– Так это выходит, по-твоему, он предал отчизну и веру?..
– И ты не убил тут же на месте его, чёртового сына?..
Нет, не может представить сторож Иван Залесов Тараса Бульбу пишущим прошение в НАТО, в другую веру. Это больше подходит Янкелю с его безродной душой: где лучше – там и отечество, где деньги – там и вера…
Нет, не убил тогда тех зверей-людей сторож Иван Залесов, не переступил черту: не дал Бог… Прогорел ночь, как в бреду, сжав челюсти… Но сколько можно прощать… сколько можно терять друзей… сколько можно предавать?.. Ведь бездействие, не отмщение – это предательство. И взорвался Иван, и пошёл, и сказал:
– Господа!.. гости дорогие, люди вы добрые, мне понятно в вас то, что вы не хотите оставить после себя что-то другим людям. Не хотите оставить крошку от своего жирного обеда даже птичке-невеличке: всё превратите в дерьмо, смешаете с золой, с пылью и грязью в полном небрежении своём. Но мне непонятно, почему вы не хотите оставить ничего даже своим детям. Ведь у вас есть дети! И убив в небе Орлана, на что покажете вы им, как на красивый, свободный полёт?.. На «ножки Буша»?.. Или на обкаканный зад своей доморощенной курицы?.. Что покажете вы своим детям на небе и на земле, с чем сравнят они полет и красоту своей мысли?.. Куриная вы слепота!..
Взорвался Иван, и ему было уже наплевать, что подумают о нём эти и другие люди, обидятся или не обидятся, заплатят ему или не заплатят… Ему было уже наплевать на их деньги, наплевать на всю их экономику, в которой не было место Орлану. Наплевать на провозглашённые тезисы: «жить по закону, а не по понятиям». Наплевать на такой закон, в котором нет добрых, высоких и крепких понятий. Иван Залесов взорвался, он уже словно скакал в сторону Запорожской сечи, где вольно и весело писалось письмо турецкому султану. Скакал туда, где закон не расходится с высшими понятиями чести, туда, где наивысший закон выражен в словах: «Закон мировой пощады требует полного уничтожения гада», и запечатлён в Георгии Победоносце, поражающем копьем змея-гада. Не в личных целях, а во имя мировой пощады.
– И не занимайте в этом Законе место «гада», добрые люди… Убив Орлана, вы убьёте себя: на чём вы обновите свое высокое слово, на чём обновите образы своих сказаний, если в вашем небе не будет Орлана, а на земле дурака Ивана?..
Или вы надеетесь, что образы высоких сказаний пробудят в ваших душах поэты толстых журналов?.. Нет, слишком больны они самомнением, алчны в деньгах, слишком далеки от Лукоморья, и оно никогда не откроет им своих тайн. А потому берегите в небе Орлана и любите сказавшего вам это Ивана.
Так закончил свою речь сторож Иван Залесов и пошёл, собирая осколки своих разлетевшихся во все стороны мыслей… Люди извинялись, говорили, что подумали: на базу залетела ворона… Но как можно извинить совершенно зрячего человека, который уже не может отличить в ста метрах ворону от Орлана?
Люди назавтра уехали, и остался на базе один Иван. Сколько ни смотрел в эти дни Иван на небо – Орлана поблизости не было. Только однажды увидел он его, далеко стороной облетающего базу. Конечно, Орлан имел полное право считать, что здесь его предали…
Подул уже холодный ветер, пошёл снег. И в первых же числах ноября море в районе Караканского бора встало, паря отдельными, еще не затянутыми льдом полыньями. Сторож Иван Залесов одиноко сидел в своей избушке перед окном с видом на ещё парящее море. Зима… Вдруг он увидел на льду какие-то живые фигуры. Для людей они были маловаты. Да и не могли ещё люди выйти на такой лед… Для местных черных воронов, зимующих в лесу, слишком крупны… Собаки?.. Собаки тоже не пойдут по такому льду. Сторож Залесов достал свой дозорный бинокль и, выйдя из дому на полянку перед морем, приставил бинокль к глазам. На льду, прямо напротив базы, сидело сразу шесть Орланов. Они поднимали, взъерошивали перья, выпячивали свои груди, поглядывая в сторону базы и человека, словно демонстрировали свою силу: знай наших… Черные вороны, подлетевшие к своим более крупным собратьям, прыгали между Орланов, как воробьи между ворон. Орланы же сидели осанисто и важно, не обращая на воронов никакого внимания, и все они смотрели в сторону базы… Иван улыбнулся. В этот же день Орланы улетели, море окончательно сковало. Сторожу Ивану Залесову предстояла долгая одинокая зима, длинные ночи да тусклый свет керосиновой лампы. Но он ходил по базе довольный. В нашем полку прибыло. Берегись, куриная слепота!..
Андрей ЛОМОВЦЕВ. Защитник. Рассказ.
Димка очнулся в коридоре. Нежно-голубые стены терялись в бесконечности, кристально чистый потолок, казалось, растворялся в небе. Не было ни окон, ни дверей, ни звуков, ни запахов. Сквозь прозрачный пол, видимо, из стекла как в страшном аттракционе на высоте, виднелись густые, белёсо-серые потоки, похожие на перекрученные облака. Они двигались словно живые в такт его шагам.
Где это я, занервничал Димка, и увидел рядом лысого человека в белой рубашке. Он был на голову выше, и лицо его показалось Димке знакомо, но вот имя не вспоминалось.
Может, врач? Застучала в висках тревога, врачей он не любил, в жизни свидание с ними ни к чему хорошему не приводили. Куда его ведут, зачем? Неужели он допился и словил-таки пресловутую «белочку». Димка посмотрел на руки – худые кисти, маленькие ладони, никаких ремней, наручников и прочей атрибутики, и значит это не дурка. Ему рассказывали «бывалые» со двора, где жил последнее время, что в психушке на процедуры водят со связанными руками или пеленают в пижаму, словно младенца. Не психушка – уже хорошо, вздохнул Димка с облегчением, только почему ничего не слышно.
Губы идущего рядом шевелились, он говорил, казалось, без умолку, показывая отполированные зубы, точно хвастал, и Димка видел кончик его розового языка, но так и не слышал ни слова. Зато почувствовал запах, такой бывает после ливня, свежий, влажный, едва уловимый. Но, чёрт возьми, Дима никак не мог вспомнить, что он здесь делает. Голова лёгкая, но пустая, точно ведро, из которого вылили воду, зацепиться не за что, ни единого воспоминания.
Слух наконец восстановился, и сначала Дима услышал музыку, лёгкие касания невидимых клавиш рояля, звуки сплетались в приятную мелодию – и вот тогда прорезался голос. Спутник говорил страстно, чуть торопливо, при этом лицо не выражало никаких эмоций, будто существовало отдельно.
– Прибыли Дмитрий Валерьевич, на этом наша короткая экскурсия закончилась, нам направо, сюда, – аккуратно, ступенька, позвольте, помогу.
Незнакомец вытянул вперёд руку, подхватил Диму под локоть, и они свернули в открывшийся боковой проход.
– Где я?
Лысый не ответил. В ряд потянулись высоченные, под потолок двери, без ручек с жёлтыми вытянутыми цифрами по центру. Перед номером 333, они остановились.
– Исключительно для гостей высокого уровня, прошу вас.
Дима хотел уточнить про облака, там внизу, но лысый протянул совершенно гладкую ладонь, без единой прожилки, пятнышка или морщинки. Дима на автомате сжал её, прохладная, будто и крови нет. Он и руку эту помнил. Но откуда.
– Жаль было расставаться, Дим, привык, честно слово. Ведь сколько лет вместе. Но, как ты любил говорить, «не боись – прорвёмся!». Вот ты прорвался Дим, правда. Я так рад за тебя.
Этот переход речи с официоза на бытовой уровень, гладкого, и до рези в зубах знакомого человека точно разрядом Диму ударил. И он вспомнил. Всё. До единого жеста. До словечка. До эмоции.
За неделю до…
Он проснулся той ночью от странного звука, будто кряхтел кто на кухне. В спальне стояла темень, бились о стекло снежинки и сквозняк из подоконника выдувал парусом штору. Первое что пришло в голову: Иришка вернулась, и похмелиться, видимо, не удастся.
Жена с сыном, укатили к тёще в Кострому, и Димку это мучило. Он чувствовал себя, ну не то что виноватым – слегка провинившимся наверно. С утра они поругались из-за пустяка – ипотеки. Второй год жили на съёмной, в старой пятиэтажке. Вонючий подъезд, обшарпанные лестницы, изрисованные стены, зато недорого. Дима копил. Ну, это громко сказано – копил, так, откладывал по десятке с хвостиком, с невеликой зарплаты инженера. Последнее время подумывал, не взяться ли писать работы студентам, ещё и чертежи можно делать, в институте у него это хорошо получалось. По квартирному вопросу он ходил в Сбер. Специалист с ухмылкой покрутил узловатыми пальцами справку о доходах, долго рассчитывал сумму кредита и выплат, и когда протянул бумажку, пестрившую цифрами, у Димы реально уехала крыша. Двушка в новостройке выходила «золотой». На том «жилвопрос» он посчитал временно закрытым, но порой на супругу накатывало чувство ущемлённой несправедливости, непонятная обида на мужа, типа не умеющего жить, и она срывалась к тёще, благо недалёко. Ну а Димка нырял в бутылку. Через пару-тройку дней Ирина возвращалась, они мирились – целовались, она рассказывала про тёщу – медсестру широчайшего профиля, про всякие там уколы, больницы, вирусы; про тестя, шахматы, клубные передряги – тот преподавал в шахматной школе; ну и про разную тамошнюю муть. Димка слушал, кивал и лез целоваться. Так и жили. Обычно.
Но не в тот день.
Возможно, Иришка и не уехала бы, поступи он правильно. Как пообещал. Сказал тогда в пятницу перед работой, буду как штык в пять, на шесть в кино пойдём, с Ванькой. Она и виду не подала, что услышала. Но он-то знал, что и галочку поставила, и потому расписание в интернете посмотрел, оказалось – есть мультик на 18-15, как раз для дошкольников, повезло ему.
Но после обеда на завод свалились китайцы. Оборудование месяц назад как пришло, стояло в ящиках, забив полцеха, а сборщиков – только прислали. И китайцы ничего не пожелали слушать про конец дня, пятницу и прочее. Переоделись – и давай вскрывать ящики. В цеху аврал, инженеров собрали на планёрку. Худосочный китаец, с вытянутым лицом долго объяснял через переводчика схему монтажа. Переводчик сбивался, китаец злился, чихал и шипел точно крыса. В общем, мужики ничего не поняли, осознали только, что сидеть до ночи, и тогда Петрович, спец старой закалки побежал за водкой.