ьном боксе как VIP-персону, и никому ни слова. И не подведите, если Игорь узнает, представляете, что меня ждёт?
– Я, лицо меньше всего в этом заинтересованное, – улыбнулся Григорий, – расскажите о процессе возврата, меня это больше тревожит.
– Техника отработанная. Вы используете прибор – это, условно маленькая динамо-машина. Её оставит в потайном месте инженер. Устройство, замечу, одноразовое. Достаточно небольшого разряда поданного на кончик языка, и оцифрованное сознание смещается в коре головного мозга прототипа, отслаивается и возвращается. Как шутил, тут очнувшись один писатель, словно душа отлетает. Разряд, превышающий норму в пять сотых ампера, способен убить прототипа, тогда погибает и путешественник. Тело уже невозможно вывести из комы, сознания – то нет. Овощ.
Профессор оживился, налились розовым бледные щёки, загорелись глаза, и ручка нашла своё место на столе.
– Это сложное время, куда вы отправляетесь. Вы двенадцатый, кто туда прыгнет. Игорь там был, кстати, в 1806 году.
– Знаю. Такие истории выкладывал, дух захватывает.
Медников улыбнулся, – делите всё на три. Могу представить, что он вытворял. Хотя это не страшно. Подтверждено, что действия путешественника не влияют на ход истории, именно поэтому некоторые безобразничают.
Профессор рассмеялся коротким смешком.
– Клиенты, попав в тело прототипа, чувствуют себя деструктивно первые пять – семь дней. Болит голова, трудно говорить, двигаться. Затем происходит воссоединение и замещение. По опыту, переселенец периодически чувствует влияние сознания истинного хозяина, и требуется концентрация, чтобы переломить ход мыслей прототипа.
Григорий слушал и кивал, страшно совсем не было, словно готовился в дальнюю экспедицию и ему объясняли, как правильно ставить палатку, пользоваться рацией, разжигать костёр.
– Более полную гарантию мы даём начиная с 1905 года. С электричеством проблем нет, временной континуум чётче, да и социальных событий более чем достаточно.
– Вы сами прыгали?
Вопрос не застал профессора врасплох, он ждал его.
– Один раз. Предок служил на флоте в Петрограде, я выбрал март 1921 года. Напряжённая получилась прогулка, восстание в Кронштадте, побег через залив в Финляндию. И пострелял, и под лёд провалился, и в пересыльный лагерь попал, тифом болел. Хватило приключений, повторять не хочется.
– Забавно.
– Напряжённо. Итак, поскольку наш инженер вернулся, пора определится с прототипом. Кого выбрали, предка, Петра Стрельникова?
– Нет, – удивил ответом Григорий. – Давайте в Степана, в помощника. Посмотрю на предка со стороны, так интереснее.
– Любопытный подход. Ну воля и деньги ваши. Перечисляйте вторую половину и послезавтра – Добро пожаловать в прошлое.
Григорий пожал влажную ладонь профессора.
На асфальте, возле запасного выхода нянечки прикармливали хлебом голубей, рядом сцепились за крошки воробьи. Григорий шагал через сквер в тяжёлых раздумьях, денег на оплату второй части контракта у него не было.
5.
Грише снилась ночь, пугающе душная. Жаркий, как в парной воздух, что и не вздохнуть. И молнии. Бесконечная череда сверкающих зигзагов в темноте, запах полыни, костра и свежесрубленных поленьев. И тревога, нарастающая, переходящая в зуд на ладони.
Он открыл глаза. В комнате стоял полумрак. Свет едва проникал сквозь белую ткань в квадрате окна. На краю деревянного переплёта рамы жужжала муха. Под окном, похожим на бойницу, разлеглась лавка из тёсаной тёмной доски, тут же притулился грубый стол, краюха хлеба вылезла из-под тряпки чёрным боком. Закопчённый потолок навис угрожающе низко, и видны были трещины и тёмные пятна сучков.
Во рту у Григория пересохло, язык прилип к нёбу, щёки горели. Чесались почему-то глаза. Кружилась голова, пространство искривлялось, муха делилась пополам, но не улетала. Гриша оттёр до рези зрачки, присел на жёсткой кровати, ощупал ладонью холстину простынь; мягкая, под ней что-то шуршит. Захотелось зажечь лампу, привычно пошарил рукой по стене, грубое необработанное бревно. Он с удивлением разглядывал выщербленную глиняную печь с чёрным ртом топки, горшки на уступе, кривые ухваты свалены в беспорядке в угол, рядом накрытая грубой тряпицей бочка. Дверь за ситцевой занавесью, и тишина. Только кружит муха. Пахнет дымком, ладаном и почему-то грибами.
Значит- получилось, он прыгнул. И сейчас в прошлом. Ух, как круто. Григорий передёрнул плечами, принялся рассматривать, собственно, себя. Тело, как и обстановка оказалось интересным. Поросшая волосом широкая грудь, и он потрогал лицо и понял, что имеет бороду, усы и короткий, словно под горшок стриженый волос. Он пригладил свалявшуюся бороду широкими с багровыми рубцами ладонями. Так, идём дальше. Шершавые наждачные ступни под сорок пятый размер, мощные икры в венозном узоре, выпирающий барабаном живот и перекрученные жилы бицепсов. Крутая фактура у помощника Степана, интересно – барин под стать?
Григорий оценил возраст тела лет на сорок. Встал, поиграл мускулами, потрогал вздувшиеся мышцы, с восхищением повернулся по кругу, ища зеркало. Да пребудет со мной сила, прошептал, улыбаясь и вскинул к плечу правую ладонь. Представил себя Скайуокером, что после рождения спрятался на планете Татуин и теперь нужно найти воображаемого Дарт Вейдера – помещика Стрельникова. Эх, такую бы фактуру дома… Зеркала не обнаружил, но руками легко тронул потолок, отчего на ладонях остались чёрные полоски копоти.
– Изыди бес, изыди.
Григорий отшатнулся, сел в недоумении на кровать. Мысль явно чужая, сознание заклубилось туманом, из которого прорывался этот густой, медово тягучий говор.
– Ты почто ружьё взял, ирод.
В сенях громыхнуло, пропела сверчком дверь, и Гриша увидел девушку лет шестнадцати, синие ленточки в чёрной косе, загорелое лицо и носик картошкой. Всплеснув тонкими руками, она кинулась к кровати.
– Отец.
Бухнулась на колени, обхватила его ладони, прижалась тёплой щекой. Григорий замер. Тонкая шейка с пульсирующей жилкой встала перед глазами. Отец. Интересно. Так его в жизни никто не назвал, детей не было, забеременеть у супруги не получалось, они раз за разом перекладывали визит к врачу на потом, не спешили, для себя хотелось пожить, а дети вроде как успеется.
Ух, как же приятно слышать – отец, отмечал непривычные ощущения Григорий. Пробрало до мурашек.
– Оклемались. Слава Святой Великомученице, услышала мои молитвы. Я к батюшке Серафиму ходила, да в храм не пустили, так вот свечек взяла в долг.
– Долго лежу? – спросил Гриша, единственно, что пришло в голову.
– Да поди, как неделю. Как от барина вернулись почти в беспамятстве. Взгляд-то шальной, качает, я уж и принюхалась, может, вина перебрали, так не похоже на вас.
Она говорила тороплива, боясь, будто не успеет донести мысль, расплескает по дороге, забудет.
– И барин Пётр Арсенич в тот день слёг. Боялись, как бы не холера, за дохтором посылали. Староста о вас беспокоился. Вы в поту, говорили что-то странное. Неспокойно было на сердце, ну, обошлось Слава те, Господи. Обошлось.
Девушка едва слышно всхлипнула. Григорий закрыл глаза. Всплыла в памяти металлическая полусфера, провода, цифры по монитору, человек в белом халате. Профессор. Институт Мозга. Но, что это за дом, у Степана детей не имелось. Кто я?
В голове кольнуло. Григорий вскрикнул и затёр с силой виски.
Девушка подхватила с лавки ковшик с ободранной ручкой, черпнула из бочки. Гриша пил пахнущую рекой воду взахлёб, прохладные капли стекали по бороде, заливая пол.
– Прости дочка, болезнь память подъела, как звать тебя, запамятовал?
– Глаша я, батюшка.
Глаза её, цвета малахита заблестели.
До заброса, Григорий изучал описание усадьбы и ближайшего окружения помещика, всё, что успел принести инженер. Точно запомнил, что Степан бездетный, а значит, тело не Степана. Вот так ситуация, какая жалость. Гриша напрягал память, призывал впустить воспоминания. Бледное лицо профессора, виноватый взгляд, запах перегара. Что шептал перед отправкой этот Медиум? Про Игоря Владленовича, про долг перед ним по жизни, про то, что Талый прыгнет следом.
Отлично дорогая память. Великолепно. Что ещё, что? Гриша в волнении мял бороду мозолистыми пальцами с чернотой под обкусанными ногтями.
«Петром Стрельниковым он будет, поберегитесь, солнечная активность».
Григория пробила испарина, намокла спина, потекло холодным за шею. Уф, ну и сумбур. Он стиснул зубы так, что свело челюсть и собрал разорванные эпизоды в единую картину: Игорь Талый в гневе прыгнул вслед в прошлое. И метил в Петра Стрельникова, барина, и это чрезвычайно опасно.
Ну угроза объяснима, Григорий, вспомнил матерный вой Владленовича в телефонной трубке. Ну и чёрт с ним,
Последние слова профессора – солнечная активность. Что это, вспышки, протуберанцы, возможно, случился сбой, и Гриша впрыгнул не в Степана помощника. Но в кого?
Голова закружилась, и Григорий повалился на кровать, пугая Глашу и таракана возле подушки.
Отпустило к обеду. В избе пахло по-новому, пахучим сеном и свежей малиной. Григорий разглядел туесок с ягодами на лавке. Белая в рыжих разводах кошка возле двери, почуяв движение, фыркнула, изогнула дугой тощую спину и нырнула за печь, опрокидывая ухваты.
Заглянул староста Лупп, сморщенный старик с рыскающим взглядом. Постоял у входа, справился о здоровье, спросил про сундук. Гриша и понятия не имел о чём это, выручила Глаша, пригласила старосту испить молока, принесла мёду с огурцами, зажгла лучину. Старик рта не закрывал, вывалил все местные сплетни словно сорока. Григорий отмалчивался, ссылаясь на нездоровье. Из заискивающей болтовни старосты, собственно, и стало понятно главное, Гриша забрался в тело Козьмы, кузнеца, человека в округе уважаемого, с барином имеющего отношения непростые. Устав от собеседника, Григорий пообещал довести сундук до ума в ближайшее время, с чем старосту и выпроводил.