А не сделать ли вид, что я её не замечаю?!
Но вот она, уже полная свежей здоровой жизни и энергии, сидит на дедовом диване (кстати, поблёскивающее серебро платья на старой потёртой жёлтой коже смотрится просто сказочно) и улыбается мне открыто, показывая белейшие, как платье, зубки. Чуть влажные. Смотрит внимательно и не без хитринки. Дескать, что, не узнаёшь? Я пытаюсь из давней памяти извлечь её полузабытый облик или имя, но они ускользают от меня. Наверняка, вид у меня не просто озадаченный, а глуповатый, потому что она улыбается ещё шире и вот-вот засмеётся в голос. Не ожидал? – как бы говорит весь её вид.
Чтобы хоть как-то вывести себя из нелепейшего положения я выдавливаю из горла не менее нелепый вопрос.
– Вы кто?
Внутренний голос ехидно подсказывает: «Ещё спроси, как она тут, на дедушкином диване, оказалась». Я отмахиваюсь.
– Разве ты меня не признаёшь? К тому же мы с тобой на ты с самого моего рождения, – она складывает руки на коленях и наклоняется чуть вперёд, словно призывая меня рассмотреть её хорошенько.
– Простите, мне кажется, что мы встречались, но вот хоть убей, не помню, где и когда.
«Спроси же, как она тут оказалась?» – подсказывает очередной вопрос ВГ, то есть внутренний голос.
В мозгу на заднем плане мечется мысль-загвоздка: с кем я говорю и, вообще, не схожу ли я с ума?
Хорошо, что засвистел чайник на кухне, и я, молча оставив девушку на диване, бросаюсь к газовой плите. Достаю китайский заварничок на одну персону и начинаю тянуть время. С одной стороны, вдруг она уйдёт, пока я готовлю чаепитие?! Хорошо, если бы так! Но с другой – где моё писательское любопытство? Неужели я не хочу узнать, кто она? Если и действительно тронулся умом, то не я первый, не я последний. Такое случается с литераторами, особенно с поэтами, во все времена и в самых разных странах.
«Может, позже сей факт, – польстил моему самолюбию ВГ, – станет свидетельством твоей, точнее, нашей с тобой гениальности».
Я возвращаюсь в кабинет и извиняющимся тоном бормочу:
– Чай зелёный заваривал…
Она тут же замечает:
– Что зелёный, мог бы и не уточнять. Я знаю твои вкусы и привычки.
Тут я опешил в очередной раз. Внутренний голос нахально предсказывает: «Щас ишшо одну чушь сморозишь». И я – словно он меня подтолкнул под локоть, точнее, под язык – брякнул:
– Как ты сюда попала, если уж мы с тобой на ты?
– Ну и вопросики у тебя. Ты же сам всё видел, ты же глядел на моё превращение во все свои моргалки. Впрочем, нет, хлопать глазами ты не мог от столбняка. Ты смотрел во все шары. Как они не выпали у тебя из глазных впадин, не представляю. Видел бы ты себя со стороны.
Она смеётся приятным, совсем не обидным грудным смехом с придыханием, как Татьяна Доронина.
Чувствую, никак не получается у нас нормального и приятного обоим разговора.
– Так, – решительно и важно произношу я, – давай для начала познакомимся. Как тебя зовут?
– Значит, не узнаёшь, – с искренним вздохом сожаления произносит девушка. – А признавался в любви, между прочим. И не раз!
– Я? Вам? То есть тебе? Когда? Где? Почему не помню?
– Вот так ты меня описал, что теперь сам не узнаёшь. Что ж, помогу тебе: я – Таня.
– У меня много знакомых Тань. Точнее, всего четыре. Две Николаевны, Сергеевна и Александровна.
– Да, дело совсем плохо. Как всё запущено! Я-то в тебе сразу узнала своего творца, а ты меня… Сорокоумова я, Татьяна Сорокоумова. Теперь понимаешь?
– Ты хочешь сказать… Но об этом страшно подумать… Это невозможно принять… Невероятно… Ты утверждаешь, что ты… что я… что мы… что ты персонаж моего нового романа, который я только сегодня под утро закончил?
– Не персонаж, а главная героиня.
– И ты будешь настаивать на том, что ты сошла со страниц моей рукописи и воплотилась? Тогда я сомневаюсь, что нахожусь в твёрдом уме и здравой памяти. Или как там говорят в таких случаях?
– Эх, ты! А ещё писатель! Где же твоё воображение? Чуть что, и они начинают сомневаться в своём уме, – она не скрывает иронии. И это обидное «они». – Подключи свои творческие способности. И принеси уже чаю. Организм требует какого-нибудь горячего напитка. И не перепутай: горячего, а не горячительного. Тогда я совсем уверенно почувствую себя в этом мире, а не в твоей насквозь придуманной, пропахшей твоими «идеями» художественной реальности.
Я послушно и с облегчением бросаюсь на кухню, а мозг непрерывно сверлит одна мысль: «Крыша поехала! Крыша поехала – стремительно и неостановимо!» И прикусил язык ВГ. Именно тогда, когда нужна подсказка, как в школе, бывало, на уроке алгебры или химии.
Делая вид, что всё в порядке и ничего необычного или странного не происходит, я беру поднос с греческим орнаментом, ставлю две чашки, разливаю заварку, кипяток и зачем-то в одной руке на расставленных веером пальцах, словно опытный официант, несу чай гостье. Гостье? Ничего себе! Ещё пара таких гостей – и меня можно будет смело посылать на Загородное шоссе в пациенты к Кащенко.
Подвигаю поближе к девушке расписной столик из Мстёры – тоже дедово наследство. Пьём чай. Она – весело и раскованно, я – с потным напряжением: трудно поверить во всё это. Исподтишка разглядываю её. В общем-то, да, примерно так я её изобразил в романе. Её поведение, жесты, голос, манера говорить – почти в полном соответствии с тем, что я написал. Но вот зубки, носик, выпуклый лобик, густые бровки идеальной формы (не выщипанные, между прочим), подбородок с чуть заметной ямочкой, исчезающей при улыбке, каштановые волосы – всё это кажется и моим, и не моим. То есть, хочу сказать, я не совсем так описал её лицо в романе, будь он неладен. Что-то осталось в ней от моего образа, но кое-что словно бы улучшено. Это, конечно, естественно. В рукописи она живёт лишь в моём воображении, а тут явилась, так сказать, во плоти. И всё же! Кто посмел вмешаться в мой текст?!
– Ты открыто разглядывай меня, не стесняйся. Я же понимаю, тебе интересно как следует изучить героиню, которую ты сам и сотворил. Вот такой ты меня описал в романе. Хотя, по правде говоря, не совсем такой. Всё же в некотором отношении ты создавал образ Татьяны Сорокоумовой немного небрежно, второпях. Ну и чтобы воплотиться, мне пришлось самой дорисовать, дописать некоторые детали своей внешности, своих чувств и поведения. Поэтому ты и не узнал меня сначала. Прости за самовольство, соавторство и сотворчество.
– Да, теперь я тебя узнаю, ты очень удачно наложила окончательные штрихи на свой облик. Но мне всё равно странно и немного страшно. С кем я говорю? Ты же вышла из книги, ты не реальна, ты моя выдумка. И вдруг ты здесь, ты не только разговариваешь самостоятельно, без текста, который я всегда вкладывал в твои уста, ты даже встаёшь нравственно как бы надо мной. Есть от чего сойти с ума. Я никак не могу говорить с тобой всерьёз. Я же тебя породил…
– Ты же меня и убьёшь? Прости, неудачная шутка. В некотором смысле ты мой родитель. И хоть разница в возрасте между нами почти двадцать лет (по твоей писательской воле), родителям не привыкла выкать. Могу тебя успокоить: видишь, я не призрак, я даже пью чай, и, конечно, однажды я уйду назад, обратно.
– Когда я окончательно сойду с ума от тебя, да?
«Перестань дудеть об умственном здоровье. Забей! А то взаправду слетишь с катушек. И что тогда станется со мной?» – строго и не в меру раздражённым тоном отозвался внутри ВГ.
– Ты сегодня слабонервный какой-то, – девушка положила ногу на ногу, а пальцы сцепила плетёным замком на колене (мной придуманная для неё деталь).
– Тут поневоле станешь нервным, во-первых, ночь не спал, во-вторых, слишком неожиданно, когда тебя в какого-то Пигмалиона возводят ни с того ни с сего.
– Не совсем так. Тот легендарный скульптор с Кипра выточил из слоновой кости статую идеальной женщины, влюбился в неё и пытался своей страстью вызвать её к жизни. Не получилось. Тогда он обратился к всесильной Афродите, которая и оживила бездушное произведение искусства. Пигмалион женился на ней, и она родила ему троих ребятишек. А что у тебя? Ты меня придумал, кое-как описал, сделал своей любовницей, а когда я пришла к тебе сегодня, ты даже не соизволил узнать меня. Очень далеко тебе, прости, до Пигмалиона. Кстати, я тоже хотела родить тебе детишек. И именно троих. Или даже сразу тройню, троешек.
– Постой, а можно я тебя потрогаю.
– Чудак! Конечно же.
Она с готовностью встаёт и протягивает руки, словно я пригласил её на танец. Всё, как в романе: ладошки удивительно узкие и настолько горячие, что в первое мгновение хочется отдёрнуть руку, как при ожоге. И сухие, как будто просят увлажняющего крема.
– А можно обнять, ведь у нас с тобой любовь? – не могу я остановиться.
Она сама молча кладёт одну руку мне на плечо, другую на шею и притягивает к себе. Сердце, поднимаясь вверх, разделяется на две половинки и бьёт в оба виска. Я задыхаюсь в горячей нежности и бурлящем счастье. Да, именно так пишу в своём опусе о её мягких, лёгких, невесомых, но властных объятиях.
«Смотри, как бы она тебя самого не превратила из живого человека в литературный персонаж», – предостерегает неприятным тоном ВГ.
– Нет никаких причин сходить с ума, – совсем тихо шепчет она. – Мы же спокойно сидим, пьём чай и разговариваем. Уже выяснили, что ты немного небрежно, как бы опаздывая на самолёт, создавал мой образ. У тебя нет ни слова про мои ланиты (погладь их!), про мои ушки (подёргай за мочку!). Еле-еле смогла воплотиться, а образ призван уже в начале повествования стать живым, завершённым, тем более что я главная героиня и твоя возлюбленная. Уж меня-то мог бы постарательнее изобразить.
Она нежным, ласковым движением высвобождается из моих дрожащих рук и опять присаживается на диван. А я всем сердцем и всем телом чувствую на себе её тающие, замирающие объятия, как будто она навсегда упорхнула от меня бабочкой однодневкой. Дед называл таких подёнками.
– Да, ты права, но я увлёкся твоим душевным миром, твоими переживаниями, нашей любовью. Это мне казалось важнее, чем твоя внешность.