Дверь с синей продолговатой вывеской оказалась запертой.
– В уборной он! – с непонятной неприязнью пояснила пирожница. – Ща объявится.
И точно – из туалета с ветхой, захватанной нечистыми руками дверкой вышел молодой человек в помятом мундире правоохранителя и в форменной рубахе с несвежим воротником.
Он хмурил и задирал кверху брови, изображая непонимание и отряхивая воду с умытых рук, а Света говорила всё быстрее и сбивчивее и трясла перед ним обрезком, оставшимся от сумочки. Наконец она прокричала умоляюще:
– Помогите хотя бы сесть на поезд!
На что последовал кивок, означающий нечто похожее на согласие, а в глазах возникла устремлённость, направленная к выходу на платформу. Но тут прозвучал сигнальный гудок и состав, прохрустев поочерёдно сцепами, тронулся с места. Ожившая было к действию фигура уполномоченного обмякла, а руки развелись в стороны, показав ладони и уведомляя об опоздании.
– Что же нам делать?– растянула Света, не удерживая больше слёз.
– А вы здесь по какой надобности?
– К маме приезжали – и.
– Ну так к ней и таво…
– Она… она в колонии, мы на свидание…
Здесь служивый снова оживился, явно не впервой сталкиваясь с подобным и имея про запас обкатанный практикой план действий:
– Вертайтесь в колонию! Вертайтесь, вертайтесь! Доложите на вахте всё как есть – вас на ночь устроят. А с утречка начальство распорядится в счёт мамкиных заработков купить вам билеты.
Встретив сомнение в глазах у Светы, он прибавил с неколебимой убеждённостью:
– Проверено! Говорю – вертайтесь!
– Нелюди! – с чувством вымолвила нынешняя женщина в берете. – Надо же так бога не бояться! Он же обокрал, он же и к нам посылает…
– Нет, сюда нас – полицейский…
– А я о ком? Ох, выродки! Выродки! – бормотала она, кивком зазывая входить поскорее и морщась на надоедливый дождь.
Знакомым коридором они проследовали к двери, на которой значилось: «Комната длительных свиданий». Яркая, грушей, лампочка осветила убористое пространство, где у стен стояли две кровати с новеньким постельным, заправленным, как в спальне летнего лагеря, и тумбочка между ними.
– А и промокли! – охнула дежурная, разглядев их при свете. – Фью – ю!– дунула, почти присвистнув, рассматривая Ромкино лицо с потёками и его руки. – Нет, такого замазуру к чистой койке – на пушечный выстрел! – и жестом, не терпящим возражений, позвала за собой.
– Душ умельцы хреновы никак не наладят, – говорила она, входя в душевую. – Благо воды тёплой припасено. Управимся!
Взмахнув пальцами, хозяйка показала, чтобы Ромка освобождался от рубашки, бросал её на крашеную длинную лавку под стеной, а со Светой переставила на реечный трап наполненную на треть выварку с водой и подала черпак, показывая, чтобы Света пополнила выварку, добавляя из бака.
– Что застрял?! – между делом прикрикнула на Ромку. – Скидай давай портки, разувайся!
Мальчишка нога об ногу сбросил разношенные кроссовки, снял джинсы, а трусы поддёрнул повыше, предполагая за этот предмет одежды стоять до последнего. Никто, впрочем, на его окончательном оголении не настаивал. Ромку зазвали на склизкие брусья трапа, и хозяйка, испробовав, не слишком ли горячо, ловко облила сверху его голову, плечи, спину и грудь из черпака, а Света, следуя безмолвной подсказке дежурной, принялась намыливать ему голову. Зажмурившись от мыльных потёков, Ромка потерял уверенность в равновесии и баланса ради приподнял руки. Вскоре почувствовал, как трусы сами собой соскользнули книзу, а властная рука толкнула под коленку, и он переступил, безропотно вышагнув из них.
Оглушённый стыдом, он стиснул веки так, будто угодил в катастрофу, и напрягся всеми своими мускулами одновременно. Угадывал руки сестры, мылящие и помогающие смывать, а голоса доносились, словно возвращаемые эхом.
– Промежину, промежину получшей!– наставляла старшая.– Открывай петуха-то, открывай! Там, поди, катыхи белые, как червяки. Ну! Как знала! У меня самый такой обормот, точно такой самый. Ни в жизнь не прополощет!
С ним, обездвиженным, обходились, как с куклой. Просушив полотенцем, одели в халат, неотличимо похожий на тот, что был на маме, – просторный, обернувшийся двойным запахом. И отправили укладываться в постель.
Сидя на кровати, он старательно пытался осмыслить, что же с ним произошло и как с этим произошедшим жить дальше. По всем видимостям, событие должно было восприниматься как нечто немыслимое. Но то ошеломляющее, невообразимое, что было там, на дощатом трапе, уже отбушевало, перегорело в нём. И теперь усталая нервозность нашёптывала лишь, что ничего такого уж смертельного с ним не случилось. Жить, в общем-то, можно.
С большим закоптившимся чайником в руках, с влажной головой и в таком же, как на нём, халате вошла Света. За ней с нарезанным серым хлебом на тарелке следовала хозяйка.
– Нашей, внутренней пекарни,– поставила хлеб на стол.– А витамин мой, домашний, – вынула из кармана узкую банку из-под грузинского соуса к мясу. – Перекусите, чтобы цыгане не приснились!
В комнате было тепло. Лампу погасили, но свет сторожевого прожектора, под острым углом ложась вдоль строения, затекал в окно. Ромка лежал поверх одеяла,думалось обо всём вперемешку. О маме, о том, как упоительно было нестись на подножке. И как он станет хвастать тем, что так прокатился. Но вдруг всё заслонило собой жуткое предположение, что во дворе узнают, как его отмывали здесь. Да, ну, конечно! Светка по секрету поделится с неразлучной своей Майкой-Лушпайкой. А та раззвонит по всему району. От такой догадки у него вдруг пересохло в гортани. Он надсадно проглотил эту сухость, позвал:
– Свет!
– Да? – не сразу откликнулась та, тоже думавшая о чём-то.
– Не рассказывай никому – ладно?
– Чего не рассказывать?– спросила она отрешённо, не угадав, о чём он.
– Сама знаешь.
Она поняла и, беспечно хмыкнув, отозвалась:
– Что мы помылись с дороги? Тоже мне событие!
Поднявшись, она сделала шаг к его кровати и бёдрышком потеснила брата, требуя себе местечка – в точности как когда-то, когда они были младше и она любила наброситься, чтобы озоровато потискать его. Сейчас, шутливо потормошив Ромку, она крепко поцеловала его в макушку. Целовала, натопорщив ноздри и не слыша теперь, но помня остренький, дразнящий неуловимостью запах.
Потом она молчала какое-то время, а он чувствовал мечтательный настрой, лучами растекавшийся от её сознания. Что грезилось ей в эти минуты? Грезилось счастье. Без событий, без содержания – чистое, как свет, беспричинное счастье, обещаемое юностью.
– Завтра, – вернувшись немного погодя к реальности, сказала она всё с той же мечтательностью, которая не отпустила её.– Завтра получим твою половинку папкиных алиментов. Картоха у нас есть, купим селёдочки, лучку, постного маслица, хлебца чёрненького свежего… Пир закатим на весь мир!
Елена КАЗЛОВА. Печальные глаза
(рассказ нестарого мужчины)
– Ух, ну и ветрюга там, – сказал весело отец, переступив порог дома. Потирая озябшие руки, он подмигнул мне и широко улыбнулся.
Глаза его блестели задорным огоньком, он радовался, что отныне его жизнь будет протекать здесь, в деревне, куда мы пару дней назад переехали с ним из Петербурга по той причине, что его сократили на работе. А новую работу, такую, где платили бы достаточно денег, было найти почти невозможно. В центре занятости папе предлагали работу грузчиком, водителем, дворником, а заодно и смешную зарплату, которой не хватило бы даже на оплату проживания в нашей съемной квартире. А в деревне у нас был шанс зажить нормальной жизнью. Здесь у отца был собственный дом, доставшийся в наследство от родителей. Папа планировал заняться разведением крупного рогатого скота, а пока мы жили на те скромные сбережения, что у нас остались.
Я сидел за деревянным столиком у окна и рисовал недавно увиденный где-то пейзаж – ручей, березы и большой зеленый холм. Признаться, настроение мое было хуже некуда. Это отец всё детство провел в этой глуши, отчего при виде полей, убогих хаток и коров предавался ностальгии и будто бы снова становился молодым и беззаботным. У меня же, как у истинного патриота своего города, при воспоминании о широких улицах, больших домах и красавице-Неве сердце наполнялось теплотой и грустью.
– Ну что ты, Пашка, всё дуешься и дуешься? – спросил отец, доставая из мешка, стоявшего рядом с печкой, картошку. – Это всё от безделья. Вот завтра в школу пойдешь, и пройдет твоя тоска… Иди-ка, помоги мне. – Он протянул мне пять картофелин. Я взял их в руки и стал ждать, пока отец нальет из ведерка воду в таз. – А ну, давай сюда… – Он взял из моих рук картошку и погрузил ее в воду.
Школа, и как же я забыл? Уже завтра первое сентября. От этой мысли мне стало так страшно, что даже руки задрожали. Ну, еще бы. Семь лет ходил в одну и ту же школу, общался с одними и теми же ребятами, учился у одних и тех же учителей. А тут… тут будет всё новое.
Я глубоко вздохнул.
– Да что это такое? – покачал головой отец, глядя на меня с жалостью. – И в школу здесь, поди, не хочешь ходить? Ну, это пока. Привыкнешь.
Отец чистил за столом картошку, а я искал в шкафу свой парадный костюм. Он висел на вешалке между моей зимней курткой и твидовым пиджаком, в котором папа часто ходил на работу. Я достал костюм и повесил его на гвоздик, вбитый в стену. Пускай отвисится. Потом, отыскав на одной из полок белую сложенную рубашку, включил утюг и принялся ее гладить. Из домашней работы я почти всё умел: и гладить, и стирать, и еду готовить. Когда мне было шесть лет, мама заболела одной страшной болезнью, а через полгода умерла. Помню, как мы с папой сидели тогда на кухне в нашей квартире, крепко прижавшись друг к другу, и плакали.
С тех пор мы с отцом вынуждены были заботиться о себе сами.
Вернувшись в кухню, где отец уже жарил картошку на сковородке, я снова сел за стол и робко спросил:
– Пап, а букет?