– У вас височные кольца? – спросил он, удивившись и почувствовав, что начинается что-то необычное и тревожное, долгожданное. Еще больше он удивился, узнав, что ее зовут Татьяной. (Потом, своеобычно удивляясь уже совпадению, вспоминал: «Татьяна… Как и та, в черной старой шубке – Таня…») А это же крестильное имя самой матери сырой земли.
– У меня весь костюм такой, по научной рекомендации. Льняная ткань ручной работы по технологии двенадцатого века… – Из-под низко спущенного на лоб головного покрывала глянули отзывчиво узкие, с накрашенными ресницами вроде бы обычные, бледно-голубенькие, притворные глазки.
Глядючи на нее, Николаю Николаевичу вспомнилась тогда коренщица из электронной книги. Будто это она сама из восьмого или девятого века – в своем наряде, а в узорах наряда, как цветы, чьи-то души – и в сознании ярко толкнулись живой массой давно истлевшие люди той эпохи. Конечно, тут далеко до науки. Все спуталось в воображении: то восьмой век, то двенадцатый. Но это не смущало. Внутренне он был убежден в правдивости своих образов. И еще этот наряд древнерусский, сразу подумалось ему, лучше бы подошел Ире: она выросла в деревне Ивушкино, у воды, ив и камней, в мирянских местах, душа у нее из солнца и воды, глаза, как песчаное дно просвеченное, глубина в солнечных пятнах… Он представил ее лицо под головным покрывалом, обрамленным радужным магическим орнаментом. Рукава собраны к локтю и схвачены в запястьях широкими медными браслетами. Татьяна сняла их – и рукава спустились до земли. «Это символизирует родство женщины с матерью сырой землей», – привычно улыбаясь, говорила она. Показала на шее коралловое ожерелье и эмалевые медальоны. Один покрупнее, заморский, из Византии. Второй, с белым кречетом, русской работы… Все они, будто с того света – скопированы с могильных находок… Тогда Николай Николаевич и вспомнил, что похожие медальоны недавно во сне ему показывал умерший старый друг Валера, и стал Татьяну фотографировать. Глаза ее заиграли, как леденцы, улыбка стала еще слаще. Толстые, большие губы у нее были накрашены бледной помадой. Непонятно чем, но женщина эта показалась странной, неслучайной. Она подала ему, напечатанную кириллицей, визитную карточку с белой птицей.
Валера приснился дня за четыре до этого: в черной вельветке, старый, в морщинах. В темном, ночном лайнере. Вышел Николай Николаевич из большого салона в какой-то боковой салончик, поменьше, там Валера сидит со своей компанией, с женой Анной. Николай Николаевич к нему не обратился. Потому что Валера снился ему часто, но во снах не разговаривал, опуская голову, отмалчивался. А тут Николай Николаевич прошел мимо, а Валера догнал – заговорил. «Я про твою смерть узнал у Ильхама», – сказал Николай Николаевич ему. Валера говорит: «Ты у Ильхама прихватил какую-то коробочку».
Ильхам – однокурсник, это он в позапрошлом году позвонил Николаю Николаевичу из Москвы и сообщил о смерти Валеры в Ростове-на-Дону. Дальше во сне он, удивляясь, говорил Валере, что не знает, не помнит никакой коробочки. «Ты был в Москве у Ильхама и прихватил из его квартиры вот это!» – Тут Валера поставил на столик узкую коробочку деревянную, а на ее светлом днище – часы с браслетом и два медальона эмалевых. Один цветом коричневый, светлее боба. Другой с белой птицей, вестницей смерти, уносящей в лучший мир. Николай Николаевич смотрел и не мог понять, как все это у него оказалось?
А часы с металлическим браслетом?.. Только теперь он вспомнил, что Валера носил такие в молодости, когда они учились в Москве и жили в одной комнате в общежитии института. Потом Валера с его помощью на семь лет пристроился в здешнем городе. Обучился еще гравировальному ремеслу, умел ремонтировать и ювелирные изделия. Они от скуки занимались перепиской из двух углов, и Николай Николаевич раз набросал шутливую, утопическую зарисовку Валере, будто бы тот живет в городе Канта, Калининграде, и подрабатывает тем, что ремонтирует часы. Сидит в большом магазине, в шалманчике с игривой вывеской: «Срочный ремонт времени»… Странные совпадения… Когда Николай Николаевич уже после смерти Валеры нашел в интернете его сайт, то сильно удивился, прочитав о том, что он одно время, действительно, жил в Калининграде… Все эти совпадения загадочно тревожили… Сон скажет правду – да не всякому…
Он заново перебирал и додумывал случившееся… Все больше его занимало охряное имя Татьяны – крестильное имя матери сырой земли. Снять запястья – соединиться рукавами с землей, прорасти в землю… Как будто Валера медальонами и часами весть с того света подал – через эту Татьяну, одетую в наряд мертвых. И женщина она странная – Николаю Николаевичу чем-то не понравилась. Он всё обдумывал и обдумывал эти совпадения… Часы, медальон с белой птицей… Она же иногда является в видениях умирающим: прилетит, сядет во дворе на заснеженную поленницу, а вокруг нее – снег тает… Но, как и большинство людей, он, конечно, не считал себя провидцем и не имел доверенности к своим мыслям.
Прошло сколько-то времени, Ирина Петровна поправилась. Она снова сошлась со своим мужем: тот три недели уговаривал, нависал, да и дети… – жаловалась она, советуясь с Людмилой Михайловной. Заведующий технической частью уволился из музея, чтобы «с головой окунуться, как он говорил, в гончарное творчество». А потом и вовсе куда-то запропастился: «Человек совершенно пустой и ходок по женщинам», – иронично старообразным слогом поминает его маленькая заведующая Ирине Петровне и немилосердно хихикает.
День рождения Николая Николаевича – он выходил на пенсию – Любовь Николаевна предложила отметить не дома, как обычно отмечались у них все семейные праздники, а шире, в кафе, в компании музейщиков. Ему не очень хотелось слащавых застольных поздравлений и тостов. Да и привязчивое, хотя и бесплодное, как ему казалось, предчувствие чего-то неприятного усилилось и не отпускало в ожидании того дня. Но, чтоб не загружать жену лишними хлопотами, он согласился.
К концу застолья он от напряжения нервного, да и выпили немало – вышел прохладиться на пять минут на бульвар, обрывистый берег под старыми березами. Для этого надо лишь перейти улицу. Уже стемнело, было около семи вечера. Дернул же его бес зайти за эти кусты. А тут из-за кустов, как тени, один за другим вынырнули несколько человек и оттеснили его к обрыву, так, что за спиной остался козырек в полшага. Плотная девушка в кожаной куртке, с распущенными волосами пропела ласково: «Дядя, прыгай!» По бокам ее тесно, наготове стояли безлико двое, и рядом еще один, и черты ее лица в темноте он не различил…Нашли Николая Николаевича лишь после полуночи в холодных камнях под обрывом.
Все это он вспомнил уже через двое суток в реанимационном отделении, когда прошел шок, и вернулась память. А первым утром, еще не придя в себя, он бормотнул опросившему его сотруднику милиции, что, ничего не помнит: должно быть, как-то оступился.
В больнице он вспоминал, что последние полгода его часто будили кошмарные сны, в которых его преследовали и пытались убить. И все убийцы – как и те, на бульваре – молодые ребята, злые и вертлявые. Сны яркие, безжалостные: то он в Москве идет с Валерой к Ильхаму и попадает в засаду к малолеткам. То врываются они к нему в квартиру или нападают на улице. Сны эти действовали не на воображение, а прямо на душу, и в глубине её тонко залегала безотчетная тревога.
А когда его уже из больницы, после операции, увозили домой, он присмотрелся и увидел, что койка его у стены, с подъемными рычагами, ортопедическая – похоже, та самая, что приснилась ему во сне, в котором он три раза поцеловал Иру. Этот сон, вроде бы случайный, Николаю Николаевичу почему-то крепко запомнился… Он весь разбит, дома лежит бездвижно, ему становится все хуже и хуже. Жалуется, что ему стало трудно терпеть самого себя.
…Николай Николаевич проснулся, как обычно, рано, на исходе ночи, и неприязненно услышал, как по железному карнизу окна ударяет дождь. Он упрятался плотнее под одеяло и лежал еще долго, представляя серую погоду, зимнюю слякоть… Больное тело стянуто, как колода, ногами – не двинешь. Душа, как темная, вечная клетка, и в ней в сумеречном свете перелетает с места на место маленькая птичка – тревога… Один в комнате, Любовь Николаевна спит в другой. За ночь она несколько раз приходит то помочь перевернуться на бок, то поправить сведенные ноги. Комната, точно тяжело оживает; он лежит в ней, как ее тяжелая мысль. Обои начинают вяло теплиться, будто бы какой-то своей жизнью; стены выступают угласто, как черты постаревшего лица; полка с книгами заторчала, как нос; замечаешь, какая утомленность исходит от стульев, все чего-то ждет по-старушечьи устало вместе с хозяином, и вдруг – звонок!.. Комната вздрогнула, затаилась, как ребенок испугавшийся: нет, не открывай! – шепнуло все. Белая кошка в ногах на кровати, смутно чернеющая в темноте, начинает настороженно всматриваться в пустое серое окно, будто видит там что-то пугающее… Спрыгнула, исчезла. За дверью помедлило, наслаждаясь растерянностью, и еще позвонило два раза значительно, с расстановкой, и, насладившись паникой хозяина, ушло неслышно по лестнице… «Вот так и Валера – встал, крадучись отрыл дверь… и оказался в черном лайнере. Неужели жена не слышит?»… И Николай Николаевич, уже понимая, как и тогда, на волжском бульваре, на ярмарке, у солнечных берез – что это еще одно предупреждение, последнее, заговорил смятенно: «Ира, где ты?..»
Но в ответ ему из напряженной, рыхлой, живой тьмы выпал протяжно странный звук – хлопком, будто лопнул надутый бумажный пакет… Темнота стала еще тягостнее, напряженнее, в ней ожили какие-то ее внутренние звуки… И сдавило страшное, нестерпимое одиночество… и когда угас четкий, плоский звук хлопка, будто лопнул бумажный пакет, он понял, что она уже здесь, теплая, темная, ощутил, как рядом раздвинуто пространство ее мягким животом и бедрами…Откинула одеяло: «Забирайся на меня, я же тебя люблю!» «Марина, ты же мертвая?» «Нет, я была в Америке»… И он почувствовал, что уже и то, что когда-то узнавали только за гробом, теперь начинается здесь. И узнал, что такое мнимые люди: люди-челюсти, люди-руки, люди – какие-то белые мешки в ином, в боковом, как он называл, мире. И умер на исходе той ночи. От лежания у