Когда один, а потом и ещё один детёныш, заблудившись, стали искать и у неё под брюшком и впились в растревоженные сезоном всеобщего материнства её соски, Пятнаша испытала благостную, пообещавшую нечто небывалое, нечто чудесное, муку. Изнывая, растворяясь в этом мучении, она забыла о себе, утратила все до единого ощущения, способные свидетельствовать, что она – это она, а слышала только, как настойчиво из неё требуют, и как ей самой необходимо утолить и утолять жажду жить этих родившихся крохотных созданий.
К утру после ночи, проведённой ею в беспамятстве и преображении, у Пятнаши появилось молоко. Уже без всякой опаски, а ощущая себя вправе, она облизывала маленьких, помогая им найти источник, и нисколечко уже не сомневаясь, что они – её дети.
Это в нарушение незыблемого хода вещей явленное одним только высшим замыслом природы кормящее материнство протекало скрытно от всего постороннего – в норке, глубоко упрятанной под передвижной времянкой.
Двое, которые приохотились есть у неё, отложились от выводка, признавая маму в ней.
Глазки в положенный срок открылись у всех, но она, растворяясь в любви, видела только бирюзовые оконца этих. И первые шажки на неверных ножках праздником души отмечены были ею только у них.
С приходом стойкого тепла во времянку вернулись строители. Показывая им «своих», Пятнаша хвастала, куда как выразительнее, чем Чуха перед ней в день появления потомства.
Отдельной компанией – Пятнаша и двое самых слабеньких, оттолкнутых братьями и прибившихся к ней, – играли на солнышке. Ей было легко и забавно управляться с ними лапкой, припрятав коготки. Или отражать их наскоки бодающим движением головы.
Но они стремительно вырастали, и вскоре она уподобилась хворающей бабушке, приставленной к неугомонным внукам, которые не знают, куда девать энергию. И всё чаще, когда, разрезвившись, они делали больно, запрыгивала на сложенные стопкой поддоны, куда разудалым бутусам было пока не забраться.
Впрочем, означенная высота очень скоро была взята ими, похудевшими и сильно прибавившими в росте за счёт нескладных долговязых лап.
Её тянуло к ним, но сил участвовать в кутерьме, неизменно затеваемой ими, она уже не имела. Улизнув, пряталась где-нибудь в закоулках строящегося дома, но там сразу же начинала тосковать и выходила к ним. И сама их затрагивала, если те оказывались занятыми чем-то своим.
А ещё ей всё чаще казалось, что занимаются они вовсе не тем, чем следовало бы заняться, и учатся решительно не тому, что, по её представлению, могло бы пригодиться им в жизни. И она набивалась и набивалась с наставлениями, но всё это неизменно сводилось щенками к развлечениям, в которых ей отводилась роль терзаемой игрушки.
С какого-то момента она с горьким недоумением стала замечать, что ни друг с другом, ни с Чухой, как и ни с кем из прочих своих братьев и сестёр они не доходят в игрищах до той степени озлобления и жестокости, которой непременно заканчивается их общение с ней. Там рычание и покусывание всегда смягчает улыбчивость глаз, там всё понарошку. Её же ухватывают всё жёстче и жёстче, а от пойманного иной раз взгляда леденеет сердце.
И вот она решила, что будет ставить сосунков на место. Переступившего границы дозволенного ударяла растопыренной пятипалой лапой, обозначив коготки. Это подействовало. Они сделались осторожнее, изворотливей. Но ни любви, ни уважения отнюдь не прибавилось в их глазах. У каждого из них, получившего по носу, глаза делались мстительными и чужими. Взгляды эти яснее ясного вещали, что ей пора отходить в сторону. Что всё хорошее, что могла им дать, она уже отдала.
Но чувство к ним, пившим её молоко, было сильнее разума, сильнее причиняемых страданий, сильнее обид. В отрыве от названных своих деток она пропадала. Её душа отказывалась жить без деятельной заботы о них.
И вот однажды, уже на исходе лета, отбиваясь, она ранила одного до крови. Тот взвизгнул и ощерился, прицеливаясь, как ответить. А второй сзади схватил её поперёк спины, оторвав от земли. Превозмогая боль или же вследствие этой боли, она изворачивалась, доставая когтями морду схватившего, а тот, свирепея, стал остервенело трепать её из стороны в сторону. Тут, будто приревновав, первый, изловчившись, впился клыками в её загривок и, вырывая у брата, трепал и дёргал с ничуть не меньшим азартом и озлоблением.
Её отчаянно выпущенные когти разили воздух, а дети, всё более входя во вкус, перехватывали, забирая в зубы с загривком и шею, и рвали её каждый к себе.
Уходящее сознание показало ей сон: под благодатную муку у неё появлялось молоко. А с молоком – и дети.
Бригадир, пятясь, заманивал в проезд грузовик, сигналя правее или левее, и наступил на что-то, коварно скользнувшее под сапогом. Он не сразу узнал Пятнашу. Показалось – лоскут меха, ослюнявленный собаками. Но вот – исступлённо оскаленные зубы. И глаза. Будто живые. И видящие счастье.
Андрей ЛОМОВЦЕВ. Портрет мальчика в красном
Повесть (продолжение)
4.
Григорий сидел в узком кабинете профессора Медникова с видом на парковку и внутренний зелёный сквер. Солнце лениво разглядывало пыльный подоконник, сквозь открытое форточку доносился гомон воробьёв.
Профессор, утомлённый, с набухшими веками, воспалённым чумным взглядом, в сером костюме без галстука, мучил перьевую ручку, снимал – одевал колпачок. Пальцы его, со следами чернил, вздрагивали.
Григорий догадывался о причине. Неделю назад он с Владленовичем приезжал сюда, в Институт Мозга на академика Павлова.
Профессор тогда провёл увлекательную экскурсию. В процессе Григорий выяснил, что прыжки – совместная разработка с НИИ Ядерной физики и не всё так просто. В прошлое отправляется не человек, а оцифрованное сознание. Это известие расстроило Гришу, который представлял себя лично прыгающим в «кротовую нору».
– Нет, – объяснял, улыбаясь профессор, – По правде сказать, сегодня мы не готовы создать «нору», не хватает знаний. Зато научились снимать сознание через магнитно-резонансный декодер, оцифровывать. Это круто, поверьте. Затем в вакуумном капсюле с помощью цилиндра Типлера, оцифровка запускается в сторону, обратную движению цилиндра. Например, чтобы попасть из две тысячи восемнадцатого года в одна тысяча восемьсот четырнадцатый, необходимо произвести двести четыре тысячи оборотов. Кстати, именно эта часть эксперимента лежит в зоне ответственности физиков, они разработчики энергетического разряда.
– А тело клиента? – удивился тогда Григорий, представляя, как его вводят в состояние искусственной комы, крутят некие исторические фильмы, выдавая их за путешествие. Сорок тысяч баксов, это простите – тема для аферы, как говорится.
– Ну да, Григорий, понимаю, тело. Лежит себе в биосфере, ждёт возращения хозяина, так сказать, под присмотром специалистов. Собственно говоря, приличная доля затрат уходит именно на поддержание жизнеобеспечения.
Гришу с Игорем Владленовичем в тот день провели на минус второй этаж в отделения нейродегенеративных состояний, где попахивало хлоркой и озоном. Григорий запомнил белые стены, квадраты палат за тонированным стеклом, кровати в виде полусферы, какие видел в фантастических фильмах, рядом стеллажи медицинских приборов. Всего сфер было три, внутри люди с мертвенно-бледными лицами. Мониторы, провода, трубочки, тумблеры. Лампочки на приборах вспыхивали, мерцали, шуршали и потрескивали. В палате дежурили две миловидные женщины со строгими лицами, в белых накрахмаленных до хруста халатах.
– Лучшие реаниматологи института, – хвастливо заявил профессор, откидывая с глаз русую прядь, – можем отправить в прошлое девять человек.
И Григорий почему-то поверил, и дал согласие, и подписал договор.
С того визита пролетело больше недели.
Гриша держал в руках плотный том сшитых, пронумерованных листов. Задумался. Как быстро способна измениться жизнь человека, при смещении небольшого и случайного, казалось бы, фактора. Григорий не мог объяснить, как получилось, что с данными по проверке филиала, он отправил в Новосибирск архив по литовским операциям Талого. Гриша не мог объяснить это ни себе, ни орущему матом Игорю Владленовичу.
Накануне они встречались в банке и Талый положил Грише на расчётный счёт двадцать тысяч долларов в рублях, которые Григорий перевёл в институт в качестве предоплаты. Прыжок был назначен через десять дней, именно столько требовалось времени для заброски «инженера», который предоставит описание местности, но главное, сконструирует и оставит в надёжном месте прибор возврата.
И что получилось, Гриша нырнул, что называется, в череду неприятностей. С отеля пришлось съехать, ночью приходили какие «обколотые» незнакомцы и ломились в двери. Владленович орал в телефоне, что доберётся до жены.
Чёрт, чёрт, чёрт.
После этого Григорий сменил сим-карту, попросил супругу съехать на пару недель к сестре. Если Новосибирск возбудит дело по факту мошенничества, и доведёт до суда, срок Владленовичу грозит недетский.
Григория потряхивало. Он выпивал на ночь по три таблетки успокоительного, ворочался, ожидая звонка в дверь, или звонка перепуганной жены. Всё шло наперекосяк, но несмотря ни на что, он решил прыгать. Жил ожиданием прыжка. И вот…
Профессор заёрзал, задёрнул штору, будто солнечный свет мешал сосредоточиться.
– Слушайте Григорий, тут такое дело. Игорь звонил, просил об услуге, ну вы понимаете?
Гриша насторожился, мышцы напряглись, он поджал ноги и прикинул расстояние до окна, если ворвутся люди Талого, второй этаж, ерунда, даже ничего не сломаю.
– Он мой одноклассник, сидели друг за другом, – профессор поднял глаза, в них сквозила тоска и Григорий расслабился.
– Редкая он сволочь, чтобы вы были в курсе. Злопамятный тип, опасный, в 90-х был связан с криминалом, имел кличку – Вагон. Это сейчас директор, франт, усы, борода, офис, секретарь, все дела. А раньше… И вот заковыка; он, к сожалению – наш спонсор, ну вот так сложилось. Не мог я отказаться. Но, не тревожьтесь, размещу вас в отдел