Та же рассеянность, та же задумчивость, как будто сейчас он покачает головой на свои думы и скажет: «Ох, грехи, грехи!» Только отшельник был печальнее, безмерно печальнее. У отца печали не было, и у него долго оставались его усмешка чистого, зоркого глаза, и какое-то движенье на лице, точно время от времени пробуждение к жизни. Тут, в отшельнике, всё уже застывало окончательно, печаль покрывала его как бы саваном. Он даже, вероятно, и не ждал того, к чему готовил себя этой сырой ямой и неестественным подвигом в ней, не ждал «непостыдного кона», его просто тихо уносило последней ледяной волной при шорохе невидимых ручьёв.
«К чему это?» – подавленно спрашивал я себя, когда мы с уставщиком вползали из мокрых недр к зелени и солнцу. Но впечатление шло глубже и сложнее этого первого вопроса.
Годами складывались воспоминания о нашем городе, пока не стала выявляться общая картина. И становилось ясно, что этот отшельник – не случайный, а вполне естественный плод нашего благочестивого города. Конечно, таких людей у нас было немного, единицы на тысячи, но и он, и другие такие же «подвижники» только дальше ушли по тому пути, по которому более или менее влеклось всё старообрядческое население, стремясь уйти от греха и беса.
И только ли наш город? Черемшанский отшельник тихо, незаметно, без всякой поэзии и без религиозного экстаза повторил в своей мокрой яме подвиг древних отшельников, которые заживо умерщвляли себя в киевских пещерах, а ещё раньше – в палестинских, аравийских и других пустынях. И такого же порядка, только более быстрого и решительного были «подвиги» тех иступлённых староверов, которые в ужасе от мирского греха закапывали себя, своих жён и детей живыми в землю или в религиозном восторге с пением и воплями сами восходили на костры или сжигали себя в деревянных церквах.
Наш город и верующее население во всяком ином городе, селе, деревне, лесном скиту или монастыре более последовательно или менее последовательно, сознательно или бессознательно, ускоренно или замедленно идут неизбежно по одному и тому же пути и к одной и той же цели.
Грех неизбывен, бес в этом мире непобедим.
И ещё более ужасно – в чём убеждаются наиболее устрашённые – что бесу полностью отдано наше тело, и здесь его лукавые соблазны неисчислимы и неодолимы. Единственное средство уготовить себе небесное спасение – изморить и уморить своё поганое тело.
В этом – в добровольном уходе от всего, в самоистязании и самовольном ускорении «непостыдной кончины» – тайная или явная, сознательная или, чаще, бессознательная цель всякой последовательной веры. Полный уход от греха – уход из жизни.
(продолжение следует)
Татьяна ЛИВАНОВА. Грани круга
Продолжение
В тылу Великой Отечественной
Из цикла «Обрывки семейных хроник»
Время, время, куда ты летишь…
Завод – основа посёлка Красный Стекловар (Кужеры) в Марийской Республике. Здесь – глубинка Поволжья: с чистыми реками, почти белым крупным песком и строевыми соснами золотистоствольных чистых лесов. В былые годы, с основания купцом Местниковым на этих кварцевых песках стекольного производства в 1856 году, тут производили разнообразную посуду из стекла. В моё время, послевоенное, только бутылки: треугольные – под уксус и округлые «четвертинки, или чекушечки» – водка в таких расходилась влёт!
В те годы словесная характеристика времени – предвоенное, военное, послевоенное – означало одну войну: Великую Отечественную, как для окружавших меня взрослых, так и для нас, детей. Да и сейчас эти словосочетания я воспринимаю именно так.
В горячем цехе (гуте), где отливали бутылки, стояли по «малому» кругу, как бы в хороводе плечом к плечу, стеклоплавильные печи с огненными окошечками, напротив них – симметричным большим концентрическим кругом – чугунные формовочные станки. Подле каждого станка – оператор (стеклодув – в более ранние времена завода) с длинной «заборной клюкой». В основном – женщины, как с военных времён заменившие ушедших на фронт братьев, мужей, сыновей, так и передававшие далее «по наследству» эту профессию дочерям и родственницам… Женские проворные руки опускали эти самые «клюки» через окошечки в расплавленное стекло и мгновенным движением переносили его в станочные формы. И сразу же начиналось «колдовство» над формовкой бутылок с помощью различных приспособлений типа ручки-педали. Так всю восьмичасовую рабочую смену, монотонно, на перепаде температур: у печи – жарища, у станков – холодище, особенно зимой. Каждую сформованную бутылку, пышащую жаром и ещё красноватую, щипцами возлагали на движущийся к печам отжига конвейер. Скорость движения ленты была оптимальна для чисто механических движений операторов и для сохранности формовок.
Завод впечатлял огромной кирпичной вечно дымящей трубой и обязательным гудком на утреннюю смену к восьми часам – рабочим, а детям с учителями, соответственно, в школу к девяти. Предприятие останавливали только в случае аварии или на капитальный ремонт. Заводчане трудились день и ночь, в три смены. Не останавливали производство и в войну.
Родители многих моих одноклассников работали в гуте – так называли «горячий» цех производства бутылок. Поэтому школьниками бывали мы там не только на экскурсиях. Например, с Раей Бутениной, в младших классах в середине 50-х, частенько ходили отнести «домашний паёк» её маме и прихватить с собой «брак» – бутылки, не годные на реализацию. Бракованные треугольные бутылки в наших играх были и вазами, и статуэтками, и архитектурными колоннами, и… сосудами для жидкостей. Компанию нам составляли сверстницы Зина Листвина, Надя Попова, Света Саратова, Вера Светлакова и даже моя соседка года на четыре старше Надя Батуева. Мы пили из «треуголок» подслащённую воду или молоко, как груднички, натянув на горлышки оранжевые соски, загодя купленные в аптеке у фармацевта тёти Тани Сочагиной. Кстати, её сын, Юра, тоже учился в нашем классе.
В конце 2011 года моим воспоминанием стало стихотворение
В БУТЫЛОЧНОМ ЦЕХЕ
Моим кужерским сверстникам
и работницам «горячего цеха»
Жидкое стекло
В формы стекло.
Минута, другая —
Бутылка, вторая…
Поплыли на обжиг
По конвейеру тоже:
Красноватые, пышащие,
Печью огненной дышащие.
Операторы-женщины
Перехвачены полотенцами,
Чтобы пот утереть,
За формовкой успеть.
Бутылки под уксус треугольные
Мы находим и – довольные!
А четушечные округлые —
Не нами пригубленные.
В треугольных свет преломляется,
Радужками растекается,
И грани у них чуть ребристые,
А донышки – сквозь – серебристые!..
Как это ни удивительно, но осенью 2017 года я увидела несколько уксусных бутылочек с символами нашего Красностекловарского завода – КС на донышках – в уникальной коллекции разных разностей профессора МГУ Сергея Владимировича Туманова, доктора философии, и он, видя мой восторг, подарил мне одну…
***
Когда я училась в шестом классе, в 1959 году, население нашего посёлка городского типа составляло 2 795 человек. К концу 70-х людей стало на тысячу меньше. А закрыли завод, продержавшийся почти полтора века, – ряды кужерцев и вовсе поредели, варьируя в разные годы от 846 до 1040 человек. Жители посёлка никогда не называли и не называют себя красностекловарцами, а только – кужерцами.
Нынешний статус посёлка – Красностекловарское сельское поселение в составе Моркинского района. Инфраструктура сжалась серьёзно: остались лесничество с деревообрабатывающим производством, больница, школа, но уже лет десять как не средняя, а девятилетка – ООШ, дом культуры, несколько магазинов – в основном, частные…
Культурная жизнь Кужер с 30-х: театр, хор
А в далёком 1928-м о такой метаморфозе даже не подозревали. Семья Паршиных как раз переехала из Харовска в многонаселённые Кужеры, и мой дедушка, Михаил Андреевич, занял должность заводского технорука (главного инженера). Завод был крепким стержнем посёлка, выдавал востребованную продукцию высокого качества: от чайных розеток зелёного стекла, блюдец и мелких тарелочек до разновеликих разноцветных бутылок под различные жидкости.
Двадцативосьмилетняя Мария, приобретя в деревенской школе на Вологодчине десятилетний педагогический стаж, по приезде стала работать преподавателем русского языка и литературы в средней школе. Обе дочери-погодки пошли в первый класс. Общительная, весёлая, доброжелательная учительница легко сошлась с коллегами и учениками. Коллектив педагогов был очень сплочённый – энергичные, знающие, талантливые люди.
Певунья и заводила, Мария Александровна вскоре создала драмкружок – вначале при школе, затем и в доме культуры, или клубе, как называли по старинке. Ставили в основном классику, как в довоенное время, так и в дальнейшем. Бабушка частенько брала меня с собой на репетиции драмкружка, чтобы не оставлять дошколёнка по вечерам одну. Постановки пьес Островского, Гоголя, Шиллера, Маяковского на сцене клуба проходили при переполненном зале. Особенно ярко шла комедия Островского «Свои люди – сочтёмся!». Задорно, с большим юмором играли учителя. В 50–60-е блистали бывшие фронтовики: Клавдия Николаевна Светлакова – в роли Липочки, Вениамин Афанасьевич Леднев играл приказчика Подхалюзина. В острый момент он панически выпрыгивал в окно, спасая свою «свободу», а клуб взрывался довольными аплодисментами.
Я же затаённо ожидала сцену с участием своей бабушки. И вот этот момент наступал. Вальяжный хозяин дома, купец Самсон Силыч Большов (исполнял роль Анатолий Иванович Винокуров; после моего дедушки он стал главным инженером стеклозавода) разомлевшим баритоном вопрошал:
– Стряпчий был?
Согнувшись в поклоне и услужливо пятясь к дверям кухни, ему отвечала моя бабушка – ролью глуховатой и нерасторопной ключницы Фоминишны в смешно повязанном «рожками» платочке: