– Ну, вот, – радостно сказал я, – как писал замечательный русский поэт Георгий Иванов: «Жизнь продолжается рассудку вопреки». А ты говорил тогда – двадцать пять лет назад, что это у них нелепый случай. А оказывается дурь двадцать пять лет живет и ничего ей не делается! И баржи крепкие – это те же самые баржи. Такие могут плавать лет пятьдесят, а учитывая их немецкий орднунг, и больше.
– Может, ты и прав, – согласился Андрей, – а может, есть тут какая-то тонкость, кто знает?
– Песок одинаковый, – сказала я, – только с двух разных карьеров. И баржи одинаковые, и хозяин у них, наверно, один и тот же. Ладно, бог с ними, давай третью за деток, которые у нас с тобой уже сильно взрослые.
Чокнулись, выпили по третьей, рюмки были маленькие, наверно, как в знаменитом трактире Тестова, – граммов по двадцать.
– Да, дети у нас сильно взрослые, – сказал Андрей, и мужественное лицо его осветила мягкая горделивая полуулыбка. Ему было чем гордиться. Его жена Анна, с которой они поженились еще студентами, была красивая, умная, обаятельная женщина, да и хозяйка и рукодельница милостью Божьей. Старшая его дочь, красавица Ирина и зять Александр после медицинского института в Москве нашли в себе силы окончить еще и немецкий мединститут, давно работали врачами в Кёльне и пользовались уважением как своих пациентов, так и коллег по профессии. Младший сын Александр тоже получил образование и встал на ноги. И внуки у них удались. В общем, все было «хорошо, прекрасная маркиза», если не считать его, Андреевой, собственной жизни.
Да, и о том, что его собственная жизнь в эмиграции так уж не удалась, тоже нельзя сказать. Правда, работал совсем не на том уровне, на котором когда-то работал дома, но жил ведь своим трудом, дом построил…
– А почему немцы не взяли тебя на работу твоего уровня, ты ведь был начальником крупного цеха на уникальном заводе?
– Именно поэтому и не взяли, – усмехнулся Андрей. – Я тебе уже говорил в тот раз: во-первых, у них таких заводов нет, а во-вторых, для хорошего места у них есть свои хорошие немецкие люди – и это справедливо.
– Что справедливо, то справедливо, но ведь обидно, – сказал я.
– За себя мне не так обидно, как за Державу, – сказал Андрей. – Хорошие слова в этом знаменитом фильме: «За Державу обидно».
– Хорошие. И артист Луспекаев был выдающийся, а нашли его где-то в областном театре. Как сказал кто-то из знаменитых французов: «Таланты рождаются в провинции, чтобы умереть в Париже». Но далеко не каждому таланту суждено доехать до своего Парижа. Так было, так есть, так будет.
Помолчали.
– А тебе здесь и выпить не с кем?
– Это еще почему? Еще как есть. У меня же замечательный зять Саша Кудряшов. Вот с ним мы и отводим душу. В субботу натопим баньку, попаримся, потом граммов по двести – по триста и песни поем.
– Какие здесь песни? – с сомнением спросил я.
– Причем здесь – здесь? Мы наши поем, советские. Чаще всего военные. Настоящие песни!
– Например?
– Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза,
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза, – в полголоса напел Андрей.
– Пой дальше, – попросил я. – Спой до конца.
– Про тебя мне шептали кусты
В белоснежных полях под Москвой.
Я хочу, чтобы слышала ты,
Как тоскует мой голос живой, – пел Андрей, и я видел краем глаза, как слушают песню выглядывающие из-за пластмассовой ширмы на кухню рыжеволосый черноусый мужчина лет сорока и молоденькая рыжеволосая официантка.
– Ты сейчас далеко-далеко.
Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти – четыре шага.
Пой, гармоника, вьюге назло,
Заплутавшее счастье зови.
Мне в холодной землянке тепло
От моей негасимой любви.
– Хорошие были у нас песни, – сказал я после паузы, – сейчас, даже и не сейчас, а десятилетия таких больше нет.
– И анекдотов хороших нет, ты обратил внимание?
– Обратил. И знаю, что это очень плохой признак. Повезло тебе с зятем Сашей.
– Повезло, – согласился Андрей, – он и гитарой владеет будь здоров! И голос отличный.
– Так что по субботам здесь, в Кельне, вы делаете себе маленькую Россию?
– Делаем, – улыбнулся Андрей. – Допьём?
Я согласно кивнул в ответ.
Выпили ещё, занюхали рукавами своих пиджаков. И тут, как и двадцать пять лет тому назад, с веселым гвалтом в кафе ввалилась группа подростков лет пятнадцати-шестнадцати: три светловолосые девочки и два черноглазых, черноволосых парня явно ближневосточного происхождения.
– Kӧlschfürallebite! – звонко выкрикнула русая девчушка в сторону рыжеволосой зеленоглазой официантки с едва наметившимися черными усиками над пухлыми губками.
– Kӧlsch – местный сорт пива, – сказал Андрей.
– Это я помню еще с прошлого раза, – сказал я, – но обрати внимание: в тот раз пиво заказывал парнишка, а сейчас девочка. Эмансипация?
– Что-то в этом роде, – улыбнулся Андрей, – власть еще не переменилась, но дело идет к этому. Слушай, а я не помню, что было двадцать пять лет назад, а ты помнишь. Как это так?
– Понятия не имею. Я ничего не держу в памяти, а когда надо – вспоминаю – просто такое свойство, оно как-то называется, забыл.
– Хорошее свойство, – сказал Андрей. – Да, сейчас мы-то знаем, что это опыт обманный, – добавил он, кивнув в сторону гимназисток.
– Обманный, – подтвердил я. – Он всё в том же ряду, что родить и поднимать детей не великое предназначение женщины, так им сейчас внушают. Ну, что – на улицу?
– Пошли, – согласился Андрей.
– Вы довольны обслуживанием? – неожиданно подошел к нам черноусый владелец кафе. И у нас как-то само собой завязался разговор.
Андрей немного говорил по-немецки, я иногда понимал какие-то слова. Но тут выяснилось, что владелец кафе, которого звали Гюнтер, почти неплохо говорит по-русски, потому что «они с Восточных земель» и когда-то Гюнтер учился в русской школе, вернее в школе с русским языком, как обязательным. Чтобы не передавать весь наш косноязычный разговор буквально, я буду излагать его сразу по-русски.
– Если вы довольны, то не могли бы об этом написать? – спросил Гюнтер и ловко вынул откуда-то из-под фартука красивую тонкую книжицу с золотым обрезом.
– Гюнтер Грасс, «Жестяной барабан», – машинально обронил я.
Гюнтер хотел что-то сказать, даже рот открыл, но его опередили.
– А мы не можем по-немецки, – сказал Андрей, – только по-русски.
– Пожалуйста, по-русски. Моя дочь, которая Вам подавала, изучает русский.
– Надо же, – сказал я, – все – английский, а она русский.
– Да, – сказал черноусый отец. – Наш дедушка был в русском плену – он всегда хорошо отзывался о русском народе.
– Приятно, – сказал я.
– Напиши ты, – протянул мне книжечку Андрей, – твоя работа.
– У моей дочери сегодня день рождения и это будет ей хороший подарок.
– Как зовут Вашу дочь? – спросил я.
– Гретхен… Маргарита. Фауст и Маргарита.
– О-о, Вы любите «Фауста»?!
– Да, конечно, как его не любить, – ответил Гюнтер.
– Остановись, мгновенье, ты прекрасно! – прочел я Гёте в русском переводе.
– Aucenblick, verweile DOCH, DUBISTSOSCHÖN, – как эхо отозвался Гюнтер словами подлинника.
Мы с Гюнтером победно переглянулись, засмеялись и невольно обняли друг друга.
– Садись, – по-свойски предложил я Гюнтеру, который был лет на двадцать пять моложе Андрея, а обо мне и говорить ничего.
– Айн-момент, – сказал Гюнтер, взял со стола наш графинчик с недопитой водкой на донышке и почти побежал к себе за пластмассовую ширму. Вскоре он вернулся с полным графинчиком и бутербродами.
Я хотел было предложить выпить за Гретхен, но Гюнтер сказал, что его дочь не обидится, если мы в первую очередь выпьем в память о Гёте и Пушкине.
Так мы и сделали.
Конечно, выпили и за Гретхен.
– А Гретхен читала «Фауста»? – спросил я.
– Она знает его наизусть, – горделиво ответил Гюнтер.
– Мечтает стать филологом?
– Нет, филологом мечтал стать я, а она будет патологоанатомом.
– Кем-кем?
– Патологоанатомом.
– Большая медицинская специальность, – поняв, что не ослышался, сказал я, – так сказать, конечная. Ей сколько сегодня?
– Восемнадцать, – ответил мне Гюнтер.
– Ну-у, тогда ей все можно. А пока окончит гимназию, еще десять раз передумает.
– Гимназия позади, – сказал Гюнтер, – сейчас Гретхен уже на втором курсе медицинского факультета.
– Как это так? – удивился я. – По-моему, у вас в гимназии учатся 13 лет и заканчивают ее в двадцать-двадцать один.
– Не обязательно, – вступил в разговор Андрей, – наш внук Андрейка тоже окончил гимназию в шестнадцать и уже учится на фармакологическом факультете.
– А чего же ты раньше не хвастался? – спросил я Андрея.
– Не знаю, – пожал он плечами, – просто разговора не было.
– Откуда такая прыть у твоего внучонка?
– От скуки, – сказал Андрей, – ему было скучно учиться в гимназии, вот он и перескакивал через классы, чтобы быстрее ее закончить – такой был у него стимул.
– Классный стимул и решение у твоего Андрюхи нестандартное: другие бросают, а он просто форсировал окончание гимназии. Какие-то уникальные у вас дети, – закончил я, обращаясь к Гюнтеру.
– Да, – подтвердил Гюнтер, – но такие тоже бывают. А Вы не верите в чудеса?
– В чудеса? Конечно, верю. Если бы в жизни не было чудес, то не было бы и самой жизни. А почему Гретхен сегодня на работе, а не на учебе?
– А у них какое-то окно на неделю, – ответил Гюнтер, – вот она и подрабатывает. Сейчас пойдёт домой.
Конечно, Гюнтер не разрешил нам заплатить ни за первый, ни за второй графинчик водки, конечно, он приглашал нас домой, но Андрею было некогда, а мне тяжеловато в мои лета, и мы распрощались с Гюнтером почти как родные. Но тут он спохватился, что ничего не написали в его тонкую книжечку с золотым обрезом.