Насытившись, путники сидели и курили, с удовольствием слушая музыкальную среднеазиатскую композицию в сопровождении причудливых переливов женского голоса (напомнивших конструктору булькающую флейту из песни «Cross-Eyed Mary» своеобразной группы Jethro Tull), оказывающую умиротворяющее воздействие после замечательного обеда. Наладчик заметно повеселел, косясь поверх очков с довольной улыбкой на фарфоровый чайник и постукивая пальцами по плоскости стола в сложный такт замысловатого восточного произведения… Щедро рассчитавшись с угодившим официантом, ребята проследовали в сторону аэропорта…
В летящем самолете конструктор сидел у иллюминатора и поглядывал на бесконечную рваную, белую перину облаков; его спутник дремал рядом, спрятав глаза под темными стеклами (незабвенного) ахангаранского сувенира. Они тогда еще не знали, что через несколько лет судьба разведет их. Конструктор уйдет с завода в частную производственную фирму (со звучным названием «ДАКТ-Инжиниринг», основателем которой будет энергичный и деятельный руководитель, ставший его соратником на отрезке жизненного пути длиною более четверти века). Там он продолжит работу в области энергетики по изготовлению и усовершенствованию «устройства для струйной обработки поверхностей» с использованием своих изобретений, оснащению его современной автоматикой, а также по внедрению аппарата (уже под названием «Джет») на котлах объектов СССР и ближнего зарубежья; но во время кризиса 90-х вынужденно оставит это направление, переключившись на другие, так как государство, являясь тогда основным заказчиком, заморозит его финансирование для своих объектов. А наладчик, покинув завод позже – в кризисные времена, по слухам, будет участвовать в книжном бизнесе…
Как сложилась дальнейшая судьба Хранителя, к сожалению, доподлинно неизвестно. Быть может, он продолжил привольно гонять стада овец по окрестностям родного Ахангарана, заодно гостеприимно – по совместительству – храня подвернувшихся по жизни путников… или, может, перешел работать в энергетику своего края, заменив уехавших русских специалистов…
А с некоторых пор бывший конструктор, увидев как-то в телевизионных новостях одного из степенных депутатов узбекского парламента, чертами лица своего очень напомнившего ему почему-то того молодого Хранителя, думает уже по-другому… Но ведь прошло столько лет!.. Хотя… кто знает…
-–
* Рассказ «Мастер» опубликован в газете «Волоколамский край» (№ 49 от 20.12.19) и размещен на ее сайте.
** Имя злого духа, демона из семейства джиннов, ставшего врагом Аллаха и людей.
Февраль 2016 г.
Иван ЖИЛКИН. Судьи – читатели и время…
Воспоминания
ГЛАВА 5
Первые страхи
– Отнеси, вот, Фадею рубашку. Только на дворе побудь, в горницу не ходи, у них воспа, – напутствовала меня мать.
С обычным стеснением подошёл я к дому дяди Батухина, отворил тяжёлую калитку в каменной стене и в глубине двора приблизился к дверям кухни.
– Чего же ты там, на дворе-то! – помню ласковый женский голос. – Войди суды, войди!
На ласковый голос, хочешь не хочешь, сдаёшься, и я вошёл в кухню. Она мне помнится мрачной, – может быть, не столько потому, что в ней было мало света, сколько оттого, что над ней, как и во всём доме, нависал и темнил, подобно туче, чернобородый дядя.
После этого я слёг в такой тяжёлой оспе, какой, говорили, не было ни у Фадея, ни у Фёдора. Три или четыре недели пролежал я в жару, в беспамятстве, ослепший.
Смутно помню голос матери:
– Ты не чешись, не царапай себя, а то с пятнашками будешь.
Уж не помню, чесался ли я (кажется, мне даже связали руки), но когда я очнулся, помню, больше всего поразили меня жалостливые глаза матери и брата Фёдора. Брат неловко совал мне в руки раскрашенную детскую гармошку, которую он принёс от купца Удалова, а у матери карие, батухинские, мрачноватые глаза светились и таяли в нестерпимой жалости.
– Ах, ах, – приговаривала она с безнадёжным видом, как в погибшего, вглядываясь в меня. – Ах, погубила тебя воспа! Значит, чесался…
Ослабленное моё сердце сжалось в томительном испуге. Я сразу поверил, что со мною произошло нечто ужасное. А мать и дальше не раз говорила с сокрушением:
– Вот сказала тогда Марья Леонтьевна Андреевская: «Ну, родился у тебя хорошенький мальчик. У него губы красивые». Вот тебе и хорошенький, вот тебе и красивый! Куды ты теперь такой-то!
И в меня проникал страх. Я вспомнил, как дразнили на улице Ванечку Соловьёва: «Рябой кок блины пёк, не допёк и убёг!» А Ванечка Соловьёв, «Шелапутный», как называли его мальчишки, с рябым, точно неживым, вроде меловой маски, лицом, облезлыми бровями и шалыми глазами, кривлялся, болтал длинными руками и ногами, бранился и бежал жаловаться матери. В меня проникал первый страх к общественному мнению в лице уличных мальчишек.
Долго не решался я выйти на улицу. Если бы четырёхлетний мальчик мог осознать и оформить своё томительное оцепенение, он, вероятно, сказал бы сам себе так:
– Ну, вот и кончилась моя беззаботная жизнь, в четыре года кончилась. Жил я, о себе не думая, жил, как птица, порхал и бегал, со всеми одинаковый, ничем не примечательный. А теперь вот припечатала меня оспа, пустила уродом.
И хотя, когда я со стыдом и страхом выбрался на улицу, меня не дразнили, – потому ли, что мальчишки оказались более деликатными, чем я боялся, или оспенные следы не так изуродовали меня, как Ванечку Шелапутного, или ещё почему, – хотя не дразнили они меня в первые дни, не кололи оспой и после, стеснение во мне всё же осталось.
Вероятно, и сердце, слабое от природы, было значительно отравлено болезнью, – может быть, этим, хочется, забегая вперёд, сказать, и объясняется тот преувеличенный страх, который потом, всю жизнь, бил меня пред каждым сильным действием, прыжком, большой работой, крутым решением, и этим же, может быть, объясняется то предпочтение покоя, созерцания, мнительной мысли, что упрощённо именовалось в быту леностью и трусостью.
Во всяком случае, две причины, физическая и моральная, перевиваясь и усиливая друг друга, создавали удвоенный страх. И начался этот страх с четырёх лет, после оспы.
Мать старательно отрезвляла меня, не давала забыться. Во всём сдержанная, она, кажется, ни к чему так часто, охотно и сокрушённо не возвращалась, как к моему испятнанному лицу. И даже много лет спустя, когда я о чём-то оживленно и самодовольно болтал дома, считая себя, должно быть, в эту минуту обаятельным, она покачала головой на моё оживление и сказала:
– Если захочешь кому понравиться, ближе как на две сажени не подходи.
Посмеявшись, я спросил её не в первый раз, почему же, если она жалеет об этом, не привили в своё время оспу ни братьям, ни мне.
– Ну, так уж, – замялась она, – боязно было. Как ведь прививали? Фельдшера, грязно у них.
«Поразвившись около сыновей, мать стеснялась сказать, что прививку считали тогда грехом, в докторов не верили, а уповали на Бога: «Кому что назначено, того не минуешь». И людям не дадено знать, кому и за что отпущено здоровье, кто и за что наказан болью, кому и когда определён смертный час. Какие уж тут доктора!
Итак, оспа при помощи матери глубоко посадила во мне испуг. А когда несколько лет спустя, в школе, я узнал о другом своём недостатке – на том же лице, я совсем отчаялся. Ясно стало, что дело моё с наружностью плохо.
Другой страх, неизмеримо сильнейший, не знаю, откуда пришёл. Должно быть, передался он через кровь от далёких предков. Это был страх нечистой силы. И временами охватывал меня не страх, а подлинный ужас. Я боялся выйти ночью в сени, во двор. Нечистая сила таилась под печкой. В тёмных углах, за дверью в сенях, за тёмным окном, на страшном ночном дворе. И особенно пугали, до морозной жути в крови, тёмная баня и мост, и быстрым судорожным шёпотом бормотал я молитвы, отбиваясь ими, как пулемётом, от странной, невидимой силы, которая готова схватить меня из-под сырого, тёмного моста или из-под мельницы в конце моста. А входя к себе с верхнего переулка в калитку, я сжимался в ужасе, ожидая, что там, в конец двора, в чёрной бане блеснёт в окне красный огонь и раздастся дикий хохот, и я бежал через двор, закрыв глаза, наугад, спотыкаясь, оступаясь, пока не добегал.
Нельзя сказать, что этот страх я заполучил в семье. Ни у кого в нашей семье не было такого громадного и острого страха, как у меня. Было даже неясно, вполне ли они верят в нечистую силу. Правда, мать с ранних лет приучала меня обороняться от беса. Если плюнешь, сотвори молитву, а то бес соберёт слюну и узнает твои мысли. Когда пьёшь или ешь, то, прежде чем глотнуть, перекрестись, а то вместе с глотком вскочит в тебя нечистый. Хорошее средство при каждом опасном случае поскорее читать Исусову молитву (Исус – старообрядческое начертание имени Иисуса – прим. ред.), а ещё лучше: «Да воскреснет Бог и разыдутся врази его» (старообрядческий вариант молитвы – прим. ред.).
Но как-то она всё это говорила спокойно, охлаждённо, без страха. А во мне страх переливался кипятком или расплавленным оловом. И постоянное напряженное ожидание нечистой силы было такое живое, как будто я был перенесён прямо из двенадцатого века, когда нечистая сила была для людей такой же реальной, как птицы, звери, рыбы и несметно кишела в лесах, в болотах, в речках, в подполье, в банях, конюшнях, во всех тёмных нежилых местах, так что нужно было владеть всеми средствами религии или колдовства, чтобы обороняться от этой пакости. Как живое, хотя всё ещё невидимое, чудилось мне, что в подпечке ворочается волосатый домовой, что под мостом или под мельницей прячется водяной, осклизлый, зелёный от плесени с хитрыми глазами, что в бане засела озорная страшная сила, что в лесу бегает и хохочет леший, что по дворам ночью крадутся оборотни, что «летун» – огненный бес – может налететь на тебя неожиданно с ночного неба, может рассыпаться перед тобой искрами, зареветь, загигикать и до смерти напугать, а может прикинуться кем угодно и завлечь тебя в погибель ласковым уговором.