– Молчать! – презрительно перебил Пётр Арсенич, не взглянув в его сторону, – за ложки пропавшие, мельхиор с серебром, не до конца с тебя ещё спросил, шельма.
Злобная храбрость Степана пеной сошла, словно вспомнив промашку притих, прижал ладонь к заплывшему глазу, крякнул, задев болезненное место. Мужики поодаль потупились взглядами.
Григорий насторожился, выходило следующее; барин, то есть Владленович, выяснил, что Степан – фигура реальная, ни сном, ни духом о путешественниках, и теперь примчался прощупать кузнеца, который оказался в злополучный день в доме. Ну хорошо, надо вести себя естественно, доказательств-то нет.
Окрик барина вывел Гришу из раздумий.
– Где ружьё, ну, неси живо пёс, за провинность отработать придётся.
– Сей момент Пётр Арсенич, – Григорий вернулся в избу, – Глаша, подай ружьё доча.
Глаша, замерла в тёмных сенях, придерживая длинный ствол ружья, накрытый тряпицей.
– Ты батюшка в спор не встревай, отдай и пущай идут с миром. – прошептала дочь, снимая ткань и толкая вещицу барина.
Двухстволка оказалась тяжёлой и неприятно оттягивала руки, как стрелять из такого, кило под шесть, семь, не меньше. Григорий судорожно вспоминал отрывки из энциклопедии про быт дворян, про охоту и прочие премудрости. Перед прыжком читать удавалось урывками, практически на ходу, между строк, что там у ружей имелось – особо не вспомнилось, а в армии он не служил. Вертелся на языке шомпол, приклад, но вроде как не к месту.
Гриша вышел, покачивая в руках оружие точно ребёнка, объявил уверенно,
– Починять надо, кремень вот хотел поменять, механизм чистить.
То ли о ружье он задумался, то ли перепад ступеней прозевал, сложно сказать, но полёт с крыльца получился впечатляющий. Всей тушей на пыльной траве растянулся, уткнулся подбородком в сапог барину, а ружьё хрусть о камень, на котором вечерами Глаша сиживала.
– Ах ты балда, – запричитал Степан, поднимая покалеченную вещицу. – Что же делается Пётр Арсенич, имущество попортил, басурманин.
– А, ну, подай сюда.
Барин перешагнул Григория словно бревно, выхватил ружьё у Степана, обмахнул приклад от пыли краем рубахи.
– Вот поганец, руки тебя оторвать.
На шум Глаша выскочила. Всполошилась, увидев оплошность отца. Метнулась помогать. Григорий сконфуженно стряхнул пыль с порток, с бороды, утёр нос.
– Простите великодушно барин. Исправлю, дайте срок.
Пётр Арсенич с любовью погладил лаковый приклад с изящной, пражской гравировкой изображение птиц и зверей, потрогал погнутый шомпол, оттянул курки и прищурившись всмотрелся в кремень.
– Починять говоришь, ну-ну, не спорю. Только теперь работы по более будет. Шомпол помял. Эх. Я ведь хотел гостям похвастать. К завтрему не сделаешь, девку твою продам к чертям собачьим. Степан.
Побитый вытянулся как гончая на старте.
– Глашку в именье, Анфимье в помощь пойдёт, далее поглядим. А ты, – барин ткнул ружьё в руки растерявшемуся Григорию. – Чини. До завтра срок у тебя.
К полуночи высыпали звёзды, улёгся ветер и затихли птицы, Григорий налил крынку молока и поплёлся в кузню. Зажёг свечу, поставил на стол. Вставил две щепы в медный светец, подсмотрел, как ловко с местным освещением Глаша управлялась.
Пламя плясало в серебре ружья, дохнуло ночной свежестью из открытой двери.
Он представлял себе, как придёт в кузницу, а там ждёт его этот Архип, Антип, как его там правильно, пацан или мужик из ближайшей деревни – неважно, головастый да рукастый, готовый Козьме помогать.
Никого. Под сердцем заныло дурное предчувствие. После отъезда барина с компанией и Глашей, Гришу мутило от возникающего то и дело, голоса истинного кузнеца.
– Изиды дурень. Пропала дочь, замучает теперича барин, из-за тебя остолопа безрукого.
Гриша тогда битый час метался по избе, считал по-испански, пел испанские песенки, вспоминал стихи Пушкина, Лермонтова, Фета. Отчасти помогло, голос удалось выдавить и Гриша, успокоившись, составил план действий; найти помощника, починить ружьё и с утра к барину – вызволять дочь, а там уж, по возможности узнать и про картину.
К ночи голос хозяина тела воскрес, проявился с новой, будоражащей силой.
– В кузню беги ирод, да молоко не забудь помощнику.
Для чего угощать этого Антипа-Архипа молоком непонятно, и Григорий почему-то решил, это как на вредном производстве, типа противоядие от токсинов, ну дым там, метал раскалённый, все дела.
Голос не «выключался», бубнил и бубнил, и Гриша невольно подумал, что в таких ситуациях неплохо бы выпить, чего профессор Медников, кстати, категорически не рекомендовал.
– Алкоголь не стоит употреблять, чтобы вам там Игорь Владленович не рассказывал про пиры, гулянки, тем более запои и прочее. Это красивая обёртка историй для несведущего, – говорил профессор. – Алкоголь снимает запреты, ослабляет контроль. Понимаете, о чём я? Прототипу становится проще вернуться в сознание, это его дом. И вот тут, для прыгуна вероятны дисфункции в виде изменённого восприятие самого себя, попросту говоря – вырубит.
– А дальше?
– Ну что дальше, очнётся прототип после возлияния, болеть будет, но он-то дома повторю, а путешественнику придётся бороться за место в чужом сознании. Вот если оригинал в тот промежуток времени загорится какой-либо идеей, ну, например, крестьян на бунт поднять, или – изобретательством заболеет, пиши пропало, так и останетесь – наблюдателем в чужом теле.
Оставаться наблюдателем желания не возникало, и от ржаной бражки, ароматно булькающей в сенях, Григорий воздержался.
Походив по кузне, потрогав напильники и молотки, Гриша решил времени не терять, печь разжечь, а там глядишь, и помощник подтянется. Дёрнул заслонку. Руки обожгло об ледяные края, про тряпку-то позабыл. Кожу с пальцев содрало вместе с упавшей заслонкой, стало больно, и он дул на ладони, не понимая феномена кузницы.
Морозная стужа, вырвавшись из каменного нутра, заволокла изморозью крепенькую наковальню, а вместе с ней стол, стены, потолок. Всё вмиг покрылось белой блестящей вязью.
Да что же такое происходит, завертелось в голове Григория, где этот чёртов помощник.
– Не буди лиха, пока оно тихо, – загнусавил, забубнил, завыл за спиной голос.
Григорий аж подпрыгнул, повернулся, и от неожиданности прикусил язык.
Приземистый мужичонка в светлой рубахе навыпуск, в красных шароварах и сапогах, с лохматой седой головой без единого уха, припрыгивал взад-вперёд по кузне, щёлкал зубами, похлопывал себя по телесам, приседал и тёр ладонями посиневшие щёки, растирал заиндевелую густую бороду.
– Наконец-то Козьма, измучился я, обморозился от безделья до смерти.
На Гришу мужичок не смотрел, косился на ладони покрытые шерстью. А шерсть-то в инее. Григорию зябко стало. Глаша про такое явление ничего не говорила, вот попал блин, в семейку Адамс.
Выдохнул, что изо рта пар заклубился, – Антип?
– Антип в печи задницей прилип, в рай не пущают, в печи до срока жарют.
Смысла из шипящей скороговорки Гриша не выудил.
– Что молчишь, заданья не кричишь, кузнец.
Григорий закоченел, зуб на зуб не попадал, принялся вслед за мужичком движения угловатые повторять. Растопырил по-медвежьи здоровенные ручищи, хлопал себя по ляжкам. Как же так, лето в открытую дверь дышит, трава зелёная, комары звенят, лягушки концерт дают.
– Откуда ты взялся Антип? В дверь вошёл?
– То разве дверь, ты глазам своим не верь.
Гриша не верил ни в чертей, ни в привидения, ни в гадалок. И ужасы никогда не смотрел и читать не любил мистическое. Фантастику – да, обожал. Лем, Азимов, Кларк, и, сагу «Звёздные войны».
Да, это в той жизни ни во что не верил, а в этой – вот оно мистическое, стоит, шепелявит, золой воняет да травой перепревшей. Кто у кузнеца в помощниках, бес, домовой, леший, поди разбери, явно потустороннее. Мысли Григория кружило, коленки ослабли и подгибались, подмышки разом взмокли.
– Почему так холодно?
Мужичонка не ответил, поднял глаза жёлтые, будто песка в них насыпали, взял осторожно со стола крынку глиняную, понюхал.
– Без примесу не будет в деле весу.
Какую ересь несёт этот бес, Гришу разозлили эти словесные выкидыши.
–Проще изъясняйся Антип, какого примесу?
Мужик оскалил жёлтые клыки, и Григорий вздрогнул от милой улыбки, зубы-то прям волчьи. Оскал этот, не располагал к душевной беседе.
– Кровушку ты не добавил.
– Чего?
– Того, надоть кровушки налить, – Антип облизнулся, а язык как у телёнка, широкий, мясистый, в чёрном налёте, как в рот-то вмещается.
Убежать, залихорадило Григория, забрать прибор эвакуации и валить к чертям собачьим из этого времени, да в одно место такие экскурсии, кто об этом предупреждал, и в инструкции ничего про бесов, домовых и прочую нечисть не сказано. Сожрёт ведь сука. Но всплыла в воспалённом сознании картина мальчика в красном, вопрошавший взгляд деда – неужели не сможешь внучок, глаза Глаши, полные слёз, тревожный шёпот перед отъездом – не волнуйся батюшка, ружьё починишь и вернусь я. К Антипу иди, он поможет.
Вот этот? Ну, значит поможет, раз и Глаша, и голос кузнеца о том талдычат. И Гриша успокоился разом, дрожать перестать.
– Ну так как, отольёшь кровушки, вот и ножик есть.
– Так пей.
– А договор? Неужто забыл опосля лихорадки?
– Откуда про болезнь известно?
– Ты кузнец, с берёзы свалился? Я ж трескун, всё знаю, неделю тебя жду не дождусь, хорошо девица прикармливала.
Трескун, господи кто это, озадачился Григорий, про такого не слышал никогда, домовой какой новый, чёрт в штанах – вон и руки в шерсти, или это лапы уже, не знаю, но точно из их, бесовского рода-племени. Угораздило же вляпаться.
Мужик выждал паузу, посмотрел пристально на Гришу, поддёрнул плечами и сглотнул молоко разом, запрокинул голову. Поставил крынку, оттёр бороду ладонью.
– Хорошо!
– Работать пора Антип, – Гриша подхватил холодную сталь двустволки, провёл ладонью по прикладу. – Вот штуковина, видал когда-нибудь? Кремень на замену, шомпол погнут. Сумеешь исправить?