Дальнейшие откровения, как поняла Пятнаша, сводились к тому, что если у него, у кругленького, не будет больше этого трижды проклятого владения, то тот, паразитом присосавшийся к его дочери, сразу же бросит маму-девочку, чем избавит её от гибели, которой никак не миновать, останься она с ним.
Гость выказывал сочувствие и сметливую расположенность к искренности, чем-то очень выгодной для него. Вскоре они к обоюдному удовольствию ударили по рукам, чем убедили внимательно наблюдавших за ними дворовых питомцев в неизбежности новых и очень значительных перемен.
Когда незлобиво урчащая серебристая машина подкатила через несколько дней к воротам, которые Пятнаше ещё ни разу не доводилось видеть отворёнными, и тот, большой и неторопливый, перенёс через калитку руку, чтобы откинуть крючок, сердечко Пятнаши вдруг замерло, спружинилось и – ударило, затрепетало, сообщая о появлении нового их с Чухой владельца.
Войдя, он встретился с ней глазами и присел, подзывая. Пятнаша оглянулась на Чуху, и вместе, робея, но и очень желая доброго знакомства, они, крадучись, стали приближаться, загодя выказывая полнейшее расположение: она – подрагиванием ушек и прикрыванием улыбающихся глаз, а Чуха – отплясыванием хвоста. Каждой из них он отдал по руке, щекоча и поерошивая их затылки. И вдруг хмыкнул, пожурив себя, и, воротясь в машину, нетерпеливо завёл её и отъехал.
Возвратился со свёртком, запах от которого перепрыгнул забор раньше, чем отворилась калитка, и заставил фонтанчиками прыснуть слюнки на их языки. Мягкая розовая колбаса, только что рассечённая на ломти и истекающая дурманящим ароматом, едва не выпадала из раскрытого пакета.
Поданный ей кругляш Пятнаша приняла со всей возможной деликатностью и не знала, как приличнее поступить – кушать ли здесь или удалиться с подношением и где-нибудь в зарослях, либо в пещерке под сваленным у сарая скарбом первого хозяина, без свидетелей предаться упоительному обжорству. Чуха тоже старательно изображала воспитанность, но ломоть, который, казалось бы, никак не мог уместиться целиком у неё в пасти, вдруг, ни разу не укушенный, сам собою скользнул и проглотился. Второй ломоть в мгновение ока постигла та же участь, после чего Пятнаша, попрыгивая на одной толчковой лапке, проворно отнесла своё в травяной кустик, чтобы вернуться за добавкой.
Вызванный из жилища девочкой-мамой, худой залаял, ещё находясь за дверью. Но, натолкнувшись взглядом на нового владельца, прикусил язык.
Пришедший произнёс несколько слов – негромко и без нажима. Скрюченный злобно оскалился, но заговорил вдруг просительно, с трудом подбирая непривычные слова. Чаще всего звучало слово «имущество», за которое он ухватился как за нечто спасительное.
– Имущество! – тыкал он оттопыренным большим пальцем себе за спину, подразумевая нечто, что могло находиться в жилище.
Новый владелец, в котором Пятнаша и Чуха с торжеством успевших влюбиться признали теперь человеческого вожака, насмешливо покосился на огород, давая знать, что понимает, о каком имуществе речь, и снисходительно ответил что-то, воспринятое Пятнашей как нежелание начинать хорошее дело недобрыми действиями. Он позволил худому – и это подтвердилось трёхдневными хлопотами во дворе – забрать всё, что тот считает своим, и дал на это время.
Затем перемены, стремительно следуя одна за одной, заставили забыть и злюку худого, и выстриженный им под корешки огород, и старый их дом, который был размётан исполинской машиной, угрозисто рычащей и выдыхающей нечто ядовитое и удушливое, и даже пальто, некогда служившее приютом, а теперь подхваченное зубастой челюстью машины и закинутое в кузов машины другой – увозящей обломки того, что составляло былую их жизнь.
Они переселились под привезённую во двор времянку на железных полозьях и вскоре стали отсвечивать тем лоском благополучия, который неизменно возникает у дворовой живности при достатке и разновкусии еды с прибавкой щедрых проявлений человеческой любви. Приходящие во времянку люди с охотой делились своими обедами и полдниками, а отдыхая от трудов по возведенью нелепо грандиозного и тем заранее неприветливого для Чухи с Пятнашей жилища, неизменно подзывали их, чтобы говорить слова приятельства и ласкать. В одном из них – в том, что так ловко выкладывал из кирпича стены, вырастающие на глазах, Пятнаша угадала родственное: у него болела спина. Наскоро перекусив за обедом, он, постанывая, распрямлял её, вытягиваясь на двери, оставшейся от сломанного дома и уложенной наискось на подставку из кирпичей. Тогда Пятнаша, так понимавшая его и ясно чувствующая, что своим касанием и теплом своего тельца способна дать облегчение, неловкими скачками взбиралась на его жёсткую лежанку, приникая сбоку к месту его боли, либо, когда осмелела, – укладываясь на впалый живот.
В ответ он, приласкав, оставлял свою сухую от едкой цементной пыли ладонь на её изломанной спинке или забирал в горсть, согревая её негнущуюся, всегда мёрзнущую и ледяную в прикосновении лапку.
Сомлев от взаимности любви и сострадания, она забывала обо всём на свете, вся превращаясь в молящее желание – чтобы это длилось и длилось, не заканчиваясь никогда.
Встречая в глазах Чухи полное согласие тому, что чувствовала сама, Пятнаша мало-помалу уверовала в окончательно утвердившееся их счастье, и в это как раз время двор посетила девочка-мама с уже уверенно ступающей бойкими ножками дочкой. Поздоровавшись со строителями и сказав о себе, она скользнула печальным взглядом по изменившемуся неузнаваемо участку, по следам сноса на месте бывшего домика и сарая. И была рада увидеть робко выходящих навстречу четвероногих старожилов.
– Помнишь? – говорила она, присев и гладя, как когда-то, зверят и повторяя для ребёнка их имена.
Малышка таращилась на Пятнашу влюблёнными пуговками-глазёнками и под конец проведывания прежних мест ударилась в безутешные слёзы. Она ни за что не хотела расстаться с кошечкой – чистенькой, очень скромной и тоже привязавшейся к ней за недолгие минуты свидания. В конце концов, девочка-мама взяла Пятнашу на руки и, посылая строителям взгляды, полные сознания того, что делает она что-то очень доброе, но и просившие извинить за то, что отнимает это искалеченное, зато такое милое создание. Испуганную тем, что её забирают, не знающую, радоваться или горевать, она уносила Пятнашу на руках и время от времени опускала, давая дотронуться до неё ребёнку, который не сводил глаз с нового существа, взятого для него и ему теперь принадлежащего.
По лестнице, где толпились запахи разного возраста людей, а также внушивший чувство опасности дух большой недоброй собаки и пробудивший ревность пряный след двух кошек, они поднимались выше и выше, пока не добрались до двери, обитой пухлым и тёмным, и от девочки-мамы, достающей ключи, пахнуло волнением и робостью.
За дверью, когда вошли, воздух заполняли ароматы съестного, но было отталкивающе чисто – так чисто, что Пятнаша почувствовала себя непреодолимо чужой этому месту.
Всё явственнее источая волнение, девочка-мама сделала несколько шагов к пространству, откуда пахло едой, и опустила, наконец, Пятнашу перед женщиной с забинтованными ногами.
Не смея поднять взгляд выше ног в распяленных, будто бы тоже распухших тапках, Пятнаша угадывала спиной возникшее там, вверху, неприязненное недоумение. А слово «хромэня», сказанное явно о ней, упало, словно что-то имеющее тяжесть, способное пригнетать. Девочка-мама оправдывалась, ссылаясь на маленькую и зная, что желание маленькой сильнее нежелания и недовольства старшей.
Из коридора заглянул тот подвижный и круглый, который теперь, без одежды со звёздами, увиделся неказистым и немощным. Он горестно причмокнул губами, скривился и, ругательно и обречённо махнув рукой с дряблым, покатым плечом, удалился.
С тяготой в движениях старшая поставила перед Пятнашей блюдце и плеснула туда чего-то белого, пахнущего вкусно и сытно. Нежеланная гостья поняла, что это угощение, означающее, что её, хоть и скрепя сердце, но берут в дом, и которое следует с благодарностью принять. Она склонилась, чтобы со всей возможной учтивостью и самым откровенным удовольствием лизнуть незнакомую или, возможно, забытую жидкость. А ощутив вкус, лакала уже не напоказ, – пила и не могла оторваться. Ей прибавили – она управилась с прибавкой, как и с ещё одной, вылизав блюдце досуха.
Потом ею захотели развлечься. На игры и ласки маленькой она откликалась, но с опасливой осторожностью – дичась царившей повсюду чистоты.
А ночью, когда все спали, разойдясь по своим углам, её стал всё настойчивее тревожить переполненный животик, освободить который всегда было так просто там, где она жила, и совершенно немыслимо, дико и преступно – здесь. Доковыляв до входной двери, за которой была лестница и спасительный при нужде двор, она скукожилась, пересиливая позывы. Вскрикнуть, попросить, чтобы выпустили, ей не хватало храбрости. Она не чувствовала себя вправе подать голос. Такую неуместную в этот час прихоть организма она силилась перетерпеть, переждать, как угодно помучившись, но никого не потревожив. Отчаявшись удержаться, она беззвучно кричала мимо голосовых связок.
Но вот напиравшее изнутри немного утихомирилось, стало терпимым. Надежда дотянуть до утра показалась не такой уж несбыточной, и она прилегла, мечтая уснуть. И задремала, тревожимая нечастыми звуками подъезда.
Очнулась от нового приступа, страшной резью проткнувшего живот. Усилия удержаться оказались тщетными перед накатившей теперь волной. Её прорвало. Из неё хлынуло неудержимо. И под благодатное чувство облегчения она ощутила муку существа, совершившего нечто убийственно постыдное и непрощаемое.
Смрад того, что из неё исторглось, ринулся на захват запертого дверью пространства. От него не было спасения, как не было спасения от стыда и осознания катастрофы, постигшей её. Чувство вины, терзающее душу, и ожидание страшной расплаты не позволили сомкнуть глаз до самого утра.
Началось сладостно-мстительным восклицанием забинтованной: