Постучались они, вошли.
– Здравия желаем!
– Здравствуйте, – отвечаю, а сама боюсь чего-то.
– Тут, нам сказали, учительница здешняя проживает. Нам бы увидеть её, – продолжил разговор дюжий военный. Лицо загорелое молодое, но усталое, и – живые глаза глядят. Они будто даже подсвечивались изнутри. И от этого света их мне стало совсем-совсем спокойно и вовсе даже не страшно.
– Да. Здесь, – тихо ответил за меня мой голос ещё прежде, чем я собралась с мыслями. – Это я.
– Вы? Такая молодая!
Брови его взметнулись вверх, и свет в глазах будто заколебался. Второй тоже недоверчиво, но широко улыбнулся, не скрывая свои белые-белые зубы. Эта улыбка смягчила его строгое смуглое лицо.
– Ну-с, будем знакомы, – произнёс негромко первый и бережно взял мою руку в крепкую ладонь:
– Владимир Семёнович Зайцев.
– Командир батальона Исмагилов. – И тоже пожал мне руку.
– Что же мы стоим тут, у порога, – спохватилась я. – Проходите, пожалуйста, присаживайтесь.
– Мы вот по какому делу, – сразу серьёзно заговорил высокий. – Армия наша молодая, как вы знаете. И составляют её добровольцы и мобилизованные по призыву. Рабочие да крестьянские парни и мужчины. Боевые ребята, сильные. Посмотрели бы на них в бою – соколы! Не на живот – на смерть стоят. Да, удали и смекалки им не занимать. А вот грамотность «хромает». Многие едва каракули выводить умеют да читать по слогам, а у других и того нет. Но ведь не век же им воевать! Прибьём противника – кто на строительство, поля да заводы пойдёт, молодых наставлять будет? Они! Страну поднимать надо? Надо. А как без грамоты с умными машинами обращаться, людей учить, с иностранными гостями, положим, разговаривать? Да и в армии техника год от года меняться станет, прогрессировать…
Военный помолчал, как бы вглядываясь в будущее.
– Поэтому мы к вам с просьбой большой: нашим бойцам кое-какое образование дать. Тем, кто нуждается в этом. Мы со своей стороны всё, что нужно, сделаем.
Оба не сводили с меня глаз. Эта просьба была так неожиданна, что я растерялась и оттого молчала. И ещё думала: «Ведь мне, девчонке, не справиться…».
– Ну как, вы согласны? – прервал мои мысли Владимир Семёнович.
– Согласна, – пролепетала я. – Только…
– Ничего-ничего, – опередил меня он, – всё будет в полном порядке. Обещаю!
И улыбнулся задорно, по-мальчишечьи, пожав руку на прощанье.
Почти каждый день, после уроков в школе, меня на шарабане, запряжённом парой красивых коней, увозили на занятия в часть и затем привозили назад. Меня там всегда очень ждали. Бойцы жили в деревянных бараках, а для занятий отделили нам половину избы, где штаб размещался. Здесь, как обычно, было прибрано и натоплено зимой.
Поначалу я робела: такая непривычная аудитория, люди взрослые, есть много старше меня. Но внимание, с каким возрастные ученики ловили каждое сказанное мною слово, тишина на уроках, подтянутость бойцов очень скоро растопили мою скованность, прошли волнение, страх, что не справлюсь.
Надо было видеть, как старательно их загрубевшие руки выводили на клочках бумаги, на свободных полосках газет или на дощечках палочки и крючки, затем – буквы, слова, предложения… Привычных вам тетрадок, учебников у них не было, Танёк. Но классная доска была! Вызову ученика – по буквам напишет мелом:
Мы – не рабы.
Рабы – не мы.
И хором все читали. Затем пошли занятия посложнее. Учились бегло писать тексты под диктовку, читать отрывки в книжках, какие я привозила на занятия. Осваивали также азы математики, геометрии – я ведь это хорошо помнила по гимназии. Всё делали увлечённо, добросовестно.
Только война не хотела, чтобы о ней забывали. То сообщение о гибели товарищей, то прорыв фронта, а то и учебная, как мне говорили, тревога во время занятий. Тогда лица учеников моих суровели, карандаши сменялись винтовками, и, уходя, каждый старался сказать мне что-нибудь дружеское, тёплое. Некоторые не возвращались больше…
О чём только мы ни говорили на уроках: о нашей удивительной стране и других государствах, об истории и далёких мирах, о книгах, писателях и поэтах, о своих родных и близких. Читали письма из дому, от друзей. Но больше всего ждали вестей с фронтов и мечтали. Мечтали о многом. И прежде всего – о мирном времени, о том, как ученики мои вернутся каждый к своему любимому делу…
Бойцам очень нравилось слушать стихи. Я читала им многих поэтов, но больше всего Пушкина и Лермонтова, Некрасова. Они и сами учили наизусть. «Бородино» Михаила Юрьевича Лермонтова было любимым стихотворением.
Однажды вошла я в «класс». Группа бойцов в уголке тихонько задушевно пела. Не стала им мешать. Когда заметили меня, то засмущались и замолкли. После урока я осталась и предложила попеть всем вместе. Получилось очень здорово! Так родилась мысль о самодеятельности. Желающих хоть отбавляй. Пели, плясали, декламировали в часы отдыха. Даже коротенькие пьесы ставили или отрывки из классики: Островского, например. Играли они хорошо. Забывалось, что война, голод кругом, разруха и разлука. Лица зрителей, таких же, как «артисты», бойцов и командиров, светлели. Народу… – перед импровизированной сценой яблоку некуда было упасть!
По весне ушли все: линия фронта отодвигалась. Поначалу пусто и одиноко мне было. Но ученики мои писали мне письма. А по окончании войны выбрали каждый свою дорогу. Из деревень, из разных городов, с рабфаков, заводов, из воинских частей приходили конверты и треугольнички. Во всех них – слова благодарности, тёплая память прошлых дней…
– Бабушка, а Зайцев – ведь это и есть тот самый дядя Володя? Бравый усатый военный в кавалерийской бурке и с шашкой. На фотографии он – в нашем старинном красно-плюшевом альбоме, да? Бабушка! Он – жив? Почему ты не вышла за него замуж? Был бы у меня дед – кавалерист!
В который уже раз я вопрошала об этом бабушку. Она всегда смеялась и отвечала весело:
– Потому что Мишеньку, твоего дедушку, встретила. А Владимир надолго пропал, без известий, и объявился, когда у нас с Михаилом уже свадьба была почти слажена. Я Мише слово дала. Помнишь, как Татьяна Ларина в «Евгении Онегине»? Владимир Семёнович, интеллигент до мозга костей, он всё понял и принял. Такова, знать, судьба!..
***
С Владимиром Семёновичем Зайцевым бабушка долго переписывалась, когда ей уже было за пятьдесят-шестьдесят, а встретились в разгар поздней переписки лишь раз, после 43–45 лет разлуки, в Казани, где в один из летних дней причалил круизный по Каме и Волге теплоход…
Зайцев был коренным пермяком. Как оказалось, он и после Гражданской войны жил в Перми. А разыскала его там через адресное бюро жена брата моего дедушки, баба Фаня, переехавшая с дедом Сергеем из Кужер в Пермь в 1957 году. И это всё было при мне, в начале 60-х.
Ах, какие письма писал бабушке много лет Владимир Семёнович, остроумные, оптимистические, грамотные, пересыпанные крылатыми выражениями и поговорками! Я тайком читала их, спрятанные под клеёнку на столе в столовой, восторгалась, восхищалась, очень хотела быть похожей на этих двоих влюблённых и жаждала таких же чистых, длительных, красивых отношений… А однажды бабушке пришла телеграмма с почтового отделения из Перми: «Зайцев умер».
Эти письма, увы, пропали для меня вместе со всем нашим кужерским имуществом, на которое бабушка не успела написать наследное завещание…
Глава 2
Семейные ценности
Харовск – Кужеры. Навсегда!
В 1920 году в Харовске образовалась молодая семья Паршиных. Через год родилась первая дочь, Наталья (моя и младших двух сестёр и брата мама; тоже, как и бабушка, – учительница, работавшая несколько послевоенных лет в селеньице Тюмше, недалеко от Кужер). 1 августа 1922 года появилась вторая дочка, Вера – будущий терапевт «доктор Богданова». Она участник Великой Отечественной войны, от начала до Халхин Гола, очень известная и ценимая в послевоенные годы как врач в Кужерах, а впоследствии, в 50–80-е годы, в Эстонии: Таллине и Тарту. Эти прекрасные города, которые я посещала с детства в 50-х и много позднее – в начале 90-х, навсегда цветут в моей памяти. В Тарту «моя тётя Вера» долгое время работала заведующей кожно-венерическим диспансером. Я же, ещё школьницей, впервые ездила в городском Тяхтверском парке на спортивных лошадях конного клуба известного старинного университета.
Красивую, статную, уверенную в себе Верочку её муж, Владимир Филиппович, обожал и боготворил. У них росли сыновья: мой ровесник Аркадий и на шесть лет младше – Игорь, оба будущие инженеры.
***
В 1928 году Михаила Андреевича Паршина с Вологодчины перевели техноруком (техническим руководителем, то есть главным инженером) на стекольный завод «Красный Стекловар» в Марийскую Республику (теперь Республика Марий Эл), и семья переехала в посёлок Кужеры, или Красный Стекловар. Жителей тогда там было едва ли человек 700. Но завод годился в «отцы» Харовскому стеклозаводу, ибо купец Местников построил его на полстолетия раньше: в 1856 году в местечке Кужеры. Со временем посёлок разросся, в 1938-м получил второе наименование и по1997 год имел статус – городского типа. Самая большая численность населения, 2 795 человек, зафиксирована в 1959 году, когда я училась в 6–7 классе. Больше десяти лет наш посёлок был районным центром – Сотнурским, сохранив название прежнего центра – села Сотнур. Но с 1957 года приоритет получил посёлок Морки, в 30 километрах от Кужер, населённый преимущественно мари, и район стал Моркинским.
Небольшое отступление о профессиях и лыжах
Сожалею, что в школьные годы я ни разу не попыталась даже написать что-либо в «районку» – газету «За коммунизм» нашего района. Причиной тому – неуверенность в себе после получения «неуда» шестиклашкой осенью 1958 года из «Пионерской правды» за отправленное стихотворение «Конь». Первые мои газетные публикации появились совсем в другом районе, Звениговском, куда при расформировании Сотнурского района переехала подруга бабушки Софья Алексеевна Глушкова.