– А ты как думал?!
– Но зачем? Я, честно говоря, побаиваюсь. Спать со своим персонажем как-то странно. Опять чувствую, что у меня крыша сдвигается, едет и соскальзывает в тёмную пропасть! Даже тебе не под силу её остановить.
– Во-первых, не с персонажем, а с главной героиней (сколько раз тебя поправлять!) и твоей возлюбленной, в скобках – любовницей. Во-вторых, ты же меня обнимал, убедился, что я не призрак, не дух, а описанная тобой женщина. А в-третьих, как это зачем? Должен же ты узнать, как такое случается в реальности, понимаешь. Не по твоим словесным придумкам и фантазиям, а на самом деле, в действительности. Может быть, внесёшь какие-нибудь улучшения в свой роман, исправления.
«Он внесёт! Такие, что ты сто раз пожалеешь», – не унимается ВГ. Хорошо ещё, что только я и слышу его.
Мы лежим рядышком усталые от небывалых событий, объятий и нелёгких разговоров.
– Теперь, когда ты будешь сочинять, я встану рядом. Не для подсказки, нет. Просто ты сможешь молча советоваться со мной. Ты как-то говорил, что у произведения, когда оно минует экватор (или даже раньше), появляется внутренняя логика в сюжете, в фабуле, в стиле, в характере героев. И её опасно нарушать авторским своеволием. К ней надо прислушиваться, и она поведёт в верном направлении, к единственному финалу. Вот я и буду тебе помогать. Только не забывай: я пришла не для того, чтобы поучать тебя, я явилась потому, что люблю тебя. Это главная причина. И единственная. В конце концов, я же ожила, как Галатея. И это благодаря тебе.
«Она тебе напомогает. Она тебя заведёт в такой тёмный лес… Как бы потом не раскаяться. Слишком уж ты доверчив с ней. Всё! Я тебя оставляю, живи своим умом», – рассудительным и вместе с тем обиженным тоном даёт о себе знать ВГ.
– А хочешь, я напомню тебе твоё стихотворение из предпоследней главы?
И не дожидаясь ответа, она прочувствованно, с лёгкой оттяжкой на каждой рифме в духе Серебряного века читает:
Я создал образ твой из тайных слов,
И ты пришла под кровом ночи,
В прозрачном платье из забытых снов,
Что мига краткого короче.
После тёплого молчания она добавляет:
– Обязательно допиши его. А я буду тебе помогать. Как Татьяна Пушкину, – неожиданно выдаёт моя героиня и возлюбленная.
– А она разве ему помогала? – спрашиваю я таким тоном, что ответом может стать только «нет».
– Ещё как! Он создал её образ, а потом она его вдохновляла. Пушкин же писал свой «роман в стихах» около семи лет. И вообще, такие отношения между писателем и его героем нередко встречаются. Анна Каренина помогала Толстому, начиная с середины романа. Она подсказала ему и финал. Общепризнанный гений даже не предполагал, что Анна решится на самоубийство, но она в некотором смысле пожертвовала собой и заставила писателя бросить себя под поезд. А Достоевскому его чудесная Сонечка помогала. Без её подсказок образ Раскольникова получился бы иным, даже совсем другим. Кстати, Достоевскому особенно легко было незаметно нашёптывать, как сказала Соня, ведь он диктовал, а не писал. Мы с ними встречаемся иногда. Особенно меня поразила Анна. Это просто символ драматичной, точнее, трагичной судьбы. Я не устаю на неё любоваться. Хотя и Наташу люблю, но ведь её легко любить…
– Прости, ты уже не первый раз говоришь об этом там, а я никак не врубаюсь, где ты с ними встречаешься, где ты не устаёшь любоваться?
Задав вопрос, я опять явственно ощущаю, как ум за разум заходит и не хочет выглядывать оттуда.
– Ну, там, у нас, в «художественном мире», в «художественной реальности», в «художественной вселенной», как вы иногда выражаетесь. Мы все там пребываем, – с лёгким удивлением разъясняет она.
– Значит, у нас с тобой сейчас смешение земного и художественного? Когда пишу, я погружаюсь в художественную духовную реальность, а ты из романа являешься в физическую действительность?
– Не такая уж она и физическая, – Таня ещё раз любимым моим жестом заправляет волосы за ушки, – художественного, идеального и духовного в ней тоже немало…
– В каком смысле?
– Насколько душа больше тела, настолько духовного больше, чем физического в так называемой реальности. И вообще, разные бывают реальности: к примеру, существует реальность твоей мечты, разве нет? Или твоих воспоминаний. Твоих снов. Бытует реальность целеустремлённости, когда ты усиленно пытаешься чего-то достичь и ради этого перекраиваешь очевидную реальность на свой лад и ляд. И все они взаимно проницаемы. Скажу больше: всякий человек живёт в своей реальности, у каждого есть своя индивидуальная реальность, которую творит личность человека. Миллиарды людей пребывают (каждый!) в своей реальности. Как это ни удивительно, мы все живём в одной большой реальности, но при этом, и вместе с тем, каждый – в своей. Так у людей есть Родина и малая родина.
– Прости, но эти нескладные мысли бродили в моей голове, а теперь ты мне их преподносишь как свои? Я, конечно, хотел вложить подобные размышления в твои уста, но это было давно. И они остались в черновиках.
– А теперь поздновато что-либо вкладывать, – она поглаживает одну ладошку другой.
– Но ты-то, ты-то – вернёмся к нашим баранам – в какой реальности живёшь?
– Естественно, что в художественном мире, – она терпеливо отвечает на вопросы, продолжая накрывать одну ладонь другой, словно скрывает, прячет что-то между ними.
– В художественном мире чего?
– Всемирной литературы. – Она проявляет выдержку, но в тональности спокойного (и такого любимого!) голоса появляются нотки лёгкого снисхождения. – Там не только наши, типа Евгения Онегина, Печорина, Чичикова, Пьера Безухова или Раскольникова, там можно и с Гамлетом перемолвиться словечком, и с Джульеттой, если захочешь, и с Дон Кихотом, и с мадам Бовари, и с Фаустом, с Манон Леско или Кармен и со всеми-всеми. Там одних Дон Жуанов (Хуанов или Гуанов) больше десятка наберётся, и все разных национальностей: испанцы, французы, русские, итальянцы и т. д. А Татьяна Сорокоумова там – одна. Бывает, идёшь по дороге, а на обочине король Лир с Дон Кихотом беседуют. Приходилось видеть, как Онегин и Печорин задумчиво вглядываются друг в друга, словно в зеркальное отражение, и пытаются что-то понять. Географически они текут параллельно, но Пушкин с Лермонтовым соединили Онегу и Печору духовным каналом, и получились совсем не лишние люди, которые втекают – один в другого. Попадались на глаза уж совсем неожиданные пары: доктор Живаго с пристрастием опрашивал Мефистофеля, князь Мышкин – Чичикова, и оба застенчиво посмеивались. А Ромео в качестве собеседника доктора Фауста можешь себе представить? Или Квазимодо с Пер Гюнтом? Или Маргариту (без Мастера) с тургеневской Лизой? Кстати, Гамлет и Офелия там у нас не расстаются, но это так, к слову. В общем, художественная вселенная (хочется даже написать это слово с заглавной буквы), хотя иногда кажется, что это лишь бледное отражение Царства Небесного, так, как видели его святые, там бывавшие. Кстати, отметь, пожалуйста, в романе, что у меня от рождения особые способности к языкам. На французском и английском я говорю. Ещё бы знание немецкого и итальянского приписал мне… Можно также греческий и испанский добавить. Этого мне там хватит. Вообще-то, нам не нужно знание языков, мы и так понимаем друг друга. Удивительно! Каждый говорит на своём наречии, а душой легко всё понимаем без перевода. Но чтобы прочувствовать во всей красоте тонкости поэзии, лучше знать языки. И ещё: ты оставил меня без отчества. Мне от этого неуютно: словно ты отрезал кусочек моего «я». Придумай какое-нибудь. Мне Аркадьевна нравится. Только не Дмитриевна, как Татьяна, чтоб без намёков и подражаний.
– Как бы мне хотелось попасть к тебе, в твою художественную вселенную хотя бы на денёк.
«Ишь, чего задумал, – вдруг просыпается оставивший было меня в покое ВГ. – У тебя ведь совсем иная миссия: ты других снаряжаешь и экспедируешь туда».
Таня берёт меня – и так властно опять – под руку, прощально заглядывает в душу, не в глаза, а именно в обнажённую душу, и успокаивает:
– Не думаю, что тебе очень понравилось бы. Там не так хорошо, как кажется. Многие писатели создавали художественные образы довольно небрежно (этот камешек – не в твой огород). И некоторые персонажи бродят в нашем тамошнем мире, просто как тени, призраки, другие – как бледные незавершённые фигуры, третьи – как инвалиды и по внешности, и по характеру (понимаешь, какая ответственность лежит на писателе?!), но есть четвёртые – полные жизни, бодрости, энергии, смиренной любви, доброты, прощения, как например, Чацкий, Дубровский, Максим Максимыч, князь Андрей Болконский, Алёша Карамазов или доктор Живаго – за счёт стихов в конце романа, между прочим. У нас там все живы. Никто не погиб, не умер, как описано по воле авторов в их произведениях.
– И о чём вы говорите между собой, такие разные?
– Об этом нам нельзя рассказывать.
– Ты придёшь ещё ко мне?
– Не знаю. Нас редко отпускают сюда…
Под эти слова я неожиданно засыпаю.
Но тут же сон слетает с меня, как унесённая порывом ветра фата неосторожной невесты. Открываю глаза и первое, что вижу, – подсохшая лягушечья шкурка на соседней ещё тёплой подушке с еле заметной вмятиной. Не без брезгливости беру её двумя пальцами – указательным и средним почему-то – и несу на кухню. Зажигаю газ, бросаю на конфорку полупрозрачную кожицу, похожую на расправленные крылья стрекозы, та вспыхивает, как порох, а я едва успеваю отшатнуться. «Теперь моя любовь не сможет превратиться в лягушку, навсегда останется прекрасной царевной, и мы поженимся», – самодовольно и эгоистично думаю я. Тут грудной Танин голос за спиной с болью восклицает: «Что ты натворил?! Теперь никогда больше, никогда в жизни не увидишь меня!» Я резко оборачиваюсь и… просыпаюсь. Уже по-настоящему.
Ещё не очнувшись от страшного, какого-то сказочного и тайно-пророческого сна, вижу сначала желтоватый кожаный диван у противоположной стены, а на нём тающую дымно-тёмную тень, которая не отбрасывается никем. Трёхмерная, она на глазах теряет одно измерение. Выныривая из послесония, вскакиваю с кровати, хочу обхватить колени исчезающей фигуры, удержать её в этой реальности, в этой действительности, в этом мире, но руки обнимают пустоту. Вам когда-нибудь случалось держать в объятиях пустоту? Ужасное ощущение! Как предчувствие небытия.