я его с собой.
И это стояние перед Спасом и перед другими двумя названными картинами было чем-то похоже на его теперешнее стояние на краю русской земли. Стоя на скалистом берегу Токов, он ощущал за своей спиной и виденного десятью днями назад Спаса, и «Спор о вере…», и всю тысячелетнюю Россию, святую и не святую Русь, весь ее путь, весь ее спор… Словно он сам прошел весь этот путь веков – путь междоусобиц, войн, смут и революций. Прошел через Чудское озеро, поле Куликово, через Бородинское поле до Курской дуги… И от Курской дуги до гор Афганистана – до места, где меч изваянного из каменного монолита русского солдата, некогда могучий меч, защитивший в великом подвиге Великой Отечественной свою страну и полмира, бесславно увяз в расщелинах афганских гор. Ибо Русь-Россия сама нарушила Закон: «Кто с мечом придет, тот от меча и погибнет» – и выдвинула свой меч в чужие пределы, вошла с оружием в чужой дом…
Много разных мыслей и ощущений (и тех, что назвались антисоветскими) накатывались на Ивана Маркова на краю русской земли, как накатывались на скалистый берег волны мирового Океана. И как Океан глухо роптал, рокотал своими глубинами, зажатый в скалах, так и страна за его спиной уже роптала. И в застое, глухом и плотном, уже чуялся Ивану Маркову ее вулканический рокот, «спор о вере». Не случайно же Спас поднялся из подвалов запасников…
Да, еще каких-то десять дней назад он стоял перед огромным, во всю стену «Спасом в силах», сидел в Ледовом дворце на показательных выступлениях фигуристов, бродил вокруг вечернего Кремля, стоял у могилы Неизвестного солдата… И вот стоит на берегу Мирового океана, на самом краю русской земли, на её последнем, крайнем оплоте – станции Токи, тупике тупиков… Иван Марков любил подобные контрасты жизни между Спасом и тупиком… между столицей и последней станцией… Что ни говори, а ему повезло: он видел Москву из провинции, провинцию из Москвы, а русскую землю – с самого её края. Ему повезло видеть и ощущать то, что не видели и не ощущали многие. У одних не было такой возможности, другие сами не хотели видеть и ощущать. К Маркову подошёл напарник (почтовики ездили вдвоём):
– Торчишь что-то всё время на берегу…
– Край русской земли, – отозвался Марков.
– Ага… – без какого-либо смысла сказал напарник и, попыхивая сигаретой, цыкнул сквозь зубы, сплюнув на этот край… Сплюнул с тою же внутренней рассеянностью, с которой произнес «ага»… Постоял еще немного, сказал: «Ну, постой…» – и заспешил к собравшимся у вагона почтовикам, что скопились с вагонами в Токах. И ходили теперь друг за другом, из вагона в вагон да в магазин за очередной порцией водки. Иван Марков хорошо знал все эти кучкования, где дым коромыслом, через каждое слово мат-перемат. И бесконечные разговоры ни о чем и обо всем сразу, где мысли и слова скачут с одного на другое без всякой связи – некая имитация жизни, ритуал человеческой бессмысленности.
Марков предпочитал оставаться один. Со своими мыслями и ощущениями, со своим «спором о вере». И если касаться личного отношения Ивана Маркова к окружающей его «вере», то в коммунизм, который строило его общество и идеологически опиралось на данную теорию и практику, в коммунизм Марков не верил. Прежде всего потому, что в коммунизме-атеизме не было вечности… Не было никакой перспективы для души Ивана Маркова. В идее коммунизма от него требовалось только одно – унавозить собой «гармонию светлого будущего», в котором он никогда и ничем не будет проявлен, унавозить – и всё! Дальше умереть, уйдя в никуда, превратившись в ничто… Это не устраивало Ивана Маркова, не устраивало с самого детства, сколько он себя помнил. При мысли о своем полном исчезновении он всегда испытывал в себе несогласие…
Что же касается второй цели коммунизма – «удовлетворения всех наших потребностей», – то этот, один из главных постулатов коммунизма, наряду с «бесплатностью» (при коммунизме всё должно быть бесплатно), вызывал в Иване Маркове грустную улыбку… Марков знал и видел разные потребности людей, видел потребности хотя бы тех же, уже бредущих от магазина, своих коллег-почтовиков… Видел… и хорошо осознавал, что если не загрузить человека вечностью или хотя бы более-менее полезным трудом до конца его жизни, то вся его жизнь будет сплошным «удовлетворением всех наших потребностей».
Нет, вера в коммунизм «в споре о вере» не выдерживала в Иване Маркове даже простого здравого смысла. Более того, на тот коммунизм, который прошел, прокатился по его стране-стороне «от Москвы до самых до окраин, с южных гор до северных морей…», Иван Марков смотрел так же, как на «обыкновенный фашизм» в экранизации Ромма. Только фашизм лёг на прусскую душу, на романтизм Ницше, оккультизм и прочую заумную философию. А коммунизм лёг на русскую душу и тысячелетнее в ней православие. И душа русского человека прорастала через коммунизм даже в самой его человеконенавистнической форме – в такой, как всеобщая коллективизация и ГУЛаг. Душа русского человека прорастала и через Ленина, и через Троцкого, и через Павлика Морозова с его наивным предательством собственного отца. Прорастала и через Сталина… медленно, но прорастала, как прорастает живая трава через трещины в мёртвом асфальте.
И в «споре о вере», в великом споре о вере, в страшном споре о вере именно эта тысячелетняя душа русского человека, имея в себе глубинные корни русского духа, победила фашизм. Именно об эту душу – глубинную суть русского человека – разбился фашизм. Не коммунизм (этот исторический недоносок) и коммунисты одержали победу над германским фашизмом, а тысячелетняя душа русского человека разбила «тысячелетний Рейх». И в заявлении солдата: «Умру, считайте коммунистом» – умирало и побеждало глубинное, а не эти, недавно подброшенные русскому сознанию слова. И «Умру за Сталина!» – такое же поверхностное, как «Умрём за нашего фюрера!..» Главное – глубинное, а глубинное – это душа. Коммунизм, как всякий временщик, лишь пользовался плодами русской души. Но сама душа русского человека коммунизму была не нужна и чужда, ибо провозгласил коммунизм устами своих фарисеев и книжников: «душа – лишь поэтический образ».
Так ощущал и так думал Иван Марков, стоя на станции Токи, на краю русской земли, вспоминая «Спор о вере». И, если сравнивать Ивана Маркова с попом из рассказа Шукшина «Верую!», то в авиацию, химизацию, в научную революцию и прочие «тонкие технологии» постиндустриального мира Марков мало верил, если ни сказать больше – не верил совсем. И в своей доморощенной философии смотрел на человечество под флагом науки и новых технологий, как на корабль очередных аргонавтов, приближающийся к двум мифическим скалам, которые расходятся и сходятся… И время расхождения у этих скал кончилось: человечество, по мысли Ивана Маркова, время это уже выбрало. Новые технологии, конечно, могут ускорить ход корабля и провести ковчег между страшными скалами. Но только в том случае, если человечество будет способно сохранять за собой элементарную плавучесть. Как в том анекдоте, в котором один ученый муж, вступив на корабль, начинает расспрашивать простого матроса, знает ли тот математику, алгебру, геометрию…
– Нет, – отвечает матрос, – не обучены.
– Да как можно без этого жить?.. – удивляется ученый.
Корабль выходит в море, попадает в шторм и тонет. К ученому подходит матрос и спрашивает:
– Умеет ли господин плавать?
– Нет, – отвечает ученый.
– Значит, потонете.
И, возлагая себя на науку, люди еще должны уметь просто плавать, просто возделывать землю, просто сеять хлеб. И главное – просто не причинять этой земле вреда. А этого люди абсолютно не умеют и не хотят делать. И пройти между двумя мифическими скалами при помощи наукоёмких и энергосберегающих технологий им, скорее всего, не удастся: не позволит балласт. Иван Марков повсюду наблюдал этот балласт человеческого потребления, «удовлетворения всех наших потребностей» в ущерб всему живому. И в наукообразного человека не верил. И видел в науке лишь продление человеческой агонии… И вера в науку была похожа для него на веру в коммунизм, в «светлом царстве» которого он не имел никакого грядущего проявления и должен был лишь унавозить будущую гармонию коммунизма для кого-то… Так и на всесильную науку будущего Марков смотрел, как больной раком, больной сегодня. Да, больной раком слышит, что через десять лет наука окончательно победит рак, победит и его форму рака. Больной верит и знает: так это и будет. Но больному от этого не легче: больному остается жить два-три месяца. И победа науки через десять лет вызывает в нем лишь грустные чувства… И как больному нужна победа над болезнью и смертью не завтра, а сегодня, так и Ивану Маркову нужна была вера универсальная, в которой – Сегодня и Завтра бы не разделялись.
Друзья мои, прекрасен наш союз!
Он, как душа, неразделим и вечен.
Марков верил в Душу. Конечно, наивно верить в «поэтический образ», как понимали душу книжники коммунистической веры. Но Марков верил в Душу даже больше, чем в Бога. Во всяком случае, в Душу он поверил раньше… Еще будучи пионером-атеистом, повторяя за отцами-коммунистами: «Бога нет», Марков никогда не говорил, что нет души. Он затаённо прислушивался к этому «поэтическому образу» внутри себя и говорил: что-то есть… что-то должно же быть… С телом он будет разделен. Тело уложится в гроб, в этом не было никакого сомнения. Оставалась только – душа, «как душа, неразделим и вечен». О Боге он начал думать позже. После того, как встал вопрос, что Душа должна быть с кем-то связана. И он, Иван Марков, через что-то, через кого-то связан со всеми этими миллиардами людей. Наивно же думать, что он связан с ними через коммунизм и «удовлетворение всех наших потребностей» – гораздо наивнее, чем верить в душу. Но душу надо было кому-то доверить, отдать на сохранение. Хотя бы в час смерти. И Иван Марков начал думать о Боге и задерживаться в Третьяковке перед «Явлением Христа народу» и «Спасом в силах».
И, стоя в Токах, в тупике тупиков, на краю русской земли, на берегу Мирового океана, Марков проходил мысленно свою жизнь, перебирая ощущения… Но если долго стоять даже на краю русской земли, то ощущения все равно постепенно притупляются. И, исчерпав всю новизну и возвышенность ощущений, Иван Марков повернулся спиной к Мировому океану и, перешагивая рельсы, побрел в глубину Токов. В кирпичном квадрате с вывеской «Магазин» взял булку свежего хлеба. Из такого же кирпичного квадрата, размером поменьше, с названьем «Отделение связи», позвонил в свой город… И, выйдя из отделения связи, абсолютно не знал – что делать дальше… Токи не Токио и не Москва: фигурного катания здесь не посмотришь… «Ну, почему не посмотришь?..» – Иван Марков прислонился плечом к углу отделения связи: немного в стороне, на заполненной водой и замерзшей луже с грязными бугристыми краями, происходило не что иное, как фигурное катание. Три девочки лет девяти-десяти кружили свои «тулупы в полтора оборота» вдоль грязного края лужи. Особенно одна из них так вдохновенно держала головку, так самозабвенно поднимала и вытягивала подбородочек, устремляясь взором куда-то поверх взгорья, поверх домов… словно кружилась она не по луже с грязными краями, а парила над токийским взгорьем, над просторами Мирового океана, в Ледовом дворце, среди «Л