вовать другими — «камерными». О таких мелочах составители учебных планов не думают. Может быть, и правильно. В жизни все равно как-то все налаживается. Не без проблем, конечно, но ничего серьезно-трагического не происходит — по крайней мере, я такого не наблюдал.
Впервые неприятность подобного рода со мною произошла на четвертом курсе. Мне назначили играть скрипичную сонату Моцарта.
По правде говоря, я расслабился и совсем запустил ансамбль, даже методу свою не применил. Нужно было срочно выучить «Картинки с выставки», а их много: 50 станиц, да еще и «виртуозных» (ах эта родоначальница нашего феминизма — «Баба-яга», я так с нею намучился, что до сих пор к женской эмансипации отношусь с предубеждением). По сравнению с данной проблемой текст сонаты Моцарта не выглядел трудноразрешимой задачей, поэтому сильно не волновался — уже не раз «мы это проходили».
Но у меня по камерному ансамблю сменился педагог. Молодая, почти моя ровесница, только что закончившая аспирантуру-стажировку девушка «Анечка», как ее звали студенты «почти в глаза», конечно, переживала, и в преддверье предстоящего экзамена пожаловалась Владимиру Григорьевичу. Не знаю, что она ему наговорила о моей игре, но он принял меры.
Иду по коридору третьего этажа. Профессор выходит из своего класса и уже собирается его закрыть. Видит меня, останавливается:
— Зайди.
Зашли.
Владимир Григорьевич подошел к «своему» роялю, открыл его привычным быстрым движением, готовясь что-то играть.
— У тебя проблемы с сонатой Моцарта, как я слышал. Ноты с собой?
Я достал сборник скрипичных сонат Моцарта, открыл «Вторую», поставил ноты на пюпитр инструмента. Попытался было оправдаться:
— Интерпретационных проблем с Моцартом нет, просто некогда поучить. Педагог волнуется из-за экзамена. Позанимаюсь, и «все образуется».
Владимир Григорьевич, сняв очки, сощурившись, близоруко посмотрел в нотный текст сонаты. Улыбнулся, наверное, двусмысленной в данных обстоятельствах цитате из «Анны Карениной»:
— И тем не менее. Мы не проходили с тобой Моцарта. Нужно кое-что тебе рассказать.
Профессор достал сигарету, стал ее разминать и не без заметного удовольствия принялся объяснять:
— Ты понимаешь, Моцарт был, прежде всего, оперным композитором. Его время — пик популярности оперной музыки. Знаменитыми становились именно создатели оперы. А он стремился быть знаменитым. Так воспитали. Да и осознавал несомненную свою гениальность.
Владимир Григорьевич закурил сигарету, посмотрел на меня, надеясь встретить удивление, вопросы. Но я, провоцируя его дальнейший рассказ, старался не показать интереса — слушал, принимал к сведению.
— Сейчас мы больше ценим его симфонии, изумительной красоты квартеты, камерную музыку. Но в то время публика о композиторе судила по операм. Но дело не только в публике. У Моцарта психология оперного композитора. В его душе рождались вокальные мелодии, даже когда он укладывает их в структуры сонатного аллегро. У него в сонатах драматургические контрасты напоминают «оперные страсти». Главное — мелодия. Фактура его фортепианных произведений прозрачна, нот «мало», поэтому каждый выразительный элемент должен стать «важным событием».
Он поиграл несколько мелодий из сонаты, ноты которой стояли на пюпитре. Действительно, как я заметил, у него получалось вполне по-оперному.
— Попытайся так его слышать, играть. Не делай из моцартовских сонат произведения Бетховена. Вот он-то был, прежде всего, — симфонист!
Мне данное объяснение музыки Моцарта показалось интересным, хотя и не бесспорным. Не стал возражать, а просто поблагодарил. Как выяснилось — правильно сделал. И не то, чтобы стал, разучивая Моцарта, воображать оперные сюжеты — просто запомнил и повнимательнее стал относиться к мелочам, добавив выразительности в каждый элемент моцартовской звуковой ткани.
Владимир Григорьевич, видя мое притворное равнодушие, «понимающе» улыбнулся:
— Иди, учи, занимайся.
Весьма довольный, прежде всего тем, что для меня все благополучно закончилось, попытался побыстрее покинуть класс, но профессор меня остановил:
— Садись, еще послушай. Я никогда не вел класс ансамбля, но играл много. Обрати внимание — иногда музыка выстраивается таким образом, что твой партнер становится солистом. Нужно соблюдать баланс звучания, подобно тому, как у нас на фортепиано оформляется отношение мелодии и аккомпанемента. Но за счет тембра мелодия скрипки хорошо будет слышна — и это нужно учитывать. И еще — в ансамблях нужно играть не так субъективно, как ты привык. Вот теперь можешь уходить!
Через пару месяцев он поручил мне аккомпанировать его ученице — играть партию оркестра «Ля мажорного» концерта Моцарта. Каких-либо замечаний по поводу моей игры он не делал, занимался с солисткой. Я просто играл свою партию и уходил.
На открытый экзамен пришла послушать концерт Тамара Ханафиевна. После нашего выступления она вышла из зала — сначала дипломатично поздравила солистку, потом отвела меня в сторону и попросила поиграть с нею вторую часть концерта. Мы поднялись в 313 аудиторию (Владимир Григорьевич остался на экзамене, и класс был свободен). Она расположилась там, где всегда сидел профессор. Начала играть концерт.
Слушал ее впервые. У нее были большие мягкие руки, замечательно красиво контактирующие с клавиатурой. Первую тему концерта — «печальную чакону» — она медленно «пропела» меццо-сопрановым голосом оперной певицы, и очень тонко на диминуэндо завершила, «растворив в тишине» звучание последней ноты. Пришло время оркестра. Вступил, заиграл, казалось — как обычно, но про себя заметил, что получается, помимо моей воли, чуть объективнее!
Сыграли.
Тамара Ханафиевна горячо поблагодарила, наговорила «кучу комплиментов»: «Я никогда не слышала такого замечательного исполнения партии оркестра», — и проч.
Потом мне пришлось неоднократно его аккомпанировать, правда — с разной степенью объективности.
Когда появилась возможность послушать знаменитую запись концерта, которую Юдина «сделала для товарища Сталина», я вспомнил игру Тамары Ханафиевны, и подумалось — а ведь она больше ученица Юдиной, чем Владимир Григорьевич! (а партию оркестра я играл действительно лучше, чем аккомпанирующий Юдиной Аносов). Кстати, гипотеза впоследствии подтвердилась: Тамара Ханафиевна ставила Марию Вениаминовну исключительно высоко, выше всех наших пианистов.
— И всё же, Валерий Борисович, я не совсем уловил… Владимир Григорьевич это так Вас поругал: «Зайди», — а потом, — «Иди, учи, занимайся»?
— Вот именно!
Сам факт того, что наставнику пришлось мотивировать ученика заниматься — удивительно продуктивная форма критики. Конечно, она не на всех одинаково действует. Лентяи, привыкшие, что им постоянно о том твердят, не восприимчивы к такой мотивации. Да им она, по-видимому, и не нужна вовсе. Это в советское время тянули даже самых отстающих «в светлое будущее», а те упирались, находя уйму причин для сопротивления. Сейчас же время жестоко вывернулось наизнанку: осталась единственная форма мотивации — нажива, — наверно, самая лучшая для бесталанных лентяев.
— Спасибо большое, Валерий Борисович! Искренне надеюсь на новые встречи с Вами, на замечательные теплые и яркие беседы. Вы выдающийся рассказчик. И наши читателя, безусловно, любят Вас за свободную и образную манеру повествования!
Армавир — Краснодар, 2021
Валерий ХРАМОВ. Выстрел. Рассказ
Валерий в детстве не справлялся с буквой «Р». И в ответ на вопрос «как тебя зовут?» об имени своем говорил что-то невнятное, заставляющее гадать об истинном смысле сказанного. Угадать не удавалось. Он мотал головой и повторял имя еще и еще раз. Но это не помогало. В конце концов, было найдено решение: его стали звать Лешей. Не Лёшей, а именно Лешей, Лешенькой. Все были довольны: и родители, и родственники, и знакомые, и он сам. И, действительно, это уникальное имя ему подходило и, казалось, приросло навсегда.
Леша рос в семье военнослужащего-ракетчика. Служба его протекала в разных частях страны — в основном на закрытых военных полигонах.
Семья в полном составе странствовала по гарнизонам вместе с отцом, переезжая с места на место. Маму это расстраивало. Она окончила университет, хотела работать хотя бы в школе, но на полигонах школ не было. Иногда ей удавалось устроиться в вечернюю школу для взрослых в ближайший от закрытой военной части населенный пункт, где учились, в частности, солдаты и офицеры-фронтовики, попавшие на войну, закончившие офицерские курсы, но так и не получившие в свое время среднего образования. Добираться до работы было трудно, но мама продолжала трудиться, дабы «не превращаться в домохозяйку окончательно».
Многие офицеры, сослуживцы отца, оставляли семьи в городах, где была нормальная жизнь, хорошие бытовые условия, квартира, которую нужно было сдавать государству, в случае переезда семьи в военную часть. Но Лешин отец был непреклонен. Он считал, что у сына не должно быть «женского воспитания», поэтому и возил семью с собой. Правда папа все время был на службе, и «мужское воспитание» сводилось к тому, что он иногда серьезно разговаривал с сыном — «как с взрослым», давал ему задания, подчеркивая, что он мужчина и должен «отвечать за свои поступки». В основном «мужским воспитанием» занималась мама, которая была по-учительски строга, не допускала жалоб и хныканья. Когда Леша позволял себе «девичьи слабости», то слышал неожиданно строгий материнский окрик: «Возьми себя в руки!» — и он «брал».
Жили они, как правило, в бараке с общей кухней на много «семей», занимая одну или две комнаты.
Леша рос в окружении взрослых, детей видел лишь в каникулярное время, когда к офицерам ненадолго приезжали дети, которые были чаще всего постарше его. Культурное влияние вне семьи почти отсутствовало, поэтому мама занималась с сыном английским языком, отец же взял на себя художественное воспитание. Сам он до войны, когда «все советские пионеры мечтали стать скрипачами», учился играть на скрипке, но сыну подарил пианино «Аккорд», которое с приключениями через неделю после Лешиного дня рождения добралось-таки из Калуги до адресата в Казахстан, где в то время они проживали. Еще раньше он раздобыл «самоучитель игры на фортепиано» и стал изучать его вдвоем с пятилетним сыном по прибытию пианино на место службы.