И, желая перевести разговор, принявший неприятный оборот, со сдержанным смешком сказала:
– Посмотри-ка, Евдокия Ипполитовна, не ещё ли один эколог-турист к нам наладился?
По дороге к деревне приближался невысокий, в плечах широкий мужчина, волосы коротко стрижены, а борода длинная по ветру развевается. Шаг спортивный, ходкий, руками не машет – верный признак скрытного характера.
– Нет, не эколог – кладоискатель, – возвестила Таисья раздражённо, рассмотрев длинную палку, торчащую из рюкзака путника. – С металлоискателями, как на минное поле ходят. Всё сокровища ищут. В деревне-то! Кто им припас?
Таисья начала было с усмешкой рассказывать про знакомого парня. Он с такой вот штуковиной не раз отправлялся в соседний район в мёртвую деревню на пустое, заросшее дикими травами и мелколесьем место, где когда-то дом прадеда стоял. По семейным преданиям, девяносто лет назад того раскулачили. Значит, богат был! Но клад так наследнику в руки и не даётся. Хе-хе! Заколдованный, верно.
Евдокия Ипполитовна её не слушала. Она, глядя на бородача, привстала с каменного диванчика, потом снова села, будто ноги не держали, руками оперлась о гранитный валун, прошептала:
– Сынок, Валерушка!
В деревне у матери Валерий ещё не бывал. Да и в городе, до её переезда, навещал редко. С Дальнего Востока в глубинную Россию – не наездишься.
Последний раз прилетал на самолёте через год после смерти отца: поставил памятник на невыразительном городском кладбище, где захоронения, как шеренги солдат, безликие.
И в этот раз он сначала побывал в городской пустующей родительской квартире, потом на кладбище у отца, и только после этого отправился в деревню к матери. Ей не сиделось в каменном мешке двора на лавочке возле крашеного свежей зелёной краской подъезда – простора и воли захотелось.
Хороша дорога прогретая, жёлто песчаная, шёл бы и шёл по ней. И чем ближе деревня – тем голубей река, зеленей сосны, праздничней мир. Неподвижная цапля, замершая в зарослях прибрежного тростника; скопа, водный орел, с трепещущей в когтях, ярко поблескивающей на солнце рыбой; лосенок, доверчиво у самой дороги потянувшийся мягкими тёмными губами к осинке – всё это увидел, радостно удивляясь, на небольшом отрезке пути в каких-то семь-восемь километров. Богат мир!
По узенькой тропинке спустился к берегу. Из невысокого обрыва по металлическим трубкам стекала, проделывая углубления в песке, вода – родники. Целых пять! Подставил горячие ладони под искристую на солнце струю и с удовольствием подумал о том, что на вольных российских просторах вода, как в древнем Риме, не заперта на замки, не упрятана в колодцы – свободно бежит. И, посвежевший, снова зашагал к деревне. Она виднелась на взгорке.
Он пытался издали угадать, где материнская изба, да так засмотрелся на лесную деревню, что саму Евдокию Ипполитовну увидел, почти вплотную подойдя к камешку, на котором она сидела уже одна. Таисья, чтобы не мешать встрече, поспешила удалиться. К тому же она всегда стеснялась незнакомых, особо городских, людей, их ненавязчивого, но твёрдого убеждения, что в деревне остаются одни неудачники, не умеющие организовать себе более интересную и богатую жизнь.
Мать и сын говорили, вспоминали, заново привыкая друг к другу. И, казалось, не могли наговориться, но совсем скоро, как это часто бывает между родственниками, оказалось, что как будто уже и не о чем толковать. Общего с годами становится всё меньше, хотя, конечно же, и любят, любят друг друга, и встрече рады. Замолчали. Евдокия Ипполитовна, глядя на Валерия, грустно думала, что сын уже немолод, в бороде появилась седина. А она, значит, совсем старая старушка?
Валерушка поглаживал бороду, посмеиваясь живыми карими глазами, осматривал материнскую избу: деревянные потолки – высокие, стены обшиты недавно тёсом, слегка подморённым, но ещё сохранившим запах живой сосны. На окошках уютные герани в белом и розовом цвету, на полу в прихожей половики, в углу, на лавке, прялка с куделью – значит, без дела вечерами мать не сидит: прядёт пряжу. Чудачка: ниток в магазине сколько хочешь можно купить – всяких. И печка, конечно, русская, половину избы занимает. К старости решила Евдокия Ипполитовна пожить той жизнью, о которой душа тосковала. Ну, с этим-то сын был согласен: человек должен не мечтать, а поступать так, как считает нужным.
И, в который раз, непрошеная и тревожная мысль скользнула: мать всегда поступала, как хотела. А отец? Нет, тот жил, подстраиваясь к жёниным желаниям и прихотям. Был вместо неё в домашних делах: готовил обеды, а настирает груду белья – и в корзину, на реку, жену брал с собой только для вида, чтобы люди не судачили. Сам и прополощет всё, а ты, Дуся, стой, любуйся красивым пейзажем.
Конечно, не сразу эти перекосы в семейной жизни сын стал замечать. Раз пришёл Валерка из школы раньше обычного – отпустили с последнего урока. Услышал какие-то странные хлюпающие звуки, прошел, не разуваясь, к двери в комнату. Глянул – зажмурился, не поверил глазам: мать со всего маха охаживала валяными стельками по щекам своего Петрушу, как она мужа прилюдно величала, приговаривая:
– Не ври. Не ври. Не ври.
Потихоньку, пятясь, Валерка незаметно выскользнул из квартиры. Остаток дня прослонялся в лесу, лежал на влажном зелёном мху и думал о том, что хорошо бы заболеть. Против воли в памяти всплывало, как большие щёки отца студенисто вздрагивают от ударов, наливаясь свекольным цветом.
Тогда-то он и решил, что жить, как родители, никогда не будет. И через год, окончив восемь классов, уехал в областной город учиться в техникуме. Потом армия, служба под Владивостоком. Да так и остался на краю света сначала в армии сверхсрочником, потом инструктором по прыжкам с парашютом в аэроклубе. Там – воздух океанский вольней, люди свободней, прямей, там не нужно изображать чего нет. Принимают таким, какой есть. А главное – быть подальше от этого надрыва, поменьше видеть родителей, любить их издалека. Это легче.
К вечернему чаю решили позвать Таисью – так мать расхвалила свою соседку: культурная – в библиотеке работает, книжки ей носит, и дельная. Может, с роднёй не совсем повезло. Дочь Оксана приезжает в деревню к матери каждое лето с мужем и маленьким сыном. Зять, большой, грузный мужчина, тяпку в руки не возьмёт, картофель брезгует окучить… Я, говорит, дитя асфальта! А кажется, таксисту и стоило бы подразмяться на свежем воздухе. Куда там! Вместе с Оксаной на пляже да на прогулках – воспитывают ребёночка. А Таисья одна в делах зарывается. И сено косит, и за коровой ухаживает, и в огороде полет, и картошку окучивает… Да ещё бегает по деревням, книги разносит.
Валерий, выходя покурить на крыльцо, видел быструю, гибкую, в золотом ореоле волос соседку, сновавшую из дома в огород и обратно. Не красавица, а глаз – не оторвешь… Всем бы бабушкам такими быть! Гадал, сколько же ей лет? Сорок два, может, сорок пять. Во всяком случае, его помоложе будет года на четыре.
Таисья явилась в светлом, весьма легкомысленном платье с оборками и рюшами, с улыбкой на припухлых, как будто немного вывернутых губах. Валерий, знакомясь, чуть дольше положенного задержал в своей широкопалой ладони её узенькую руку. А Таисья, диковатая от природы, неудобства не испытывала. Хорошо рядом с такой уверенной и спокойной силой быть.
Снова скрипнула входная дверь. Вот уж не ждали – в узкий проём просунулась большая голова с короткими кудрявыми волосами, узкие блестящие глаза торопливо обследовали избу, подольше задержались на госте. И только потом семидесятилетняя Мария переступила порог, распрямившись во всю свою стать. Валерий смущенно хмыкнул: большие женщины его подавляли, заставляли вспоминать о своём более чем скромном росте.
– А я смотрю – окна у меня на дорогу – что за мужчина представительный к Ипполитовне пожаловал. С бородой… Думаю, может, священник новый.
Валерий усмехнулся довольно, обратился вполголоса к сидевшей рядом Таисье:
– Да, я могу отпускать грехи, кайся, Таисья!
Таисья, разглядывая чаинки в чашке с чаем, невесело усмехнулась на шутку.
Евдокия Ипполитовна с любопытством глядела на Марию, глаза и уши Крестецова.
– Да проходи, Мария, гостьей будешь. Видишь, у меня радость какая: сын приехал. Чаю попьём. Хочешь – с таёжным бальзамом… А зачем тебе священник понадобился?
– Понадобился уж… – старуха помолчала, потом деликатно откусила от конфеты, пригубила тёмный от бальзама чай. – Может, Змеева нашего урезонит. Смотрю на этого Серёженьку и всё время думаю: как не лопнет! Деревню отхватил себе – мало. Теперь лес подавай ему, родники.
Валерий, доселе негромко и значительно объяснявший что-то рыжей Таисье, встрепенулся:
– А с этого места попрошу подробнее.
Старуха рассказывала, а Валерий слушал, хмурился, покусывая кончик длинной бороды. Раз чему-то рассмеялся, хотя ничего смешного Мария не говорила. Хотя нет, кажется, ему показалось смешным слово фетюи, коим она определила местных немногочисленных мужиков. Не могут ничего сделать, и не хотят. Змеев хвастает, что все они у него на крючке сидят. У таких-то лес и чистую воду отобрать нетрудно.
Евдокия Ипполитовна молча слушала, и Таисья не спорила со старухой, но думала про себя, что не зря, ох, не зря, такие нахрапистые, как Серёжа Змеев, особи появляются: живут люди как перед концом света, в лес машинами вывозят мусор, в кустах черничника между сосен плёнка полиэтиленовая валяется, банки из-под воды. А на прежде мелиорированные поля, заросшие мелколесьем, народ бегает по грибы, и ни у кого сердце не дрогнет: хлеб же здесь растили недавно, пастбища культурные строили. Всё рухнуло, словно Мамай прошёл.
Впрочем, тут же мысленно и поправилась, зачем так всех обвинять? Может, кто-то и не творит ничего плохого, а тоже думает свои горькие думы.
– Таисья, тебя спрашиваю, – обратился Валерий к соседке. – Покажешь мне дорогу до змеевской деревни? Идти сейчас надо, пока запал не остыл.
Таисья машинально кивнула головой, потом спохватилась, глянула вопросительно на Евдокию Ипполитовну, сказала: