Утром я там тосковал и так настойчиво просился домой, что тётя Дуня немедленно собралась в путь и доставила меня обратно.
– Что же ты скоро? – удивилась мать. – Чего не погостил?
– Не хочу я. Скучно там, – упрямо замотал я головой.
– Ай-яй-яй, – осудительно сказала мать, – нехорошо этак говорить. Тётя добрая, возилась с тобой, а ты вон какой!
Я и сам чувствовал, что веду себя неладно с ласковой тетей, но страх омрачил и ожесточил меня.
Этот страх, как приметил я впоследствии, был показателен не только для меня, но и для многих, подобных мне. Боязнь – явная или бессознательная, – оторваться от родной почвы клала тогда большие путы на некоторых людей. И можно полагать, что в этом инстинкте лежит что-то глубокое и сложное.
Тургенев в одном из своих писем обронил такое замечание: «Человек сам не знает, до какой степени он дерево, и притом с корнями». Ему, европейцу, обласканному заграницей, чего бы, казалось, тосковать о серенькой Орловской губернии, а он, видимо, глубоко, корнями, тосковал.
Конечно, не для всех эта тоска обязательна или, по крайней мере, не в равной мере обязательна. В нашей семье Фадей легко отлучался на сторону и, в конце концов, стал тосковать не по городу, а в городе. Фёдор главные свои мечты возложил на кругосветное путешествие. Мать, которая никуда из города не выезжала, сочувственно слушала мечты Фёдора и не возражала на отлучки сыновей. Отец (тут опять мы были схожи), хотя и поездил по ярмаркам и базарам, страдал не только за свои корни, но и за корни своих сыновей, когда тому или другому надо было или хотелось уехать.
На этом переплетении чувств произошли в нашей семье сдвиги, о которых придётся упомянуть позже.
(продолжение следует)
Татьяна ЛИВАНОВА. Грани круга
Автобиографическое повествование
Давайте покурим!
В 18 лет Мария Ёжкина получила документ об окончании полного гимназического курса. Образование позволяло учительствовать в младших классах, и она отправилась почти за сотню километров на север: под Харовск Кадниковского уезда Вологодской губернии. Бабушка называла пункт своего распределения Харовской. По-видимому, это было в пределах или ближайшей окрестности одноименной железнодорожной станции. Назначили юную учительницу в начальную школу одной из деревень, раскинувшейся на берегу реки Кубены (в то время в транскрипции – Кубина). Здесь наряду с русскими жили зыряне – потомки части угро-финской народности, населявшей в первом тысячелетии теперешнюю Вологодчину.
Одна из версий названия Харовск, Харовская и восходит к родственной народной словесности: в вепском языке есть понятие «хару», означающее «кварцевый песок», важнейший компонент в изготовлении стекла. И его изготовляли: в деревне Мятнево Михайловской волости, где в 1904 году был открыт стекольный завод купца Василия Ивановича Семенкова. С тех пор стал разрастаться при стекольном деле и посёлок Харовск, а ближайшая железнодорожная станция получила наименование Харовская.
Любопытно, что укоренившееся это название – третье из имён данного остановочного пункта на пути из Вологды в Архангельск и обратно. В 1894 году новоявленную станцию нарекли Кубино (вероятно, от имени протекающей рядышком реки Кубины (теперь – Кубена), но вскоре переименовали в Лещёво, а затем – в Харовскую. На Северной железной дороге она стала весьма значимой…
Здание завода в первые же годы существования успело сгореть, но было восстановлено. С 1911-го стекольный завод перешёл в собственность Санкт-Петербургского стекольно-промышленного акционерного общества. Через какое-то время мой дедушка Михаил Андреевич Паршин, под тридцать годков от роду, приехал из Питера работать на этот завод…
Как известно из архивных данных Харовска, посёлок при стекольном заводе в год начала Первой мировой войны был по численности населения в семь раз больше, чем при железнодорожной станции. В нём трудящегося люда проживало: 111 мужчин и 126 женщин. На 1 января 1917 года производством листового стекла занимались 107 человек, через год – 132 человека. В период Первой мировой войны завод работал на оборону, а железная дорога находилась в военном ведомстве. На сегодняшний день Харовск – районный центр (с 1954 года) с более чем девятитысячным населением, охвативший 386 населённых пунктов в одном городском и десяти сельских поселениях: 364 деревни, 11 сёл, девять посёлков, одна станция. Здесь, в столетней давности событиях, трудах и цифрах, переплелись судьбы моих бабушки с дедушкой и окружавших их людей…
***
В деревенской школе у юной учительши, или наставницы (так двояко называли местные Марию Ёжкину), было много учеников – крестьянских детей. Голодновато жилось семьям даже с собственным подворьем. А Марусе и подавно голодно было. Ну какое хозяйство у молодой учительницы, только что приехавшей и устроенной в комнатке при школе?! Подкармливали жившие также во флигельке старички: быстрая на ногу техничка (так в школах называли обслуживающий персонал) и муж тёти Фроси, работник на все руки Антип Васильевич. Детишки, развернув на переменке свои немудрёные «завтраки», не обходили учительшу и клали ей на стол кто варёную картофелину, кто кусок хлебушка с салом, в общем – «чем богаты, тем и рады»… Некоторые сердобольные родители передавали через ребятишек съестное, наказывали: «На-кось, наставнице-то!», хотя и сами не катались, как сыр в масле.
Однажды на уездном совещании учителей подруга-коллега пригласила Марию к себе переночевать (совещание длилось два дня) и сытно накормила.
– Откуда продукты?!
– А я курю. Местный провизор выписывает махорку. Вот часть и меняю на продукты. Хочешь, познакомлю с ним? Но надо научиться курить…
Перед зеркалом потренировалась, раскашлявшись вдрызг, голову повело «по кругу», но кое-как дымить сигаретами и скручивать их из газетных клочков, сыпнув махорочки, научилась. Никуда не денешься: голод – не тётка.
Следующим днём вышли в перерыве «покурить». Пожилой аптекарь удивился:
– Вы, такая юная цветущая учительница – и курите?!..
Побаяли втроём «за жисть», подымили – никуда не денешься: учителям положен был паёк махорки. Выписал провизор и для Марии. Вот тогда еда в достатке появилась у неё: деревенские мужики в обмен на курево несли всяческую домашнюю снедь.
– Баб, а ты бы не курила! Получила паёк – и меняй на еду, – говаривала я, слушая её рассказы.
– Да разве можно так, Танёк! Надо было постоянно держать марку курилки. Прилюдно, чтоб не обвинили в хитрости и сокрытии…
Так моя бабушка, совсем ещё девчоночка тогда, и втянулась. Пожизненно: более полувека курила.
Помню, с тёмно-бордовым мундштуком всё подымливала сигаретами «Аврора» или «Памир», склоняясь допоздна над школьными диктантами или сочинениями кужерских школьников с 7 по 10 класс… От курения да и непростой, а в лихие военные и голодные годы даже очень тяжёлой, но невероятно интересной жизни рано появились у бабушки расширение сердца, эмфизема лёгких с одышкой. Но это – в 50–60-е годы. А пока…
Два дроли
Толковый приезжий, бывший питерский студент, а теперь уже инженер-практик по стекольному делу Михаил Андреевич Паршин был определён на Харовский стекольный завод на должность инженера. Человек из большой семьи питерско-тверской интеллигенции, он заметил изредка появлявшуюся в кругу местной молодёжи юную сельскую учительницу, красивую, стройную, общительную. Начал ухаживать за ней, несмотря на двенадцатилетнюю разницу в возрасте. Им было интересно вместе, хотя у Марии уже был серьёзный ухажёр (по-местному – дроля): кавалерист, красный командир Владимир Семёнович Зайцев. Однако больше года не было от него вестей с фронта Гражданской войны… Молодость брала своё, и Марочка дала согласие выйти замуж за Михаила.
Случилось же так, что тут и Владимир объявился, проезжая с новым формированием из тыла на спецпоезде, и чуть не увёз уже чужую невесту с собой. Послал в деревню своего ординарца с запасной кавалерийской лошадью за Машей. Она согласилась повидаться с Владимиром, поставить точки над i и села на коня. Как решилась и удержалась молодая особа в седле? Былые уроки верховой езды не прошли даром, и ещё отлично помнила, насколько послушны были прекрасно выезженные армейские кони. Командир эшелона не мог наглядеться на Марочку, признавался в любви, объяснял долгую разлуку военным положением и службой. Времени на стоянку поезда было в обрез, и вот он уже двинулся, набирает ход… Только на втором перегоне Зайцев, тронутый непреклонностью Марии, сорвал стоп-кран. Дав слово Мишеньке, невеста не нарушила его! По шпалам железной дороги она побежала в сторону Харовской, а навстречу уже мчался, также по шпалам, потерявший голову жених: ведь у них, Михаила и Марочки, свадьба на носу!
Я обожала бабушкин рассказ о мифическом для меня бравом кавалеристе и всё просила и просила, расскажи да перерасскажи! И бабушка с удовольствием – ни капельки в этом не сомневаюсь! – повествовала мне о том, что я и так уже знала почти наизусть. Начинала она свой рассказ как бы издалека, с общеизвестного.
– Без знаний, Танёк, людям трудно. Куда без них? А никуда. Далеко не уедешь, даже картошку не вырастишь и рыбёшку не поймаешь. Не говорю уж о больших делах, технике, полётах в небо, строительстве. И так всю жизнь, всегда. Помню, было это в Гражданскую войну. Я учительствовала в губернии, после вологодской гимназии. Бои шли где-то не особенно далеко. Ещё ближе к нам стояли части Красной армии. По деревне, где была моя школа, пролетали, бывало, тачанки и конница, проходили с песнями бойцы. Всё больше безусые, молоденькие. Постарше – те командирами…
Однажды из-за угла школы показались всадники. Смотрю в окно – они уже во двор въехали, спрыгнули с коней, гимнастёрки одёрнули. Трое их было. Один остался с лошадьми, двое к крыльцу подходят. Сторож наш, Антип Васильевич, вышел им навстречу. Спросили его о чём-то, он на наш флигелёк показывает; ведь я при школе жила.