелось им покидать Вожские плесы, березняки с ивняками, хоть и сильно все они сегодня поизредились.
Тишина приключилась вполне тревожная, раз не знаешь, что и подумать о дальнейших буднях, где заработков – кот наплакал. И вот когда, истинно что до невыразимой тоски, примолкшей оказалась деревня, Огневу заневолилось покинуть свой новый дом, где пребывал с недавних дней вместе с родной матушкой. Куда он, руководящий мастер мебельного цеха, подался? Так ведь отправился прямиком в дрём, в хвойно изумрудную молодь. Та, овражисто неблизкая, лесной Еляночкой была выбрана для обитания, предусмотрительно смирно-тайного. О девушке в свое время поведала бабка Ивашка, и теперь Павлуха решился разыскать ее, ничуть не старую проживательницу, поскольку только на нее оставалась какая-никакая надежда. Как только многажды знакомое веретье миновал, то пошел торопко повдоль обширного болота именно туда – в сыроватое понизовье, где пахло терпкой смолкой. Под ногами его мягко начала пружинить подушка рыжеватых елочных иголок, рассыпчато упавших с растопыренно темных, накрепко усохших веток.
Забирается парень всё дальше и дальше в отощалый, до предела одичавший лес, где веток отживших прям-таки невпроворот. Глянь – проявились болотисто коричневые, медленно текущие ручьи в западиночках, потянулись нескончаемой чередой провальные овраги с крутыми берегами. Именно что папоротниковые холмогоры встречают путника, не иначе. И коль пойдешь низом сквозь паутинно дрёмные кущи, тебя не преминут зацепить жесткие крупные колючки, тако же кусачая крапива обступит, норовя хлестнуть, ожечь в суровой немилосердности. Над головой обнаружишь что? Плотное переплетение темно-зеленых ветвей, сплошной полог – как есть сильно росистую листвяную гущу, сквозь которую еле проходит дневной свет. Смелый пешеход свое дело знал, шагу не сбавлял, хоть дышалось ему не так, чтобы легко. Наконец, Павлухе навстречу выдвинулся ельник-долгомошник. Через неожиданное сито пахучего лапника почали пробиваться теплые солнечные лучи, и такая тишина образовалась, будто ноги привели в место, где ни разу не удалось побывать вольно летучему сиверку.
– Поскорей бы найти лесную девушку, – размышлял упористый гость. – Пучится меж стволов, набирает обильность один лишь кудрявый мох, что прозывается кукушкиным льном. Его тут выше головы, а вот молоди хвойной хозяйка, та самая обитательница, которая прозваньем Еляночка, где она? Напротив льна этого ничуть ее не видать!
Подвинулся пробираться промежду строя вековечных стволов. Пробежками тут увлекаться не стоит, иди себе и сторожись по силе возможности, не дозволяй смолистым лапам лезть в глаза. Он ступает не спеша, внимает округе: что-то слишком глухо здесь! моховое кругом серовато-зеленое кружево множится!
«Если кукушкин лён свисает до земли, то нисколько не слыхать птицы, что любит говорить о будущих твоих годках. Она с чего помалкивает? – путник мысленным задается вопросом. – В такой глухомани неплохо бы кукованье звонкое послушать».
Однако предпочитает не кричать, не звать ее. Зачем он вещунье? О том, насколько успешно Павлухе пребывать на белом свете, пусть без ошибки, в несомнительности явственной доложит кто другой. Не птица, а хотя бы та же девушка Еляночка, проживающая в молоди нежно хвойной. Небось, у нее для осторожно-безбурного, тихо-мирно шагающего лесоруба, которому нет нужды размахивать железным топором и лезть напролом через густегу здешнюю, имеется в прозапасе верное слово.
Жаль только, заветная поросль, изумрудно пушистая и по летам невысокая, много дале располагается, нежели старые, увешанные паутиной деревья повдоль овражистых урманов.
«О кукушках, если спросят, могу немало рассказать сам, – промысливал лесосечный молодец на ходу. – Интересующиеся взять смогут в догадку: из льна получаются хорошие одежки. Почему бы шустрой птице не прикрыть грудь рубашечкой такого цвета, как сей длинный мох? Ведь шустрой вещунье недолго и дотумкать, чтоб приодеться получше, поскромнее, тогда в долгомошнике можно пребывать в завидной безопасности. Вот она и сообразила, насколько хорошо будет, если не шибко выделяться. Теперь, значит, кукуй спокойно – и все дела!» В текучих мыслях путника найти нетрудно было весомую правду. Он хвалить свой разум не хвалил, но воодушевился и радостно сам себе доклад сотворил в насущно громкой откровенности.
– Способна та выдавать народу свое кукованье, песню долгожизненную, сколько потребно. Посреди листвяных дрёмных кружев, да в рубашечке, на вид неброской, нелишне скромной, серенькой, будет ей удобно звучать. Чтоб очутился вещий голос в надежной сохранности. А русскому человеку в полном согласии, когда обещают весомые лета, станется как раз оно, то бишь приподнято духом укрепляться, разве не так?
Пошагал парень живее прежнего. То ли приободрился, наполнившись новым духом. То ли в дрёмной загущенности обнаружил для себя какую приязненную заинтересованность. Поглядывает вперед, в колдовской лес. Кукушку не приглашает озвучить свое сквозь переплетенные крушины путешествие, ан и не против того, чтоб при внезапном случае послушать песню вещуньи. Ишь, какие, промежду прочим, должны здесь быть чудесницы! Плохо, нет ли, ан при том, когда обувки на коготках ейных не имеется даже на грош, то поневоле вам, всяческим завороженным личностям, придется высоко расценить рубашечку вещуньи. Очень она справная для посиживания на ветках – всенепременно подходящая, если закружится в близких небесах разбойный ворон либо кровожадно беспощадный коршун. Допустить возможно и таковское приключение: послушал довольный русский человек многообещающий голос вещуньи с какой-нибудь березы, приметил хитрую нагрудную одежку птицы, увлеченной своим неглупым пением, опосля чего выразил ей, шибко звонкой, свое почтение.