«Леша, спаси!», – в отчаянии позвала Нина брата. И выскочила на волю. Как в кошмарном сне увидела и на крыше своих «Жигулей» ещё несколько больших серых тварей. Самая крупная крыса, показалось Нине, внимательно смотрела на неё, чуть приподнимая верхнюю губу и скаля мелкие зубы в отвратительной улыбке.
И тут на Нину накатило бешенство, придавшее силы. Схватила палку с дороги и с воинственным диким криком, который сам рвался из груди, пошла на врагов. Крысы тяжело запрыгали в стороны. Краешком сознания отметила, что, угрожавщая ей тварь, самая разъевшаяся, широкозадая – спрыгнула последней, И, всё оглядываясь на человека, нехотя убегала.
Успокаиваясь, Нина села в машину, и тут только заметила над домами огромный столб огня, прикинула: там немного на отшибе, должна стоять колхозная контора. Час от часу не легче! Вырулила на дорогу, въехала в туманное безлюдное село.
Она не ошиблась, горела контора, и никто не тушил пожар. Только два человека, по виду местные, в резиновых сапогах и защитного цвета телогрейках, мужчина и женщина, стояли в отдалении и смотрели на огонь. Женщина недовольно и подозрительно взглянула на Нину, когда та выскочила из машины.
– Почему нет пожарных? – спросила Нина первое, что напрашивалось.
– А ты откуда взялась такая? – вопросом на вопрос ответила местная.
– Я сестра того председателя, при котором строили и ферму, и контору, и мастерские, и ещё много чего.
–А-а… – зевнула равнодушно местная. – Тот председатель давно отсюда уехал, да и колхоза-то нет уже, земля продана.
– И документы горят, – в тон ей отозвалась Нина. – Чужой дядя скупил за бесценок паи земельные у простаков, а теперь – концы в огонь! – Лицо её казалось бескровным в сером свете утра, и только всполохи пожара бросали на него розовые отсветы.
Ответила машинально, а попала в точку, одним прыжком объёмистая тётка подскочила к маленькой Нине:
– Поезжай, подобру-поздорову, – пискнула она тоненьким от злобы голосом. – Без тебя справимся! И пожарных вызовем, и понятых!
Нина с омерзением и страхом увидела, что мясистое лицо деревенской тётки, искаженное злобой, начинает вытягиваться вперёд, подозрительно становясь похожим на морду твари, недавно ей угрожавшей. Сколько их развелось – шагу не ступить!
Отъехала Нина недалеко, встала за селом, позвонила в пожарную часть, потом ждала на пустынной дороге, сама не зная зачем: если и потушат пожар – ничего уже не спасёшь. Но ждала… И всё звучал внутри её печальный зов: «Ищи меня!»
…Умер братишка три дня назад, ему бы ещё жить да жить. И работать! Где же ей, как не здесь, искать его следы на земле?
г. Мышкин Ярославской области
Иван МАРКОВСКИЙ. Иван, Орлан и куриная слепота. Современная былина.
Сторож Иван Залесов взорвался. А когда Залесов взрывался, он уже не обращал внимания ни на высокое начальство, ни на гнущих перед ним пальцы крутых братков, ни на богатых и бедных. Ни сословное положение, ни власть, ни деньги – ничего уже не имело для него значения. Только причина взрыва…
Любопытным во взрывах сторожа Ивана Залесова было ещё и то, что сторож Залесов никогда не взрывался матом. Наоборот, речь его становилась по-литературному правильной, слова и мысли словно заранее продуманы. Но это не обещало ничего хорошего для тех, кто вызвал в нём взрыв. «Залесыча лучше не выводить, если ты не хочешь узнать и услышать о себе то, что никогда бы не хотел о себе знать и слышать», – поговаривали старожилы базы. И верно, если ты привык видеть себя важным и значительным, крутым и сильным, то во время взрыва Ивана Залесова мог предстать с совершенно другой стороны… Суров и строг становился к человеку Залесов, если взрывался.
А взорваться ноне легко даже в этой глуши Караканского бора, где нёс свою службу сторож Залесов, охраняя базу отдыха людей духа неяcного, русским не назовёшь, если мерить по сказаниям, по былинам и подвигам подвижников земли русской. Да, смутно всё во времени оном. Всё разорвано, размётано… то ли капитализацией, то ли глобализацией… Кто враг, где граница – не разберёшь… Слова разные, туманные, заумные. А за словами одно – сатанеет, беснуется человек. А как в народе, так и в природе. И землю уже под ногами трясёт. Но люди все никак уняться не хотят – лютуют в бесплодной ненависти своей. И ладно бы око за око, зуб за зуб, президент президента, претендент претендента – нет, рванут адскую машину где-нибудь на базаре или в театре, где полюднее, побольнее, побессмысленней и жесточе. Конечно, всё это в городе – в лесу поспокойнее. Но кто его знает, может, на фоне вековых молчаливых сосен, мудро хранящих свою тайну, на фоне тишины и щебета птиц взрывы и вся глупость человеческая чувствуются ещё острее и горше. В городе – то за шумом машин, за потоком, за скопищем и взрыва не услышишь, не только выстрела. А упал кто, тут же оттащат, кровь песочком засыплют, затрусят, замоют – и поехали дальше… А то, что кровь не смываема, об этом уже никто и не помнит, не думает: все материалисты, коммунисты, атеисты, капиталисты… Да, механические какие-то в последнее время едут из города люди, словно завели их всех одним ключиком. Различаются только тем, что одни на иномарках, а другие на отечественных «шестёрках». Отсюда и оценка друг друга, степень личной значимости, мнения и самомнения; выстраиваются по этим же признакам иномарок и «шестерок» в некую даже иерархию, сословность, поглядывают друг на друга свысока или с завистью.
Глядит сторож Залесов на эту иерархию, на эту сословность – «и скучно, и грустно, и некому руку подать…» – колёсики, а не люди. Редко даже вздохнёт человек – значит, не глядит в себя… А если и вздохнёт, то как-то самодовольно, что, де, вот, сторож, приехал к тебе на красивой иномарке получить ещё и природы кусок… Надо бы выезжать на природу почаще, да дела, дела… – говорит такой человек и гладит себя по груди и по животу, как правило, по лишнему. А человека с красивой душой совсем редко встретишь. Конечно, душа у каждого есть, но, попробуй докопайся, попробуй вытащи её из-под толщи, из-под спуда жира эту душу… Иногда вытащишь, но лучше бы не вытаскивал… Редко о бытии, даже в лесу, с кем поговоришь. А казалось бы, где, как не в лесу, человеку задуматься, внутрь себя заглянуть, самому свою душу на свету подержать, на предмет чести или бесчестия проверить, потрясти… Перед вечностью постоять или хотя бы посидеть перед ней на пне или брёвнышке. В городе-то за величием уличных фонарей и звезды ни одной не увидишь, где уж там о душе, о вечности, о Боге вспомнить, о несмываемости крови… Постойте, посмотрите на себя, на небо, хотя бы здесь, в лесу, в бору, на берегу моря. Может, это море в чём-то и горе: плесневеет, берега моет, как всё рукотворное – несовершенно. Но всё же место, где сторожит Залесов, с городом не сравнишь: звёздный ковш над морем висит, сосны небо упирают. Стоишь, словно на краю земли, под звёздами – до вечности будто рукой подать. Но нет, перед вечностью уже не стоят. О бренности земной жизни не думают. Понавезут из города эти самые пресловутые ляжки Буша, жрут, пьют без меры, повключают в своих машинах визжащие магнитофоны и ничего другого больше не видят и не слышат: ни музыки леса, ни молчания неба, ни мудрой тишины сосен. А если даже привезут на море младенца, всё равно рядом магнитофон… Взорвётся, бывает, малым взрывом Иван: «Да вы хоть младенцу-то дайте послушать шум волн, пение птиц…». Пожимают люди плечами: чего это сторож раздражается, садись лучше, выпей с нами…
Глядит на таких людей сторож Иван Залесов – и казалось бы, должен он, живущий один в глуши большую часть годового цикла, радоваться каждому появившемуся у него человеку, собрату, сопутнику по земному бытию. А радости нет; впору, как Диоген, живший в бочке, зажигай среди бела дня фонарь и броди среди людей, со словами: «Ищу человека…»
Да, не просто стало отыскать на земле человека (чело веков). Хотя заезжают на базу к Ивану Залесову разные люди: знакомые и незнакомые, бедные и богатые, новые хозяева базы и новые хозяева жизни… Новых хозяев земли, вроде, ещё не было, но кто знает!.. Распирает человека собственное «Я», ох как распирает, у иного «Я» – весь алфавит. Наворует, накружит, отмоет такой какие-то деньжишки, навешает на себя золотых цепей – и сразу вдруг умным становится, важным, вальяжным, разговаривает через губу, смотрит на всех свысока… Глядит Иван на людей, на новых и старых русских, на хозяев и не хозяев жизни, и грустнеет его взор, да так грустнеет, что устаёт он за лето от людей и уже ждёт не дождется поздней осени, когда останется совсем один с мудрыми молчаливыми соснами да трудягой дятлом. Перестукивается Иван с дятлом топориком, переговаривается с молчаливыми соснами, запрокидывая голову, вглядывается в светил численность и готов повторить за поэтом:
Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе…
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу Бога.
Но это только тогда, когда Иван Залесов остаётся на этой лесной базе один. А пока не один, морщины на его челе не расходятся: увы! – всякий новый человек, кто он – друг или враг?.. Или «и не друг, и не враг, а так…»? С чем тот или иной гость пожаловал? За водой ли к колодцу… что надо доброму молодцу?.. Дело ль пытает, от дела лытает?.. Или заблудился в лесу и выехал, куда вела дорожка… или пьян немножко… Поглядывает Иван то влево, то вправо: сторож есть сторож, дозор есть дозор… Да и как Залесову не поглядывать: с одной стороны племя дикарей вечно рыщет, непременно что-нибудь с базы сопрут. С другой – братки соседнюю базу под себя подмяли, «гуляй, рванина, от рубля и выше», палят из стволов во все стороны. Не судья Иван людям. Но не подходит ему братковская песнь. Вроде бы и удалая, да бессмысленная. Напоминают ему братки в своем сходе, сборе-соборе слова ещё одной песни: «Двери настежь у вас, а душа взаперти…». Так и у Ивановых соседей-братков: всё вроде настежь – и двери, и рубаха, и душа… Да дух тяжёлый, спёртый, запёртый… Могильными пропастями земли, а не высоким духом неба от соседей братков тянет. Вроде бы и договор у сторожа Ивана Залесова с ними есть : он в их монастырь со своим уставом не лезет. Но и они не нарушают его одинокой молитвы. Только договор есть – где Бог и честь. А где высокие принципы и добрые понятия нарушены, туда держи ухо востро, а глаз быстро, зорко… На совести соседей-братков уже и коровка Ивана Залесова: пристрелили-таки, нарушив даже волчьи законы – не красть овец, где живёшь. Но порешили братки коровку, где жили, весной, за три дня до отёла. Как говорят, «на сносях». Какое там по весне было мясо – кожа да кости, да плод в боку, куда ушли все последние коровьи соки… Да порешили и плод вместе с коровкой. Право, невесёлая «охота» – пристрелить и разделывать корову с шевелящимся плодом в боку. Даже в языческой Руси таких жертв идолам не приносили. А славная была коровка, все за молоком к ней ходили: одна на весь берег была и душу имела. Когда однажды Иван Залесов взорвался и, перенося взрыв свой с людей на животное, отхлестал коровку без какой-либо особенной вины её, она заплакала. Стояла и плакала самыми настоящими кроткими, ничем не защищёнными слезами. И сын Ивана За