Мать, подперев голову костистой и морщинистой ладонью, откровенно любовалась сыном, не вникая в его умные рассуждения. Не отрывая глаз от Пала-младшего, она прошла в угол, подняла скатерть, встряхнула и опять набросила на скелет, поправила, подровняла концы зелёной бахромы.
Инженер лежал на кровати, бессонными близорукими глазами поглядывая в окно. Изредка потирал покрывшийся лёгкой щетиной подбородок. Пенсне на тумбочке поблёскивало в лунном свете и стёклами, и чёрной глянцевитой оправой. В противоположном углу из-за комода высовывалось освещённое скудным лунным светом то, что осталось от отца. Желтовато-зелёная в лунном свете скатерть облегала круглый череп, ниже она спускалась свободными складками. Мать ворочалась в соседней комнате и сдержанно вздыхала. Инженер чувствовал какую-то ложь в присутствии скелета, но не мог понять её причины. Он встал, сдёрнул скатерть и бросил её на комод. Луна, словно обрадовавшись, тут же побелила кости своим потусторонним светом. Сын опять лёг на кровать, лишь изредка прищуриваясь, поглядывал на отца. Пал Дьетваш на Пала Дьетваша. «Конечно, – думал он, – можно не разбирать скелет, а надеть на него рубашку, костюм, носки, штиблеты. Но всё это нужно, чтобы скрыть безжизненную плоть, а в данном случае она полностью отсутствует. Кстати, куда они её дели после выварки? Закопали? У них, верно, есть своё кладбище, где они погребают отрезанные руки, ноги, внутренности?»
Неожиданно инженер встал, привычным движением пристроил на носу пенсне, прошёл в угол и заботливо положил скелет на домотканный половик. Вот так он будет лежать завтра в гробу. Хотя нет, они же с мамашей решили его разобрать. Почему-то мешало ему сегодня слово имитация. Так и крутилось оно в мозгу и на языке. И тут мелькнула новая мысль: «Вернуть студентам в анатомичку!». Но лишь на миг. «Нет, нет и нет! Всё решено. Похоронить по-человечески. Ради мамаши». Инженер осторожно ухватился за стержень стояка и, придерживая другой рукой грудную клетку отца, осторожно поставил скелет на прежнее место. Кости ног и рук немного подёргались, словно в ленивом разболтанном танце опьяневшего гуляки, и обвисли, застыли. Покрывать скатертью не стал. Присутствие отца сильнее ощущалось, когда он был спрятан под складками ткани, сразу рождалось чувство тайны, которую не разгадать. И это пугало. Белый же скелет откровенно и прямо в лоб говорил о смерти с косой, о погребении, о земле, которая ждёт, о неизбежном превращении в прах. Ни тебе романтики, ни тайны, ни мистики.
Завтра придёт время позаботиться о могиле, назначить день похорон, заказать карету и гроб. Может быть, удастся купить готовый, чтоб не ждать. Мамаша договорится со священником. Вроде бы всё движется своим чередом.
За мирным ужином с деликатесами было решено родственников не приглашать. Совсем никого. Да их и немного. Пусть пока думают, что по причине недостатка средств у супруги тело Пала Дьетваша-старшего вместо кладбища отправилось в институт. На нужды науки. Ведь так чуть было и не случилось. Потом уже после скромных похорон можно будет известить самых близких о месте упокоения многострадальных костей.
Зимние ночи длинные, протяжные. Но, бывает, задумаешься о жизни, она, как живая, и польётся, заструится перед глазами беспокойным ручейком, а то, глядишь, и полноводной рекой обернётся. Мимоходом взглянешь в окно, а стёкла уже прозрачневеют. И так легко засыпается на зимнем рассвете в тёплой постели, словно после тяжёлой работы. И душок бензина больше не тревожит.
Инженер опять прилёг, положил голову на подушку со знакомым домашним запахом, полузабытым в далёком Заокеанье, слабо улыбнулся чему-то и стал медленно, как в мягкие обманчивые волны, погружаться в сон. Последняя размытая мысль мелькнула в засыпающем мозгу: «Надо бы подножие и стояк вернуть в анатомичку…»
Но тут буря из страшной смеси мыслей и чувств, налетевших на него в секционной, словно забыв что-то недоделанное, незавершённое, вдруг вернулась, прихватив с собой боль утраты, выставила за дверь помятые следы сна и, как пушинку, подняла его с постели. Инженер поспешно бросился за угол комода, приложился лбом к смутно белевшему на фоне окна черепу и, обливаясь беззвучными долгожданными слезами, обнял родителя. Сын своего отца.
1981, 2020
Сегед – Будапешт – Суботица
Художественное слово: проза
Георгий КУЛИШКИН. Жменя. Рассказ.
Улыбчивой и благодарной памяти нашего тренера Вячеслава Николаевича Жменько
В борцовском кругу его звали Жменей, а мы, гномы, – Вячеславом Николаевичем.
За глаза, важничая, – Славиком.
Его широкие шишковатые скулы, выпирающие над впалыми щеками, были неровно грановиты, словно откованы. Наверное, эти скулы и были причиной того, что их обладатель, невысокий и худенький, виделся нам, его первенцам, могущественным.
Мы обитали на антресолях спортивного зала, как бы на втором этаже. Подойдя к дощатому ограждению, можно было увидеть, как внизу играют в баскет или волейбол, а у стены усердствуют гимнасты. В дальнем от нас углу находился помост штангистов, где кучковались любители культуризма. Было что-то девчачье в их картинном таскании железа перед зеркалами и в разглядывании самих себя, хотя, признаться, нас и помучивала зависть при виде их искусно наработанных тел.
– Не завидуйте, – сказал нам Славик. – Это не мускулы, это мясо!
– Чего-чего? – откликнулся рельефно вылепленный, рослый красавец. Работая на публику (на медсестричку, которая, выглянув из травмопункта, стояла у косяка отворенной двери), он как раз принимал у зеркала выигрышные стойки. – Что ты там промямлил, доходяга?
– Сказал, что ты чемодан с говядиной!
– Замухрышка! Я тебя обниму – ты пополам переломишься!
– Да? А ты поднимись к нам, на ковре и пообнимаемся!
Качок красиво уронил верхние конечности, которые не улеглись вдоль тела, а зависли на отлёт, подпираемые крыльями спинных мышц.
– Нет, ты слыхала, Светик? – поделился он с сестричкой своим искренним недоумением.
Та понимающе округлила глаза.
– И это ж он не в первый раз нарывается! – рельефный красавец театральным жестом призвал в свидетели своих собратьев по созиданию плоти. – Но люди из соображений высокого гуманизма щадят его, не дают осрамиться перед новым поколением…
– Опять ля-ля! – задиристо и звонко перебил наш тренер.
– Светик, ну ты посмотри на меня! Я же его двумя пальцами…
– Ну, вот и покажи, как это! Или тебе самому не интересно узнать, какой мощи ты в себя накачал? – заманивал Славик. – Я же не драться тебя зову – мирно повозимся. Ковер мягкий, падать не больно…
– Ну, чур, потом не плакаться, сам напросился! – объявил качок, с ленцою сходя с помоста и направляясь к нам на антресоли.
Когда красавец, отдуваясь широкой грудью после пятнадцати преодоленных ступеней, рядом со Светой и впереди всех своих поднялся к нам и приблизился к забияке Славику, у меня пересохло во рту – столь явным представилось близящееся поражение нашего тренера. Ужас неотвратимого позора, втройне обидного из-за того, что бесчестие ожидает и Славика, и самоё нашу борьбу, глубоко проник в душу. Да, наша борьба, конечно же, сильнее культуризма, но только… только вот выходящий сейчас от нас на ее защиту пребывает совсем не в той весовой категории, какая необходима. Совсем, совсем не в той!
С улыбкой, показавшейся натянутой, наш тренер сбросил спортивный костюм и остался в борцовском трико, великоватом для него и сразу подчеркнувшем его худобу. Не худобу даже, а какую-то худосочность, щуплость, некую очевидную в сравнении с противником немочь. Это настолько бросалось в глаза, что смутило даже качка – безобидного в принципе парнягу, чуть-чуть тщеславного, но беззлобного.
– Ладно! – всплеснул он примирительно ручищами. – Я тебя больше вдвое… Пободаться с кем-то из ваших тяжей – это бы да, а так оно выйдет нечестно.
– С тяжем? – откликнулся Славик ершисто. – С тяжем как раз и было бы нечестно – тот сильно бы обидел. А я – чуть-чуть…
Он немного переигрывал, похоже. Мы отчетливо понимали, что он набивается сейчас на вовсе не обязательную для него схватку, поражение в которой грозит ему потерей лица.
– Ай, Моська, знать, она сильна!.. – фыркнул чужак.
Оставив разговоры, Славик дотянулся ладонью до его статной шеи и, зазывая бороться, поддернул пришлого на себя.
Культурист неторопливо сгреб нашего тренера в охапку. Славик настолько потерялся в его лапищах, что мне захотелось закрыть глаза, а лучше бы – прямо сейчас сбежать отсюда, чтобы не стать свидетелем неминуемого бесчестия. Не очень-то усердствуя, с некоторой щадящей оглядкой качок стал подламывать Славика под себя. Перевитые мускулами его руки походили на кольца удава, который вознамерился удушить беззащитного человека.
Наша, борцовско-мальчишеская половина зрителей задавленно примолкла – каждый из нас был сейчас там, вместе с попавшим в страшную давильню учителем.
В этот момент из колец послышалось кряхтение.
– Медведь… – прокряхтел едва различимый в тяжких объятьях Славик. – Медведь… – просипели остатки вытесненного из него воздуха.
Но вдруг, откуда ни возьмись, из изобильного мускулатурой комка выпростался бледный локоть, нацеленный острием в лицо силача.
Названный медведем с неудовольствием заворчал и ослабил захват. Потом, обозленный, увернулся от колючего локтя и двинулся вперед, желая стиснуть противника плотнее. Но Славик начал пятиться, всё убыстряя отступающие шажки. И вдруг, когда чужак почти уже гнался за ним, молниеносно крутнулся, подсаживаясь, вытолкнул набегавшего качка бедрами вверх, а руками рванул книзу его шею и руку. Это было то самое «бёдрышко», которое мы уже начинали разучивать.
Со стороны могло показаться, что наш тренер, едва различимый в лапищах противника, тут совершенно ни при чем – верзила как бы сам по себе подскочил, перепрыгивая Славика и верхней своей частью укладываясь под него. Ноги великана, описав в воздухе внушительную дугу, впечатались в маты со звуком выбивалки, хлестко ударившей по ковру.