– Не отпущу, – вопию я изо всех сил.
– Не уходи, – шепчу я сквозь слёзы, как тогда, тридцать пять лет назад, когда я сидел на коньке и молотил десятилетними кулачками по коленкам, расцарапывая ноги о покоробившуюся дранку двускатной крыши дедова дома.
Всё напрасно: и крики, и шёпот. И робкое дыханье. Тень становится плоской и тает на глазах, как дышки на стекле, и только еле слышное веяние потустороннего ветерка остаётся мне на память, словно кто-то мягко затворил у меня перед самым носом таинственную запретную дверь:
– Прощай! Славно побыть живым человеком, а не словесным созданием только. Спасибо за всё, за твою деликатность, за любовь. Прошу лишь: допиши мой образ…
Дверь выровнялась заподлицо со стеной, превратилась в стену. Попробовать сломать? Но как? Но где? В каком месте?
И вот теперь я от начала до конца перекраиваю, перерабатываю свой… наш роман. И роман как любовь, и роман как произведение словесности. Кажется, неожиданная посетительница понемногу, но неумолимо вытесняет из меня ВГ. С грустью и некоторым страхом предчувствую, что новое вдохновение заведёт меня в какие-нибудь дебри, из которых не выбраться в одиночку. Неужели отныне все события в романе покатятся по колее, проторённой моей Татьяной…
Нет, не так. Не туда повело меня слово. Прости, Танюша. Получается, что ты напугала меня, что я тебя побаиваюсь. Но это ведь неправда, никакой колеи не предвидится. На самом деле сегодня случилось самое главное в моей жизни, самое страшное и безнадёжное: я нашёл свою долгожданную половинку, я встретил тебя, ту единственную, которую искал всю жизнь. Пусть я придумал тебя, а частично ты сама себя, но теперь мне не жить без тебя. Ты во мне, и я в тебе. Весь, целиком. И вместе с тем – ужасное чувство потери! Найти и сразу лишиться, утратить тебя на веки вечные. И никакой надежды вернуть. Жуткое одиночество! Теперь я обречён навсегда пребывать здесь твоим суженым и до самой смерти переписывать и править роман. Я не смогу забыть тебя или вычеркнуть из жизни, выбросить из головы, стереть в памяти, вырвать из сердца и души, предать забвению нашу таинственную и ошеломляющую встречу. И всё же спасибо тебе, что пришла. Что приходила. Все знакомые женщины побледнели и стушевались пред тобой, ушли в тень. Танюша, как же я без тебя дальше-то? Теперь мне никто не нужен. Только ты одна. Что ж ты наделала, любовь моя?! А может быть, тебя отпустят ещё раз…
27–30 июля 2020 г.
Иван МАРКОВСКИЙ. Токи
Рассказ
Знаете ли вы, что такое Токи?.. Конечно, – скажут многие и начнут перечислять виды известных им токов: электрические токи, токи крови, токи высших энергий Космоса, любовные токи…
Нет, большинство из вас не знает, что такое Токи. Токи – там, где находится порт Ванино и Советская Гавань. Токи – край русской земли и вообще – край земли. Токи – последняя станция, куда отгоняют на отстой и осмотр вагоны. Токи – тупик тупиков. Всё, дальше пути нет. Дальше, в тридцати метрах от токийских путей, обрывается земля, ощетинясь перед пучиной Мирового океана суровым скалистым берегом. Дальше Японское море, Океан… И если смотреть с берега Токов немного вправо, то совсем недалеко Япония – страна восходящего солнца… Гораздо ближе, чем Москва за вашей спиной… Если смотреть с берега Токов прямо, то где-то километров за двести – остров Сахалин. А повернетесь от моря обратно, назад: перед вами раскроется вид на эти самые Токи – край русской земли. Суровый край, особенно зимой. Вы увидите скалистый берег, переходящий в пологое взгорье. По взгорью то здесь, то там натыканы в снег редкие низкорослые лиственницы, давно сбросившие свою нарядную зеленую хвою и стоящие вблизи домов, словно выброшенные из квартир после новогодних празднеств осыпавшиеся ёлки – скелеты былой красоты. Суровый край. Но это край русской земли. И когда вы подойдёте к скалистому берегу и станете на самом его краю, на последнем камне, то почувствуете что-то такое, что нельзя описать словами, что можно только почувствовать согласно строю вашей души, вашему ощущению, вашему стоянию на краю земли, на краю русской земли.
Проводник почтового вагона «Москва–Холмск» Иван Марков стоял на краю русской земли уже третий день. Он, что называется, застрял в Токах. По плану он давно уже должен был погрузиться вместе с вагоном на теплоход-паром «Сахалин» и прибыть на остров в порт г. Холмска, где его должны были разгрузить и уже загрузить почтой обратно, на материк. Но была неделя непогоды, море сильно штормило, вагоны на паром не брали. А из глубины материка, согласно расписанию, вагоны приходили каждый день и скапливались в Токах… И Иван Марков уже третий день стоял на краю русской земли и смотрел со скалистого берега то в сторону скрытого в океане Токио, то в сторону Токов…
Вагон Маркова, хоть и имел название «Москва–Холмск », но как сам вагон, так и этот маршрут принадлежали прижелезнодорожному почтамту г. Новосибирска. И Марков был сибиряк, новосибирец. Еще каких-то десять дней назад он сначала прибыл в шумную столицу, где пробыл с вагоном двое суток. И, имея между разгрузкой и погрузкой почты время, успел посмотреть в Ледовом дворце фигурное катание и зайти в Третьяковскую галерею…
В Ледовый дворец Иван Марков попал как раз на закрытие соревнований, на показательные выступления с участием всех звезд фигурного катания. Марков видел с трибуны и Роднину с Зайцевым, и Лену Водорезову, и Пахомову с Горшковым, и весь Ледовый дворец, и массу всякого народа… То и дело попадались его взору знакомые лица, кои прежде он видел только в кино да на экране телевизора. Одно слово: Москва – столица… На фигурное катание Иван Марков попал случайно. Билет на праздничное закрытие ему предложил один его знакомый москвич. И Иван Марков, не будучи большим фанатом, пошел, раз предложили, раз повезло. Ведь не всем же, заехавшим из далеких провинций по разным делам в Москву, удается попасть в Ледовый дворец, на фигурное катание, которое смотрит по телевизору вся страна. И тебе выпадает увидеть это в самом Ледовом дворце. И к тому же не надо бегать в поисках билета и покупать его втридорога. Маркову повезло, и он воспользовался…
Но если Ледовый дворец выпал Ивану Маркову случайно, то посещение Третьяковской галереи было в плане Маркова. Заезжая в Москву, он всегда выкраивал из беготни по магазинам, из стояния по очередям за всяким дефицитом часа два-три на Третьяковку. И шёл в Лаврушенский переулок побродить по ее залам. После уличной суеты и магазинной толчеи здесь было все по-другому. Залы Третьяковки, в контрасте со столичными магазинами и улицами, где толпы наезжего со всей страны люда кочевали в поисках дефицита из ГУМа в ЦУМ, из «Ядрана» в «Прагу», из «Праги» на «Теплый стан», залы были другим миром – миром тишины и задумчивости, миром вечного… И Марков любил заходить и погружаться в этот мир.
И в этом мире, в мире Третьяковской галереи, в мире вечного… было у Ивана Маркова три полотна, к которым он всегда подходил и стоял дольше обычного, дольше, чем у других полотен. Первой картиной, у которой задерживался, была известная «Явление Христа народу»; другая, известная мало, называлась «Спор о вере». На этой картине изображались: с одной стороны кучка богатых «фарисеев и книжников», толкователей и знатоков веры, жмущихся в один угол; с другой – пастух или иной какой простолюдин, или спорщик, в накинутой на плечи овечьей шкуре и опоясанный мечом. Человек этот гневно смотрит на сгрудившихся в один угол важных толкователей веры, смотрящих на него косо, испуганно и зло, и указует рукой в высь, на Небо, устремляясь к этой выси всем своим видом, всем своим огненным, неистовым взором…
И этот «Спор о вере» по выраженному в нём духу был близок духу Ивана Маркова. Нет, Марков не участвовал в каких-либо диссидентских кружках, группах… не спорил с профессорами, «фарисеями и книжниками» веры коммунизма. Но он чувствовал этот спор, чувствовал в себе, чувствовал в окружающей его жизни, чувствовал в общем застое, в каком-то тягостном предгрозовом состоянии страны, когда становится уже тяжело дышать, и первые лица государства сменяют друг друга, как встающие из гроба покойники поднимаются и тут же ложатся, символизируя собой лишь полный упадок существующего строя. Чувствовал Иван Марков этот предгрозовой спор о вере и в суде над поэтом Бродским, где судья с пеной у рта кричала, почти визжала на всю страну, что-то наподобие: «Вы не имеете права этим заниматься (то есть писать), у вас нет высшего образования, вы ничего для этого не кончали…»
Иван Марков никогда не был поклонником поэзии Бродского, встречал по журналам два-три его стихотворения, которые ему не очень уж и понравились и вряд ли стоили последующей Нобелевской премии. Но когда государство спорит с поэзией и поэтами, как спорила от лица государства судья, это говорило о полной слабости государства, о полной его немощи духовной, где за удушьем атмосферы уже чувствуется гроза…
Третье полотно в галерее, около которого в последнее время подолгу стоял Иван Марков, был «Спас в силах». Огромный такой «Спас», во всю стену. Но приковывали, притягивали внимание Ивана Маркова не размеры Спаса, а его лик и особенно глаза. Казалось, они не только видят тебя насквозь, но и за ними было видно и ощущалось что-то такое, что никак нельзя было объяснить и с чем-то сравнить. Было такое ощущение, что художник будто бы действительно рисовал этот лик с Бога… Такая могучесть веяла от образа Спаса и в то же время какое-то неземное спокойствие и уверенность вечного…
Этого «Спаса в силах» Иван Марков обнаружил в галерее недавно. Видимо, Спаса держали где-то в подвалах. Но вот он вышел на свет и затмил, во всяком случае, для Ивана Маркова, многих «живых богов». И свои последние посещения галереи Иван Марков заканчивал стоянием перед этим Спасом. Он мог стоять перед ним долго, то погружаясь в лик, во взор Спаса, то в себя – то снова в Спаса… С этим «Спасом в силах» он и выходил на улицу, как бы вынос