Витька больше других любил бывать у деда. Все лето проводил, помогая с выпасом баранов, был у него в любимчиках: видимо, потому, что ста́тью и характером вышел в него – крупного, жилистого, уверенного и рассудительного крестьянина. В Досанг, поближе к старшей дочери, ее родители (Витькины дед с бабушкой) перебрались в двадцать девятом году, бежав от колхоза. А тут совхоз открыли, и жизнь, знамо-дело, совершенно другая – посытнее да посвободнее колхозной. Зимы в сталинградских степях в те времена были настоящие: Волга промерзала на два локтя, а то и больше, снегу наметало до верха плетня, порой налетали внезапные и лютые бураны с калмыцких просторов, но в тот день все было солнечно и радостно.
Солнечно и радостно было и на душе у Витьки: Рождество – любимый праздник: забивали скотину для себя, на пироги с ливером хватит, можно раз в году и жаркого поесть, ну и блины с маслом – тоже редкое лакомство. До голодной весны еще далеко, да он в такую даль планов и не строил.
Витьке было двенадцать, только что начался 1949 год. Евдокия, будучи двадцатилетней, взрослой уже девушкой из района, удаленного от Волги, вместе с четырьмя подругами подалась в низовье, в сезон воблу низать у нэпманов на рыбзаводе. Люди говорили, что так можно заработать себе на приданое. И не обманули. Пять веселых работящих певуний за сезон не только заработали на приданое, но и нашли ему применение: добыли себе женихов из волжских рыбаков – загорелых, плечистых да бойких на язык и прочие дела парней. Приняты местными они были не очень ласково: пришлых не жаловали, да еще те лучших парней отбили. Но потом свыклись, что ж делать – жизнь-то и судьба одна на всех.
Витька прошел уже две трети пути, как вдруг слабенький, подгонявший в спину ветерок поменял направление и стал резкими колючими рывками бить в лицо. Поднялась поземка, белой метлой заметая дорогу. Небо потемнело, солнце – главный ориентир в степи – вдруг пропало в серой мгле. Но края дороги были видны, и Витька прибавил ходу, увязая в снежных наносах. Такая мелочь его мало волновала, он был полностью уверен в достижении своей цели. Тревогу, тупой иглой кольнувшую в сердце, Евдокия, увидев, как потемнело небо, постаралась загнать внутрь. «Вот ведь, не хотела пускать… Дошел бы ужо, а ночевать придется у деда, – подумала она с беспокойством. – Ну, ничего, завтра поутру явится, задам ему, чтоб мать впредь слушался». Села на лавку передохнуть. А ведь действительно, были в ее жизни времена и потяжелее…
Повестка пришла в первых днях сентября сорок первого года. Пароход, зацепив баржу, шел сверху вниз зигзагом, от берега к берегу, по Волге, останавливаясь в каждом селе и собирая призывников. Евдокия, переодевшись в мужское, обрезав косу и спрятав остатки волос под картуз, проникла на баржу вслед за Иваном.
Душа маялась, чуяла недоброе, хотелось чуток подольше побыть с мужем. Мерно шлепая колесами и обдавая пассажиров угольной гарью, буксир с баржей спускался до Астрахани почти неделю. В каждом селе на дебаркадере происходило одно и то же: самогонка, гармошка, бабий вой да новая партия хмурых присмиревших мужиков и парней. Они всю дорогу сидели тихо; непрерывно, как в последний раз, смолили махорку, иногда доставали домашнюю снедь из сидоров (кипяток – капитанский) да шумно мочились с кормы в воду. Как с этим делом справлялась Евдокия – то было известно только ей одной.
Сентябрь стоял теплый, добрый, ласковый. Ночами, пока все спят, Евдокия утыкалась лицом в плечо Ивана, вдыхала терпкий родной запах… Слез уже не было, высохли давно. В бескрайнем небе водили свой хоровод в прощальном танце мириады звезд, мимо проплывали тихие теплые волжские воды, природа замирала, тосковала вместе с Иваном и Евдокией. А они, пожалуй, впервые в жизни смогли побыть вместе так долго, не отрываясь друг от друга.
В Астрахани переоделась в женское, зашла с Иваном в ателье и снялась вдвоем с ним на карточку. Дождалась, пока отпечатают две штуки, одну отдала мужу, другую завернула в платок и заторопилась на обратный пароход: дома ее уже давно заждались: Тамарка – двух лет, Витька – четырех, Нинка – девяти, да Генка – тринадцати.
Письма с фронта от мужа перестали приходить в Петропавловку в конце весны сорок второго. А летом пришло извещение: «пропал без вести». Ни жена, ни вдова… До войны Евдокия рожала детей (родила шестерых, двоих схоронили) да сидела на хозяйстве. А оно было немалое: корова с теленком, свинья с поросятами, по паре овец да коз и огород, опять же. Но то при мужике было. А сейчас нужно было налаживать жизнь по-новому. Пошла работать в колхоз в полеводческую бригаду. С весны до осени не разгибаясь – прополка, поливка, уборка… А на трудодни за весь сезон – тачка дынь и тачка арбузов.
Хозяйство обложили налогами. В год она должна была сдать мяса 46 кило, масла 8, пару шкур овечьих, шерсть. А надой с той коровы – слезы одни: ведерко с двух доек максимум. С яйцами было просто. Куры ходили на свободном выпасе, где придется, шуршали по камышам, валялись в дорожной пыли. Сколько на твой двор прибежало ночевать – столько и твоих. Поэтому определили сдавать по 100 яиц с каждого двора, а держишь ты кур или нет – то твои проблемы. Ну и деньгами – 700 рублей. Где взять? Торгуй на рынке, Астрахань рядом, каких-то 70 километров. Вот и остается в итоге обрат с пахтой, ноги, головы да гусак на прокорм семье из пяти человек.
Выручал огород: кукуруза, помидоры, тыквы, лук, картоха. Опять же заковыка – полив. Кто с Волгой рядом жил, тот огород и держал. Иван в свое время правильно хату выстроил: на яру по-над Волгой. Половодье не доходит, а огород поливать-носить на коромысле натружно, но можно. Но кто ж всем этим заниматься-то будет, если Евдокия весь световой день в поле, да еще до дому добраться надо? Дык у нее сколько рук-то рабочих: Тамарка – двух лет, Витька – четырех, Нинка – девяти, да Генка – тринадцати! Правда, пока Генке четырнадцать не исполнилось, им была положена льгота по налогу. Но об этом ей сразу не сказали, а потом, как узнала, переплату не зачли.
Корову с козами выгоняли с колхозным стадом (пастуху – заплатить), а теленка с козлятами – отдельно. Но теленок, он умница: придет сам и будет стоять молча у калитки, пока не запустят. А козлята – глупые. Особенно, если моряна задует, теплый влажный ветер с Каспия, так они носом на него идут, пока не устанут. Отсюда первейшая задача – козлят найти и домой привести, а степь летом пятки жжет да колет. Коз вообще выгодно было держать, но очень уж хлопотно. Главное – налог за них платить не нужно. Пух козий – штука ценная. Но его прясть не просто: прялка пух не берет, только вручную, а работа очень мелкая. Однако Евдокия этого не боялась, научила Нинку, садились они, как стемнеет, у керосинки, и пряли. Не зря ж они Пряхины!
Но керосин тоже денег стоит, да еще в лавку ходить, а она не близко к селу стояла, от греха подальше, чтоб не погореть. Козье молоко под сепаратор не годное, но ему применение было: если смешать с обратом, заквасить – получится панер, вкуснейший и жирный от добавки этого самого молока. Его городские называют почему-то брынзой. Накопив панеру, с вечера в субботу садилась Евдокия на старый, еще царской постройки, проходящий пароход «Штиль», чтоб рано утром выгрузиться на Астраханской пристани. Тут уже ждут деды с ручными большими тележками – колеса выше пояса, бабы вскладчину нанимают одного, ставят зимбеля (котомки, плетеные из чакана, собираемого по ильменям) и вприпрыжку бегут за своим рикшей (только успевай!) до рынка Большие Исады. К обеду надо все распродать да купить что-нибудь нужное.
На рынок в Астрахань приезжали богатые колхозники с Кубани, у всех справки, что товар – за трудодни. Обычно покупала у них муку, рис, постное масло, калмыцкий чай, на остаток – стаканчик кураги детям. Курага без косточек, жесткая и сладкая, из дички. Из дички потому, что сады в основном повырубили – пресловутый налог на каждое дерево неподъемный. Что-нибудь из мануфактуры удавалось купить, если продавала мясо, но это было крайне редко. Ну и опять на «Штиль», чтоб к ночи быть дома. Прихода уполномоченного агента боялась Евдокия как огня. Придет, расстегнет толстый портфель, начнет сверять квитанции со своими записями в амбарной книге. Потом по двору шарит, во все щели нос засунет, все перепишет. Ягнят, поросят к его приходу старалась припрятать. Не найдет – будет на зиму мясо, найдет – соси лапу. И хорошо, если один придет, а ежели с активистами – то беда.
Генку, как четырнадцать ему стукнуло, взяли в рыбкоп рыбаком. Совсем другое дело: рыбакам деньги платили, да еще рулоны (отрывные талоны, похожие на рулон трамвайных билетов) давали. С рулонами за деньги можно было в магазине все что угодно купить! Магазин специальный для рыбаков помещался на лодке и плавал по тоням и селам. Ах, как нравились Тамарке ботики шикарные – на резиновом ходу, отворотики бархатные! Но, хоть и любил мелкую сестрицу старший брат, на них вечно не хватало ни рулонов, ни денег.
Стал старший брат теперь главным кормильцем. И не Генка он вовсе, а Геннадий, иногда – Геннадий Иванович. Работа была тяжелейшая: тянуть на себе невод (это после войны уже трактором или мотором тянули) по пояс в холодной воде с апреля по ноябрь, разбирать, грузить рыбу, сети с неводами хлопчатобумажными постоянно сушить да латать. С тони (рыболовецкой бригады) возвращался за полночь, это если рыбаки стояли близко, а так – шалаши на берегу, где ночь застанет.
К концу февраля подъедали все запасы, а молока не было: скотина начинала телиться и ягниться. Кого можно было забить – забивали к Рождеству, на муку денег уже не было, жили на соленой селедке, вяленых судаках и вобле (за солью раз в году собирали экспедицию на озеро Баскунчак – за 300 километров). Однако и эти запасы выходили к апрелю. Но тут трогался лед на Волге, начиналась путина, и это было спасением. С утра завтракали вареной на воде лущеной кукурузой. Хорошо, если оставалась еще и тыква – сладкая, ароматная, ее запекали. И до ночи – никакой еды. Вчетвером сидели в темноте, ждали Геннадия с тони. Чугунок с водой булькал в готовности. И вот приходил он – старший мужчина в семье, шатаясь от усталости и холода. За пазухой – судак или жерех в метр, а то и больше. Почистить, порубить на куски и сварить – дело десяти минут, и вот уже вся семья сыта и довольна. Дело это было крайне опасное – двух баб за такое посадили, но они имели несчастие попасться с этим председателю. А бригадир у Геннадия все видел, но помалкивал.