А в современной литературе есть повод для оптимизма?
В рассказе «Спица» Галина Игоревна, она же Спица, вела юных героев по пути собственных впечатлений. Вы своих читателей тоже ведёте по этому пути? Истории каких рассказов имели место быть в Вашей жизни?
Дмитрий Лагутин:
— Есть ли повод для оптимизма в современной литературе? Разумеется! Да, прибой издательского процесса зачастую выбрасывает на читательский берег пустые бутылки и комья водорослей, но… Если под литературой иметь в виду не авангард стеллажей в книжных магазинах, а явление более широкое и глубокое, динамичный, живой процесс возникновения и распространения текстов, то можно с уверенностью говорить: сегодня пишут и печатаются (издаются ли? — вопрос другой, философский) множество талантливых, сильных авторов, работающих в рамках классической традиции (например, Ирина Иваськова, Павел Шушканов, Ксения Дворецкая — и далее, и далее). Пена сойдет — и бутылки с водорослями утянет в глубину — а что-то важное в литературе непременно останется.
Отвечая на второй вопрос, скажу, что да, во многом опираюсь именно на личные впечатления — заручившись поддержкой Дж. Д. Сэлинджера, который называл литературу «концентрированным опытом». Суть, однако, не в том, чтобы я считал себя выдающейся личностью, имеющей право лезть в чужие телефоны со своими взглядами, а в том, что уникальность каждого, даже самого неприметного, человека и неповторимость пусть даже привычно-бытового, но все же индивидуального опыта сами по себе являются серьезной темой для литературного исследования. Да и говорить все же, как мне кажется, лучше о том, что знаешь не понаслышке.
Если вести речь о конкретных историях, то, например, применительно к «Спице» — я сам в детстве посещал изостудию и я сам неравнодушен к «Саврасовской» лирике.
Нина Александровна Кустова, г. Нижний Новгород, Музей книги Нижегородской государственной областной универсальной научной библиотеки, заведующая:
— Мне очень понравился рассказ «Дядя Север». Я верю этому писателю. В какой-то момент даже слезы подвернулись. Не помню сейчас название, но в детстве мне попалась книга о Севере, читала, соседскому мальчишке потом передала. И уже вдвоем мы мечтали покорить северные широты.
Это рассказ о любви. Как замечательно, что есть такая любовь между двумя братьям. Это и вечная борьба, поиск себя русской души.
Небольшое произведение, но сколько оно вобрало в себя. Он несет в себе и воспитательные моменты. Дети чувствуют добрых людей, тянутся к хорошему. Поэтому и племянник главного героя рассказа вырос заботливым сыном.
Очень название хорошее рассказа, а дядя Север очень теплый.
Обязательно порекомендую своим читателям и друзьям.
Дмитрий Лагутин:
— Большое спасибо.
Ольга Викторовна Андреева:
— Рассказ Дмитрия Лагутина «Дядя Север» вызвал у меня очень странное ощущение. На протяжении всего рассказа чувствовалась какая-то таинственность, нарастание не то интриги, не то какой-то тайны, которая разрешилась… ну… в общем-то ничем не разрешилась. Т. е. в центре повествования интересный, и, по-видимому, незаурядный человек, которого детишки зовут дядя Игорь, а брат — дядя Север. Он сильный, мужественный, рукастый, прекрасный рассказчик, который сумел своими историями привить любовь к Северу племяннику. Я думаю, основная идея рассказа — показать людей, не таких, как все — более свободных, сильных, нетипичных. Недаром герой, даже не смотря на плохое здоровье и возраст, все-таки отправляется на Север. И всю жизнь мечется между этим диким и прекрасным краем и теплотой семьи. Но откуда тогда этот странный интерес ребенка к фотографии? Почему именно к такой фотографии? Все это осталось как-то нерешенным для меня. Загадка так и повисла в воздухе. Отсюда и внутреннее напряжение от прочитанного.
Дмитрий Лагутин:
— Спасибо Вам за отзыв — и за критику.
Любовь Михайловна Руднева, г. Белинский, Пензенская область, Государственный музей-усадьба В. Г. Белинского, специалист по просветительской работе:
— Любите ли вы своих героев? Какие именно черты привлекают или отталкивают? Какой герой самый любимый, «свой», родной?
Дмитрий Лагутин:
— Замечательный вопрос. Наверное, да, на первую его часть я могу ответить на него утвердительно — люблю. Люблю почти всех «в фоновом режиме», по умолчанию — а некоторых люблю особенно. Вообще тема очень интересная, и я позволю себе поразмышлять о ней вслух. Дело в том, что… С чего бы начать? Начну с того, что пишу в основном небольшие тексты — соответственно, за условный «календарный год» я, скорее всего, имею дело с бОльшим количеством персонажей, чем, например, романист, посвящающий тот же условный год одному «коллективу» (зависит от масштаба коллектива, конечно). И «общение» с персонажем рассказа, конечно, является не настолько «тесным», как у того же гипотетического романиста — оно более поверхностно, прозрачно. Поэтому впечатления от одного образа с большей легкостью вытесняются впечатлениями от другого, приходящего ему на смену. Но в процессе написания, во время работы над конкретным текстом — да, герои близки, любимы, с ними какое-то время буквально живешь, за них переживаешь и волнуешься. А есть, конечно, и по-особенному любимые — например, та же Спица, тот же дядя Север — и даже кочующие из текста в текст. Самого любимого определить не решусь, а одного назову: мальчик по имени Олег из повести «Обруч медный», опубликованной (минутка саморекламы) в январской «Неве» за 2020 год. Ну и — да, это вообще разговор серьезный и требующий особого статуса. Мне, например, кажется, что по-настоящему любимым героем может быть тот, который для самого автора является в каком-то смысле загадкой (благодаря этому в глазах автора он обретает некую самостоятельность, «твердость» своих границ — он и не робот с заданным набором движений, и не функция, и не отражение реально существующего человека, а нечто самоценное, индивидуальное) — и тут уже мы переходим в плоскость разговора о подходе к творчеству, ведь не каждому тексту нужен персонаж-загадка, есть, например, произведения, в которых герои должны действовать живо, своеобразно, но четко и понятно (самому автору). Условно говоря (простите за многословие), по аналогии с жанрами в живописи есть тексты-пейзажи, тексты-натюрморты, сюжетные тексты и тексты-портреты. И вот в зависимости от того, в каком направлении работает автор, у него либо больше, либо меньше шансов встретить персонажа, который его самого может заинтересовать — и даже влюбить в себя.
Диана Владимировна Мосова, г. Нижний Новгород, Нижегородское театральное училище им. Евстигнеева и НГЛУ им. Н.А. Добролюбова, преподаватель литературы:
— Я прочитала несколько рассказов молодого писателя Дмитрия Лагутина: «Дядя Север», «Спица», «Лишний воздух», «Дураки», «Ночь». Хочу поделиться читательскими впечатлениями.
Лагутин прибегает к импрессионистической технике письма, создавая у читателя ощущение полного погружения в художественный мир произведения: автор словно «рисует кистью» свои пейзажи, оживляя тем самым традиции Чехова, Бунина, Пастернака.
Его рассказы насыщены цветовой символикой, музыкой природы, которая — как и предметный мир, окружающий героя — оживает, словно одухотворенная личным присутствием человека. Это, безусловно, пейзажи-настроения, раскрывающие и психологическое состояние героя:
Еще одна особенность прозы Лагутина в том, что его рассказы очень личные: интимность повествования усиливается за счет использования первого лица, темы детства, мотивов сна и воспоминания, достоверности рассказа, обогащенного многочисленными деталями (как предметного, так и психологического характера).
Удивляет в творчестве молодого писателя эпохи постмодерна некоторая медитативность / плавность развития сюжета, где акцент переносится из внешнего конфликта на внутренние переживания героя. Так, вполне по-чеховски, молодой писатель избегает остросюжетного повествования, обогащая бытовые узнаваемые ситуации философским подтекстом. Фабула его рассказов представляется «размытой»: нет очевидной кульминации, за которой следует однозначная развязка.
В рассказе «Спица» юные художники под руководством своей учительницы отправляются за железную дорогу в поисках необходимого пейзажа. Здесь очевиден символистский мотив двоемирия: по ту сторону, вдали от городской суеты ребята смогут остаться наедине с природой. Они замирают над своими мольбертами, подбирая подходящие краски для увековечивания представшего перед ними волшебства: «Непостижимым образом тихий серый пейзаж вошел в нас и затаился, он жил где-то в глубине сердца, в памяти, в творчестве — незаметный, но и незаменимый. В какой-то мере этот пейзаж влиял на наш внутренний мир, храня в нем тихий, спокойный уголок, в который ничему постороннему не было входа <…> В серой дали были тишина и ожидание, в ней были будничность и грусть, в ней были неудовлетворенность и неустроенность, отсылавшие к чаяниям и надеждам. Серая даль не была самодостаточна, и в этом, наверное, и заключалась ее суть — она тянула за собой вереницу образов и выступала в роли ширмы. Все это незаметно вливалось в меня, как в сосуд; я неуклюже водил кистью по бумаге, а душа моя — это я понял потом — училась тишине и чуткости».
Дмитрий Лагутин:
— Большое спасибо за отзыв.
Надия Сергеевна Митрофанова, г. Казань, Республика Татарстан, Национальная библиотека Республики Татарстан, главный библиотекарь в информационно-библиографическом отделе:
— Я выбрала рассказ Дмитрия Лагутина «Дядя Север». Прочитав рассказ, я заметила несколько мотивов или, если точнее, пластов. Первый пласт касается отношений в семье (в первую очередь, отношений двух братьев друг к другу и к жизни в целом, различий в их мировоззрениях), второй пласт — временной (тема старения и изменчивости), третий пласт отражает более широкий контекст и касается темы Русского Севера (привязанность к месту, связь между местом и человеком). Точкой, в которой соединяются все три мотива, является старая фотография двух братьев. Фотография — это связующий элемент между прошлым и будущим, неслучайно рассказчик сообщает нам, что на детской фотографии отца «…за решительностью, за вызовом — я увидел настороженность, напряженность. Еще глубже едва заметно мерцало что-то похожее на неуверенность». При этом в глазах дяди «за смущением, близким к испугу, за волнением» рассказчик увидел «какую-то открытую озадаченность», а за удивлением заметил «доверчивость, за доверчивостью мечтательность». Разглядывая эту фотографию, рассказчик словно путешествует в прошлое и видит во взглядах отца и дяди ростки их будущего характера и отношения к жизни. Связал бы свою жизнь с севером дядя Игорь, не будь он мечтателем? Думаю, что вряд ли. Кроме того, красноречив момент, когда отец практически моментально забывает о старой фотографии, в то время как дядя Север бережно хранит ее в рамке. В рассказе чувствуется тоска, ностальгия и, возможно, меланхолия. Я благодарна Дмитрию Лагутину за такой прекрасный текст, а также Ирине Владимировне Калус за возможность с ним ознакомиться. Спасибо!