Прежде чем затонул.
Почитайте Хроники Марсия
Про войну.
Раньше был Марсий луганстером,
А теперь рапсод.
– Марсий! Есть ли жизнь после Апокалипсиса?
– Как кому повезёт.
4
Я вглядываюсь в линию горизонта.
Рядом со мною жрец, позывной – Скиф.
Наш город давно под водою.
Город-легенда, миф.
Кто же его придумал?
Жив он или погиб?
Скиф говорит, что пули
Похожи на стайку рыб.
Нет, говорит, нам покоя,
Исчезнем мы без следа
В пучине дикого моря,
Которое было всегда.
И тянется до горизонта,
Плодит кочевые сны.
И ходят ковыльные волны
Под ветром степным.
5
– Ты знаешь, куда она смотрит
Своими слепыми глазами?
Вдаль? За линию горизонта?
– Нет. Она наблюдает за нами!
Посмотри ей в лицо.
Знай, безмолвие только приманка.
Посмотри ей в лицо.
В нём ни жалости нет, ни обмана.
Посмотри ей в лицо.
Спит подводная лодка кургана —
Субмарина полная мертвецов.
И увидишь,
Как скифская баба,
Поля Дикого, Моря Великого
Богородица камнеликая
Выбирает себе жрецов.
6
…Здесь, на плоскости маргиналий,
Мы так долго друг другу с тобой не писали.
Там, где адрес – давно обозначен прочерк.
Там, где имя… оно проступает на сердце лишь ночью
Безнадежной тоской, несказанным предательским зовом.
«Я приду за тобой даже в чёртов затерянный город.
И в тюрьму, и в дурдом, и в забытый людьми лепрозорий.
Знаешь, боль проступает на теле узором.
И любовь проступает на теле узором.
Лихорадкой, румянцем, блистательным взором.
Пусть же очи твои мне сияют, как два маяка среди ночи.
В многолюдном движении и в тишине одиночеств.
Я направлю к тебе свой корабль блуждающий, пьяный, разбитый,
Спотыкаясь о рифы, о рифмы, о ритмы
И по звёздам сверяя свой курс в океане событий»…
7
Над головой,
Будто чёрные вороны,
Чёрные дроны летают,
Чёртовы роботы,
Новые вестники,
Горя валькирии!
Что вы несёте нам
На электронном носителе?
– Разве не видите?
Образы гибели!
8
Из рога единорога
Хорошая выйдет пушка.
Ею можно на мушку
Любого
Киборга или Дрона.
А ещё лучше —
Дракона
Стального.
Ну же!
Сразим летящую падлу!
Падает.
Прямо над нами.
Звездопадом.
9
Зов Моря. Гул. Протяжный зуммер,
Когда ракушку телефона
Прикладываешь к уху,
Ждёшь, что я откликнусь, вынырну
Из мутного потока,
На выученный нумер отзовусь,
Приду на голос твой,
Раба сердечной спайки.
Тверди мой позывной,
Лови свою русалку!
В сетях мобильных невелик улов.
И в море русских слов —
Вот звука пузырёк,
А вот песчинка знака.
Я как жемчужину храню под языком
Родное имя – тайну.
10
Имя всегда означает путь.
Имя всегда означает суть.
Как только по имени позовут —
Из ниоткуда вызовут, призовут.
Потому я дам тебе позывной,
Чтоб имя не ведал – ни свой,
Ни чужой,
Чтобы был он тебе как броня
Среди Поля Дикого,
Среди Моря Великого
И огня.
11
Чёрное золото.
Прямо из жил земли.
Шахты ныне затоплены.
Шныряют пиратские корабли.
Чёрное золото
Прямо из самых недр,
Скиф протирает оптику,
Весь как натянутый нерв.
А я… я слагаю песни,
Заслушаешься, и вот
Тонкое лезвие поэзии
По сердцу полоснёт.
– Скиф, отпусти на поверхность
Окликнуть свою любовь!
– Плыви, но не пой свои песни,
Пусть узнает тебя без слов!
12
Дикое Поле. Великое Море.
Здесь всё затопили воды народного гнева.
И пьяные флибустьеры гоняют на чёрных фрегатах,
Оставленных или отжатых,
Freedom forever!
– Скажи его имя, русалка!
Скажи его имя!
Немо!
Да я бы тебя позвала —
Сквозь пространство и время —
Пронзительным воплем
Из самого сердца,
Но алая пена
Выходит из горла —
Моя немота,
Моё горькое рыбье наследство.
На палубе голой распластана,
Жабры трепещут.
Крючком рыболовным поддета —
На радость пиратам.
Штиль полный. И волны не плещут.
Безмолвствует небо.
Но если захочешь найти,
То иди по кровавому следу!
13
Когда же, Немо,
Ты придёшь на берег?
Что вынесет к твоим ногам прибой?
Жемчужину?
Ракушку-телефон?
Или мою поэму?
А может,
Ты моё имя, лёгкое как пена,
Услышишь в шуме волн…
…Елена…
2019
Художественное слово: проза
Георгий КУЛИШКИН. Сыновья
Рассказ
Федор Петрович, отец Сашки Кутепова, чувствуя себя конвоируемым, был сопровожден одним из дежурных по проходной в большое серое здание жилого корпуса, где сразу же за вестибюлем, чуть поверни в широкий, задуманный как место для построений коридор, располагалась дверь кабинета заместителя начальника по учебно-воспитательной части. С почтительной вежливостью дежурный, седеющий сержант, тюкнул костяшкою пальца в шляпку мебельного гвоздя на пухлой обивке, приоткрыв, робко осведомился – «Разрешите?», а получив позволение, доложил как о грандиозном свершении:
– Доставлен!
Кабинет, куда Федор Петрович, волнуясь, слыша, как намокают ладони, ступил из коридора, озадачил обилием стульев, выстроенных вдоль всех четырех стен и занимающих рядами две трети внушительного, как просторный школьный класс, помещения. Стол хозяина располагался в дальнем углу под тремя торжественными, словно из картинной галереи, портретами. Центральное полотно, добротно выписанное маслом, изображало Ленина, правее висел сработанный с ничуть не меньшим тщанием портрет Макаренко, а слева – Горького.
Вошедший не знал, что стулья собирают сюда ради проведения совета командиров, который в прошедшую пятницу принимал в числе прочих новичков и его сына. Не знал, что человек, в форме майора сидящий за столом, вертит всей жизнью колонии, как Балда вертел веревкой, когда морщил чертям море. Что этот человек ведет советы, на которых с пацанами-командирами обсуждается всё прошедшее и планы на будущее. И держит в тонусе соревнование между отрядами и отделениями, где учитывается и работа на производстве, и учеба в школе, и чистота, и дисциплина, и спорт, и ходьба строем, и орание девиза, и стенгазета и – всё, всё, всё. Вплоть до того, насколько лихо бригада рявкает «Спа-си-бо!» в ответ на командирское «Приятного аппетита!» Вошедший не знал и того, что это соревнование бригад ни в малейшей степени не есть валяние дурака, потому что пацанов из передовых отделений первыми освобождают на трети срока. И дороже приза, чем тот, что получают колонисты, соперничая здесь, в Куряже, не было и никогда не будет на свете. Призом является свобода, к которой хозяин кабинета неустанно зовет мальчишек, манит и щедро и честно награждает ею.
Майор поднялся из-за стола, чтобы поприветствовать посетителя. На фронте осколок отсек ему часть челюсти и угол рта; забываясь, он не чувствует слюну раненой стороной и может, как маленький, выдуть пузырек. Потянувшись через стол, хозяин кабинета подал для пожатия заостренную ранением руку, на которой не было мизинца и половины безымянного пальца, что дало повод одному острослову на его выкрик: «Я тебе пять суток дам!» сказать: «Там только три с половиной!»
– Аркадий Яковлевич, – представился майор и жестом пригласил садиться.
Сев, пришедший опустил лицо, а когда после долгой паузы поднял глаза, в них бродила такая растерянность, что майор, ласкательно прозываемый здесь Аркашей, сочувственно напряг брови и подался вперед, как это само собою выходило у него в ответ на искренность, возникающую иной раз у воспитанников.
– Можно с вами как фронтовик с фронтовиком? – решился, наконец, Федор Петрович.
То, в чем его внезапно потянуло открыться, ни в коем случае нельзя было открывать никому, и уж подавно – должностному в колонии лицу. И не за этим отец Сашки сюда явился. Но что-то вдруг уверило, что без правды, стоящей за всем, что он хочет просить, просьбу его нечем оправдать. Без полной правды просьба не просто нелепа – она глупа и нахальна.
– Понимаете… Сашка не стрелял. Это я выстрелил.
Аркаша пустил пузырек и потянул в себя воздух, прибирая слюну.
– Я по-домашнему прививаю деревья, вывожу сорта. Увлечение такое. И повадились районные недоросли обносить урожай. И пусть бы воровали, бог с ними – нет, трясут, обламывают. Я годами прививаю – им минута сломать. Когда отравили вторую собаку, я приготовил патроны с солью. И возьми и стрельни на звук. Кто же знал, что там самый из них младший окажется и что ему – под основание черепа. Умер мальчонка на месте…
Майор, как делал это, принимая новичков, чуть отвернул лицо, искоса заглядывая в глаза, которые то возникали, то скрывались, потупляясь долу.
– И тут люди надоумили, что если Сашка возьмет на себя, дадут ему как малолетнему не больше десяти. И я, если буду дома, смогу помогать, а без меня у них и у самих всё кувырком покатится.
Федор Петрович умолчал, что замысел этот возник у следователя, которому посулили благодарность и который поначалу лишь развел руками – уж очень шумно разворачивалось дело: популярная в городе «Вечерка» изложила произошедшее в том смысле, что, мол, куркули за несколько яблок и абрикосов… зверски… ребенка…
Ушедший в своё время с головою в педагогическую кутерьму, Аркадий Яковлевич не мог не воспитать в себе тончайший слух на правду. А несколько трагедий, которые он числил на своей совести, внушили непререкаемое: признания, сделанные ему, подобно тайне исповеди, разглашению не подлежат.