ьку-другую посидит в душной комнате)…
Там, у подножья Пустага, откуда поднимался Виктор Савелов, было тихо, неслышно кружились и падали снежинки, а здесь, на лысой макушке горы, дьявольский ветер швырял снег в лицо, сразу же выбивая из глаз слезы. Савелов выпустил из руки затянувший его на вершину бугель и, взяв руками очки (на резиновой ленте которых было написано «Карера»), опустил их со лба на переносицу, и сразу желто-дымчатый фильтр приятно изменил режущую белизну снега, глаза теперь смотрели вокруг, как из уютного теплого домика с радужными окнами. Он смело повернул лицо к ветру, оттолкнулся палками и, сминая грудью упругие струи воздуха, подъехал к самому склону и во все глаза глядел на дивную панораму земли Шории. Ветер уже не мешал ему. Он слышал, как бессильно бьются снежинки о фильтр очков, обжигая и покалывая незащищенные части лица… А далеко внизу, будто бы на крошечном цирковом манеже, зажатые со всех сторон трибунами высоких гор, скучились кирпичиками дома рудничного городка. И над противоположной трибуной этого огромного цирка, почти наравне с ним, висело затуманенное мглой зимнее солнце. С ликованием души, которое неудержимо рвалось из него наружу, с губ его сорвались слова древнего обращения к Солнцу:
«О, источник света и энергии на земле!
Из своих бесчисленных лучей
Даруй мне один, чтобы в жизни
Я, хотя 6ы на миг,
Засветился так же ярко, как ты!»
«А-ум!» – сказал он и радостно засмеялся.
Восторженный взгляд его окинул землю. Насколько хватало взора, далеко за линию горизонта грядами уходили вершины гор, будто шло туда стадо огромных верблюдов с могучими горбами и где-то среди них затерялась, затерлась маленьким верблюжонком гора Змеиная. Опять он подумал о ней, можно сказать, в свой звездный час, час своей главной победы… о которой там, в его институте, сейчас говорят все: мужья говорят с женами, жены с мужьями, те, кто знал его, с теми, кто не знал, студенты со студентами, преподаватели с преподавателями, сотнею голосов, со множеством оттенков: «Савелов защитил докторскую». Он мгновенно представил себе эту картину злословья и пересудов и дерзко усмехнулся, как победитель: наука, которой он занимался, коллеги, с которыми он вместе служил ей, давно уже не могли быть его совестью. Он играл с ними в Игру, в которой победил, и пусть они говорят теперь что угодно. А он рад своей победе, этому одиночеству. «Горы!!! Здравствуйте, горы!..» – отдаваясь порыву восторга, закричал он и, торжествующе глянув туда, где, как ему казалось, находится гора его детства, поднял высоко палки, с силой ударив ими о снег, сорвался вниз, как падает камнем птица. И как птица, распустив свои крылья, парит, так и он парил по склону большими произвольными дугами. Как птица изменяет направление полета неуловимым движением хвоста, так и он изменял его еле уловимым наклоном ног. Как парящая птица поддерживает себя лишь редким взмахом крыльев, так и он поправлял свой полёт лишь лёгким движением руки: «Я победил, Змеиная!.. – душа его ликовала. – Смотри!..» – и, сложив себя в стойку скоростного спуска, он направил свои лыжи на бугор, который швырнул его метров на двадцать свободного полета: «Смотри!.. – и заплясал между бугров в стремительном авальмане*, отпуская лыжи далеко вперед и подхватывая их в последний момент, где-то на грани падения. «Смотри, смотри!.. – исступленно кричала душа из исступленно мечущегося тела. – Разве тогда я мог так?.. Разве я не победил?..»
Он остановил лыжи, как останавливают коней, ставя их на дыбы. Но еще пыл этой безумной гонки не угас в нем. Еще Савелов не установил дыхания и ловил ртом воздух. Еще ноги его дрожали, а лицо, иссеченное ветром и напряжением, горело огнем, а он уже чувствовал, что полного удовлетворения в нем нет…
«Ну что тебе еще?.. Я же победил тебя тысячу раз, не мешай мне торжествовать. Ты же знаешь, лыжи у меня тогда были деревянные – щепки, и, если бы я сломал их, мне бы не пришлось кататься всю зиму. Прощай, гора моего детства, никому не дано вернуться обратно, и все не так уж плохо, я победил… Моя победа – твоя победа».
Но, как ласково ни разговаривал Савелов со своей горой, его Змеиная хранила молчание. Он повернул лыжи к склону и поехал дальше как бы в задумчивости, скользя лыжами.
…Пацаны бежали, размашисто толкаясь палками. Их было трое. Лыжня, по которой они шли, ровной стрелой резала большую белую равнину, примерно одинаковую длиною и шириною, и терялась своим концом у подножья довольно высокой для этих мест горы. Из-за неровности рельефа подножье еще исчезало от глаз пацанов, только что отошедших от деревни, но склон горы был им ясно виден. На склоне этом никого не было, и трое бежали, считая себя первыми… Но они немного ошиблись: на склоне горы действительно никого не было, но к подножью уже подходил человек. В отличие от пацанов, лыжи у него лежали на плече, за плечами – рюкзак. Как и они, он шел торопливо, но не свободно, стараясь не ступать мимо лыжни. Иногда он все же оступался и проваливался, выбирался на лыжню и шел снова; идя, он все время поглядывал на склон, испещренный лыжными следами. Следы эти возбуждали его и волновали, особенно те, что шли на самый гребень. Его очень интересовало: скатывался кто с гребня или нет, и он всматривался, пытаясь угадать это по следам.
Он уже подошел к самому основанию горы, и весь склон ему был хорошо виден: все бугры и трамплины на нем. Зато теперь совсем не видна была макушка гребня. Но справа, к пологой ее части, вела лесенка следов, значит, на гребень поднимались. Но скатывались ли?.. Под гребнем брало начало множество следов, из-под него же была главная накатанная лыжня донизу, и решить, скатывались ли с гребня, пока было невозможно.
Пришедший сбросил у подножья рюкзак, вынул из него тяжелой формы ботинки и начал переобуваться. Переобувшись, расчехлил лыжи, кинул их на плечо, взял в правую руку палки и, опираясь ими как посохом, пошел в гору. Поднимаясь, он несколько раз оглядывался и смотрел на все более раскрывающуюся панораму села, потом взгляд его вновь обращался к вершине, и он шел. Под самым гребнем он обернулся в последний раз, увидел движущихся равниной лыжников и порадовался, что пришел вперед них и они уже не могут быть первыми, если только кто-нибудь из них раньше…
– Пацаны!.. Там уже кто-то есть, – сказал идущий вторым, и они разом остановились, глядя на гору.
– Где?
– Вон!.. На гребень идет. Один.
– Охотник, наверно, перевалит, а там лес…
И пацаны снова пошли.
Но человек не перевалил за гребень, он поднялся на него. Оглядел вершину: следы, что шли сюда снизу лесенкой, уходили вправо к пологому склону; к обрыву же никаких следов не было. И человек в радостном волнении торопливо выбрал всю оставшуюся крутизну вылизанного ветром плато и, отыскав глазами место поудобнее, бросил на него лыжи. Вот и всё… Теперь всё… Можно было передохнуть и оглядеться; сомнений, что он съедет, у него не было: он съедет, и всё кончено… Кончено!.. Он еще раз поглядел на село за белой равниной. Вечерело, и люди уже затапливали печи, над крышами потянулись дымки. В снежном морозном воздухе до него ясно донесся шум работающего трактора – это был единственный шум, сильно нарушавший покой присыпаемого снегом села. Он отыскал его глазами, трактор тащил по улице большую волокушу сена. Ему показалось, что такое уже было. Один в один, в таком же морозном воздухе трактор тащил волокушу с сеном. Он не мог точно сказать, где и когда это было, но ясно видел в своей памяти.
Село изменилось, появилось много новых домов, они уже заняли всю пустовавшую при нем правую по реке возвышенность, там же, на застроенной возвышенности, стоял новый клуб. Наверное, в масштабе села это были большие изменения, но он их не чувствовал, неизменности оставалось еще так много. Вон под тот косогор, за школой, они ходили пацанами выяснять отношения… Вон там, у реки, всегда жгли костер, а вон там, должно быть, «Слияние» – самый большой и глубокий омут в месте слияния двух речушек, куда пацаны ходили купаться – это был пацанский омут, и девчонки туда не допускались, у них был свой, «бабский», куда пацаны подкрадывались тайком…
Он улыбнулся – детство. Да, здесь прошло его детство, и что бы здесь ни построили: еще один клуб, коровник или курятник, – он узнает эти места всегда.
Солнце опускалось и было красным, он посмотрел на него и заторопился: ему еще надо было успеть на последний, уходящий до станции автобус. Он наклонился, быстро застегнул крепления и выпрямился. «Ну…» – сказал коротко и толкнулся палками. Он толкался и толкался до самого края, отчаянно выжимая скорость, какую только можно было выжать при таком склоне, уже над самым обрывом оттолкнулся в последний раз и подобрал ноги, как подбирает шасси взлетевший самолет…
– Пацаны!.. Прыгнул!
– С макушки!..
– Упал!
– Нет… Вон несется. Бежим!
И пацаны побежали навстречу лыжнику, легко и красиво скользящему вниз по склону. Лыжник съехал и затормозил точно у своего рюкзака, ранее оставленного им у подножья, обернулся: след, оставленный его лыжами, красиво выделялся на склоне.
– Вот и всё, Змеиная… Теперь всё!.. – почти весело сказал он, отстегнул лыжи и начал поспешно упаковываться: времени до автобуса оставалось совсем мало. Он уже собрался, когда подбежали пацаны; они поздоровались и, воткнув палки перед собой, оперлись о них руками и грудью, отдыхали так после быстрого бега и с любопытством разглядывали его снаряжение.
– Дядя… А вы горнолыжник? В гости к кому приехали? – нарушил молчание один из них сразу двумя вопросами.
– Можно сказать, и в гости – к этой горе, – кивнул он в сторону склона.
Пацаны недоуменно переглянулись.
– Кто-нибудь в истории вашего села оттуда скатывался? – спросил он.
– Никто.
– А Каштан?..
– Каштан вправо брал, он с обрыва не прыгал.
– Значит, я первый, – поднял лыжи и бросил их на плечо.
– А куда вы сейчас?
– К автобусу.
– А откуда вы про эту гору узнали?