Сальским которым, а тако же прочим сугубо вожским, неглупое объяснительство слушать лестно. Опять здесь и то верно: у песенных любителей нашлись авторитетно сведущие в блистательно-классной музыке, им в подлинной точности запонадобилось поскорее обзавестись инструментами новоиспеченными. На диво, стало быть, действенными, безошибочно сладкозвучными. Ну, и что возражать Беломору Юрьевичу? Дал он желанное дроворубам добро, пошли выглядывать по дальним низинам, по сырым оврагам взбодренные работники притихшего не ко времени хозяйства.
Вновь пошла у заготовительных молодцов педантическая предприимчивость, чтоб нужный лес отыскивать, рубить, обгоняя прежнюю достигнутость. И – затем отправлять резонансовую древесину туда, где заводские находят ей изготовительное применение. Там вмиг сообразили наладить станки, почали без передыху строить из еловых чурочек и скрипки, и балалайки, и гитары с мандолинами. Принимают день за днем дрёмное подаренье с душой, радостно дорогой, вожских лесорубных возникателей у заводских ворот не обижают, а только спрашивают: товарная поставка по месту подходящая, однако понятие правильное откуда взяли? кто подсказал оказать поддержку вологодской культуре, а также повсеместно другим исполнительским культурам?
– Да мы сами с усами, – ответствуют леспромхозовские. – Имеем заботы известные в дрёме. И всё же насчет всякой в концертах приличности не дураки.
Заводские всё ж таки не унимаются, охота им доставать заодно потребителей, то бишь музыкально расторопные магазины:
– Отрывают ли с руками наши скрипки? Есть ли уважение у бойких концертных гастролеров к песенно-звучным гитарам? К подобно лаковому, струнному, к прелестному приборостроению?
Услужливые продавцы не дают рекламаций, они лишь поглядывают в удивлении на исчезающий с полок товар. Если шлют на ловкое производство какие депеши, то все по взыскательному шаблону: что за вопросы?! не развернуть ли вам инструментальное изготовление в масштабах заметно ширше?
Кипа требовательных депеш растет, и тогда заводские в свою очередь отбивают телеграмму леспромхозовским:
– Уважаемый директор местной заготовительной промышленности! Извините за беспокойство, но желательно получать от вас побольше музыкально-елового добра!
Так и вышло, что жена Беломора Юрьевича собрала в кучку все мал-мала уцелевшие лоскутки белого халата. После чего принялась их сшивать, уснащать клапанами и пуговицами – сотворять кабинетному руководителю с его электронно-быстрой машинкой прежнюю спецодежу. Хозяйственная супружница у начальника лесорубов, тут уж не прибавить, не убавить! Да и сам он, конечно, лыком нисколько не шит: проникся правотой Огнева, тех дрёмных кудесников, что раз и за другим разом подвигали главного администратора хозяйства к нужной мысли. Какой именно? Надобно засадить пустоши молодыми хвойными деревцами, чтобы не только лес валить, а промежду прочим пестовать его, поднимать в строевую зеленокудрую высоту.
– Стало быть, к тем посадкам, – доложил порубщикам и пильщикам директор, – приставляю обязательных людей. Поскольку необходим нежному подросту хлопотливо неперекосившийся наш труд, что в сознательности верную заботу означает. Вкупе с непоказным уважением к вологодскому дрёму. Должен вскорости встать достойный лес вкруг веретья нашего, ничуть не пустого, как есть песенно проворного.
Пошло сотворяться многомерно пристальное занятие: подвинулся Беломор Юрьевич аккуратно распоряжаться деловой древесиной – с заглядом в переменчивые дни, хоть близкие, хоть дальние. Стали теперь с делянок по Воже и Вожеге брать всего понемногу, то бишь наладили подход приверженно сбалансированный. А подчистую выгребать лесисто кудрявые нивы забыли начисто. Оно и пожалуйста! Не оскудеют допрежь времении медноствольный сосновый бор, просвеченная летним солнцем березовая роща. Тако же ельни, которые седые от времени. И те, которые мягко-пушистые по младости лет. Одним словом, резоны обрисовались неплохие. Когда леспромхозовский промысел в серьезности окреп, тогда нежданным оказиям сложился укорот: нынче на доски нормальным образом сосны отправляются, березы порядком заведенным – на дрова. Тем предприятиям, что в свое довольствие занимаются мебелями, любо-дорого брать тонковетки на плетушечки разные. Медицина аптечная нисколько не обездолена, так как по-прежнему в ходу ивовое корье: если кому-то вдруг доведется зачихать и температурить, будет болезному в городах и весях повседневно скорая таблеточная подмога.
Ель по-вологодски музыкальная? Будьте уверены, идет она по всему белому свету. Где российский исполнитель тронет струну, там красависто лаковый, голосистый в песенной сладости, представительный инструмент берет ноту, безотказно убедительную. А что касаемо Павлухи, он, само собой, не нахвалится женой, стройной Еляночкой. Всякому встречно-поперечному в азарте готов взять и поведать, как ловко умыкнул ее из долгомошно далекого дрёма в свой новый дом. Не всяк согласится порадоваться на веретьевского молодца, иные которые даже вслух позволят себе засомневаться. Какие еще девушки в пропащей овражистой глухомани?! В потаенных еловых куртинах и болотистых черничниках?! Некоторые неверующие твердят: разве на Еляночке женат он? его супружница – всего лишь Еленочка, соседка, помощница деревенскому проживанию парня и его матери. Павлуха, дескать, мастер не только сосны валить, бревенчатые строения возводить, изящные этажерки ладить, но и сказки проговаривать при случае. Ты развесь уши – он тебе навешает в изобильности хоть того, что было, хоть того, что скорее всего никогда и не происходило.
Ну, так мало ли о чем говорится в тех краях вологодских! А вот совершенно точно: жена у Павлухи на отличку большеглазая. Глянешь в те синие очи – прямо тонешь в небесной глубине.
Иван МАРКОВСКИЙ. След. Рассказ
Нетронутый снег, на языке горнолыжников – целина. В отличие от «трассы», с ее жестким, утрамбованным снегом, с набитыми буграми и ямами, бьющими по ногам так, что трещат кости и мышцы стонут от напряжения, идя по «целине», почти не чувствуешь склона, как бы все время проваливаешься, плывешь, паришь. И след тянется за тобой белым, пушистым шлейфом, оставаясь на нетронутом снегу чем-то похожим на след самолета в ясном, голубом небе.
Оставив на «целине» свой след, обязательно обернешься и полюбуешься. Если он будет хорош, ты останешься доволен собой, если некрасив, тебе захочется повторить, переделать… Но, если на лыжах, глядя на свои некрасивые следы, можно все повторять снова и снова и, наращивая мастерство, наконец добиться, чтобы след твой был красивым, то в жизни уже нельзя затоптать свои кренделя «лесенкой» и повторить, как это можно на склоне: ЖИЗНЬ катится сразу набело, оставляя за собой всего один след…
Лыжный след Виктора Савелова был безупречен, он подходил где-то уже к тому месту, что называют «филигранным». И на горе ему уже давно не было стыдно; и когда смотрели на него, он уже не смущался, ехал спокойно, уверенный, что оставляет за собой красивый след, а в глазах смотрящих – зависть и восхищение. Савелов был доволен собой. И здесь, на Чегете, тоже… как-то даже небрежно доволен, как, наверное, бывает довольна кинозвезда, что живет восхищением устремленных на нее глаз, но делает вид, что не замечает их.
Он сидел перед кафе «Ай» и, подставив лицо яркому солнцу (на высоте двух тысяч метров), смаковал подогретое пиво. Взгляд его томно блуждал по белоснежным пикам Баксанского ущелья, а в уши назойливо сыпалась лыжная терминология из крашеного ротика куколки в ярком лыжном комбинезоне. Куколка явно желала стать его ученицей…
Жизнь улыбалась Савелову, вращаясь красивым калейдоскопом ярких костюмов, ярких лыж, ярких женщин, ярких вершин в ярком мартовском солнце, обещая удовольствие и наслаждение. Не жизнь, а брызги шампанского; все пройдет, от всего останутся брызги – дребезги!.. В миг удачи стоит ли думать о том, зачем она дана?.. О тех, кто копошится где-то внизу, в понятиях красоты не поднимаясь выше настенного ковра и хрустальной посудины. Серийные люди, они виноваты в этом сами. Над ними то же солнце, те же остроконечные вершины, и каждый волен подниматься к лучам или копошиться внизу. Он идет вверх. Впереди еще много гор, много женских улыбок на белом искрящемся снегу, много стремительных спусков. Жизнь прекрасна! Жизнь продолжается!..
Но именно в этот свой пик блаженства и наслаждения, пик удачи, здоровья, жизненного довольства и душевного согласия со всем этим… с красивой куколкой под левой рукой и с кружкой пива в правой, при ярком, ласкающем лицо горном солнце вблизи сверкающего Эльбруса Савелов вдруг (ни с того ни с сего) вспомнил одну горку, с которой когда-то не съехал, вспомнил впервые за все эти годы. Она встала перед ним так внезапно, так ниоткуда и так будто бы не к месту, что он опешил, не сразу узнав свое Детство… А узнав, удивился: «Неужели мне хочется с нее съехать?» И сознание его надменно усмехнулось: горы, по которым он прошел, были повыше той. И разве «та» горка может сравниться с этим… местом паломничества тысяч самых именитых, самых богатых и самых удачливых? А еще тысячи менее именитых, менее богатых и менее удачливых просто не попали сюда в это время «бархатного сезона» и довольствуются местами менее «бархатными». Он же, Савелов, здесь, в самом бархатном, среди самых удачливых… И можно ли ему грустить в такой час о какой-то плешивой горке из сопливого детства? Но его «плешивое» видение не стушевалось и тут же не исчезло, а стояло, затмевая белоснежную красоту Баксан смутным беспокойством…
Гора его детства называлась Змеиная. Летом она действительно кишела гадюками, и, хотя косогор ее всегда был усыпан на удивление крупной и сладкой клубникой, редко кто решался собирать ее там. В любой миг можно было увидеть рядом с желанной ягодкой шипящую головку. И летом пацаны ходили на Змеиную лишь посостязаться удалью в истреблении змей. Зато зимой, как только белый снег покрывал землю, гора Змеиная, самая высокая в округе их села, становилась излюбленным местом лыжных состязаний. Много на ней было поломано лыж, палок, случалось, и костей. Но с самой ее макушки, насколько помнил Виктор Савелов, не съехал никто, потому что для этого на