Ветер навстречу стал сильнее. Я отвернулся от него и в свете фар так все еще и стоявшего там, на берегу, автомобиля, увидел, как чистыми, белыми стрелами летит снег: начинается настоящая метель. И мороз ночью станет сильнее… Очки снова начали запотевать, я потер захолодевшую щеку ладонью. Оглянулся снова – автомобиль всё стоял… На фарватере еще раз оглянулся и увидел, что две девушки бегут рядом с дорогой, а за ними медленно, осторожно – автомобиль едет.
На середине Волги он перегнал меня и благополучно въехал на берег. Навстречу с улицы катил другой, остановился перед переправой. И мне снова захотелось вернуться на тот берег, и у черной громады рощи поджидать и разговаривать, и чувствовать себя всё бодрее, зная, что незнакомые шоферы думают: и что это за человек в толстом длинном пальто старого образца, в очках… Зачем он тут ходит?.. Да затем, ответил бы я, чтобы… Ведь этот снег и ветер и уютные огоньки города моментально могут обратиться для вас в небытие… А так хорошо, что он тут, хоть есть у кого спросить! А то стой в нерешительности… И не знают, что он одурел, одичал от скуки – и выходит к людям поговорить в тёмные вечера… Вот бы о таком человеке, назвав его Митрофановым – написать… И о том, какой громадной тишина была в черной роще, и как немой, безлюдный, как из-за витрины, свет, падал на пустую дорогу между деревьев от деревни Коровкино…
Вообще-то Митрофанов – не я; но человек по фамилии Митрофанов и на самом деле есть… Митрофанов – не очень-то приятно в этом признаваться – наш сосед, чудной, ненормальный. Пока налаживают переправу, он катается на льдинах с одного берега на другой. Один раз даже перевез торопившуюся на свадьбу невесту, распевая при этом: «Поедем, красотка, кататься!» Да в другой раз застрял в заторе, милиционерам пришлось его спасать и с тех пор «за нарушение общественного порядка» его стали забирать на время ледохода в милицию, хотя это незаконно, твердит он: «Я же никому вреда не приношу!» Раньше Митрофанов приходил на почту, подавал телеграммы в Кремль. Его лечили – но от инвалидной пенсии он отказался: «Я не сумасшедший!» Жена от него давно ушла… Ловит окушариков и ершей, варит уху на одной воде… Похлебает – часто и без хлеба. Заготовил на зиму червей для рыбалки – и тех у него крыса съела…
За снежным отвалом у своего, благополучно переправившегося автомобиля, стоял молодой шофер в джемпере. И опять первым ко мне обратился:
– Когда я ехал, лёд потрескивал?
– Конечно, потрескивал, – ответил я, – он всё время трещит, когда едут…
– Значит, это нормальное явление…
Возбуждение, уже улёгшееся, все же угадывалось в его спокойном голосе. Тут подбежали девушки в коротких шубках, которых шофер дожидался. Тоже взволнованные…
– Только зачем вы ехали не по дороге наезженной, а обочь? – спросил я шофера. – Там же лёд тонкий и полынья…
– А там столько воды! – девушка возбужденно взмахнула руками…
Вот где жизнь кипит, обрадованно подумал я и, пока они забирались в кабину, успел им тоже взволнованным голосом громко и быстро проговорить:
– Нет, уж ехать надо по наезженному, проверенному месту…
Это и к тебе тоже, Митрофанов, относится – заруби себе на носу! – прибавил я уже про себя и, довольный, вышел на улицу к фонарям, освещавшим грустный дом с обрушившейся крышей. – Ведь и самому можно утонуть. Ухнешь со своей льдины на фарватере. Никто и не узнает… Может, действительно лучше в камере на нарах ледоход пересидеть?.. И зачем это ты в Кремль телеграммы подавал?.. И я забылся, пока шел до дому, в этом вопросительном чувстве со своими отрывистыми и уносчивыми мыслями.
24 января 1999 года – февраль 2022 г.
Андрей СТРОКОВ. Стальное сердце
(рассказ)
Крупные снежинки лениво кружат в вечернем небе и не торопятся воссоединиться со своими товарками, лежащими тонким слоем на не совсем промерзшей земле. Влажно, скользко. Мне 12 лет. Ноябрь 1979-го, вся страна с новыми свершениями движется к Олимпиаде, а мы – отец, мама и я – спешим на вечерний сеанс нового кинофильма в кинотеатр с дежурным названием «Октябрь», расположенный в дальней от нас части города. Шикарный, современный и огромный Дворец культуры «Комсомолец» в нашем микрорайоне тогда еще не построили, поэтому все важные городские мероприятия проходили в «Октябре». В далеком казахском городе, где я родился, также был «Комсомолец» недалеко от нашего дома, а «Октябрь» – на другом конце города. «Иронию судьбы» все уже по три раза посмотрели, одинаковым названиям никто не удивлялся.
Просторное фойе встретило нас густой толпой, пахнувшей сырыми цигейковыми воротниками и «Примой», которую джентльмены тушили при входе. Эти джентльмены лихо смахивали с шапок на пол горсти снега, сдавали пальто и шапки в гардероб и спешили в уборную, чтоб покурить еще. Дамы тоже отряхивали мокрые хлопья, но изящно, а шапки водружали обратно на головы и шли – кто в буфет, а кто сразу в зал, неспешно поправляя мохеровые индийские шарфы на груди так, чтоб они были этикеткой наружу. Крупную партию этой дефицитной мануфактуры недавно завезли в городской универмаг, и была битва, и многим не хватило (моей маме, например). В общем, ничего необычного.
Необычное было в другом. Фильм был новейшим, да еще итальянским, под названием «Синьор Робинзон». Степень ажитации может понять только человек, живший в СССР: хлеба хватало, а вот со зрелищами, да еще импортными, было похуже. Вторая необычность была в том, что родители меня взяли на этот фильм, ведь был он, как тогда говорили, «до шестнадцати», в том смысле, что «дети не допускаются». Я ожидал западной версии нормального Робинзона со стрельбой и резнёй, но по дороге выяснилось, что Робинзон-то не настоящий, посему я был не в настроении. А вот и третья неожиданность – отец куда-то вдруг исчез.
К нам подрулила толстая тетка-администраторша, уточнила имя-отчество и, гаденько посмотрев на меня, осведомилась: «Мальчик тоже с вами?». С подобными «экземплярами» я еще столкнусь в недалеком будущем, прорываясь на запретные сеансы с аналогичным ограничением, а она профессионально увидела во мне будущего противника. Мама подтвердила легитимность моего здесь нахождения, придавив цербершу строгим взглядом, и тетка, раздвигая толпу, словно атомный ледокол – льдины, повела нас в зал, совершенно не интересуясь билетами.
Мне становилось все интереснее. Зал – битком. А нас посадили на самые шикарные места: где-то десятый ряд, середина. Место отца пустовало, меня это интриговало все больше и больше. Прозвенел третий звонок, суета в зале постепенно затихла, свет приглушили, прожекторы подсветили сцену, расположенную перед огромным экраном, прикрытым пока еще бархатным занавесом. Посреди сцены – микрофон, чуть справа – стол, на столе – графин с водой и стаканами (что за мероприятие без этих полезных девайсов?).
За столом сидит несколько мужчин, среди которых я внезапно и с гордостью узнаю своего отца. Директор кинотеатра, элегантная дама, объявляет, что перед сеансом выступят поэты со своими стихами. Модное и полезное в то время мероприятие. А-а-а, теперь все ясно. Выступления отца я раньше видел, но не перед такой огромной аудиторией. Высокий, стройный, в костюме стального цвета (позже, после службы на флоте, я буду называть этот цвет шаровым), в черной водолазке под горло, с бородкой, как у сурового гарпунера Неда Ленда из нового фильма «Капитан Немо», отец, похожий на романтика-физика-геолога, уверенно выходит к микрофону. Зал затихает.
Тихо время здесь шло,
Текла тихая речка.
Приосколье слыло
Очень тихим местечком.
Лишь военный пожар
Проносился порою
Да смертельный удар,
Наносимый чумою.
И опять – тишина
В закореженных плесах…
Серебрила луна
Меловые откосы.
Тихо время здесь шло,
Текла тихая речка.
Приосколье слыло
Очень тихим местечком.
Спокойный и негромкий голос окутывал, обволакивал зал, даже вдруг где-то, на краю сознания, стал слышен вечерний хор лягушек на берегу тихой реки Оскол, стрекот цикад в приоскольских степях после знойного дня. Но вот голос набирает силу, в нем появляются знакомые всем нотки работающей строительной техники, рев самосвалов, удары копров:
Только вдруг, как стрела, как грома удар,
Прогремело железное слово – РУДА.
И такие, как СМУ и ОМУ,
Непонятные здесь никогда никому.
Привыкаем к словам этим, новым пока.
Прозвучал на весь мир, как набат, ОЭМК.
Верю я: зазвенит как булат, как хрусталь,
Наше новое слово – ОСКОЛЬСКАЯ СТАЛЬ!
Последнее слово прозвучало, как раскат грома: звукооператор по предварительной договоренности с отцом подвинул вперед ползунки регулятора звука. С этого момента зал был его. Отец не был физиком-геологом, но он был одним из людей, сидящих в этом зале. Все эти люди приехали в город «трех Всесоюзных Ударных Комсомольских строек» (во как, БАМ – всего одна стройка, а тут – целых три!) – Старый Оскол, чтоб построить в этих степях новейший гигант черной металлургии – Оскольский Электрометаллургический Комбинат (ОЭМК). И сталь для них была той целью, ради которой они тут трудились, действительно не покладая рук.
Что такое Оскол?
Это древность России.
Что такое Оскол?
Это юность России.
Что такое Оскол?
Богатство несметное.
Что такое Оскол?
Геройство бессмертное.
Кем же был ты, Оскол?
Защитником Родины.
Кем же станешь, Оскол?
Гордостью Родины.
Чем же будешь ты горд?
Сталью упругою.
А еще? А еще?
А еще – металлургами!
Отец был не просто одним из этих людей, он был одним из первых. Время первых для ОЭМК настало в 1974 году, когда, после заключения предварительного контракта с рядом западных фирм под эгидой «Корф Крупп» о строительстве в сердце Курской магнитной аномалии комбината по новой технологии прямого восстановления железа, в Старый Оскол приехала группа специалистов, среди которых был и он, зрелый и талантливый инженер-конструктор. На месте комбината колосились хлеба, те же хлеба (а может, и сахарная свекла или кукуруза с подсолнечником) колосились на месте жилых микрорайонов, автотрасс и строительных баз. Даже заводоуправления (офиса, по современной терминологии) еще не было. Поэтому отец очень хорошо понимал людей, наполнивших этот зал до отказа, а люди видели в нем своего, слышали именно те слова и понятия, о которых знали не понаслышке.