В двадцать девятом году, когда раскулачивали, принесла украдкой соседка в тряпице три иконы: образ Господа Вседержителя, Спасительницы Утопающих и Николая Угодника Чудотворца.
– Сохрани, Дуся!
И Дуся их сберегла. Иконы старинные, редкостного письма, в дорогих окладах. Иногда зажигала она под ними лампаду, и вся изба озарялась золотым волшебным светом. Дети робели: Бог все видит, нельзя вести себя плохо! Ставила детей на колени:
– Молитесь, и отец вернется!
Так в заботах и проходило потихоньку время. Вот уже и Победу встретили, редкие мужики начали возвращаться в село, а весточек от Ивана все не было.
Ветер крепчал, дорогу уже замело напрочь, направление потерялось. Витька из последних сил сдерживал панику, понимая, что вожделенная станция где-то рядом. Снег залеплял глаза, рот и нос, дыхание сбивал резкий ветер. Памятуя, что сначала ветер бил в лицо, пытался идти на него, но вдруг понял, что воздух вокруг него кружит каруселью. Куда идти – непонятно. Шел, чтобы не стоять на месте и не замерзнуть. Да еще отяжелевшие рукавицы упали с ладошек и затерялись в этой круговерти… Силы покидали мальчишку, однако дух его не желал сдаваться так просто.
Рядовой Иван Пряхин был тяжело ранен в бедро и контужен 1 июня 1942 года под Харьковом при очередной безуспешной попытке вырваться из окружения. Очнулся в немецком плену, в госпитале. Немцы лечили пленных, точнее, позволяли военврачу, тоже пленному, немного облегчать их участь. И он ухитрился выжить. Кроме того, этот военврач давал всем редким выжившим справки с указанием того факта, что попал в плен раненым, наказав сохранить их любой ценой. Мудрый был человек, царствие ему небесное. Ну а немцы – канцелярские души – шлепали на них печати со своим поганым орлом.
Так Ивану повезло в первый раз. Выжив, попал на лесоразработки и сельское хозяйство (немцы умели сортировать человеческий материал), и ему повезло во второй раз. Попади в лагерь – оттуда путь один: на небо через печь. Попади в военную промышленность – после освобождения станешь «пособником» со всеми вытекающими последствиями. А в освобождение он верил и до него дожил. Освободили его американцы после двух лет и семи месяцев плена. В фильтрационном лагере пробыл недолго: сыграли свою роль и немецкая, чудом сохраненная справка, и место его подневольной работы. Написал письмо домой: то-то радости было! Полгода отработал по призыву на восстановлении шахт Донбасса и уже в 1946 году вернулся, прихрамывая, в село. Так Ивану повезло в третий раз.
Вероятно потому, что Евдокия ждала, молилась и верила. А сейчас сидели они рядышком на лавке, чувствуя, как их дом содрогается от порывов ветра, и надеялись, что Витька добрался-таки до жилья. Витька до жилья не добрался. Он, в который раз уже, упал на колени, но не смог подняться. Силы оставили его. С ужасом и с последней надеждой старался он разглядеть что-либо вокруг, силился закричать – но все скрывал, заметал, забивал проклятый буран.
Но что это? Вроде как показалось, что мелькнул между вихрями какой-то бугорок. Рванул к нему из последних сил: что это может быть такое? Точно, бугорок, а под снегом-то – сено! Вышел он на стожок, какие держали жители в степи, и это значит, что станция – рядом! Деревянными, непослушными руками разгреб остистое, колючее, но такое спасительное сено, вырыл нору, забился поглубже, завалил за собой вход.
Ну вот, теперь другое дело! Ветер уже не сбивает с ног, не продувает насквозь тулупчик, снег не залепляет лицо. Можно и на руки подышать, они совсем плохи, пальцев не чувствует. Расстегнуть тулупчик, ладони под мышки, и вроде бы даже теплее становится. Повеселел Витька. Теперь дело за малым: пересидеть тут как-нибудь ночь, а уж к утру буран обязательно спадет, и он выберется, а до деда уж рукой подать. Но буран к утру не утих, а наоборот, набрал злобной силы.
Витька забывался сном, очнувшись, ничего не слышал, радостно откапывался и закапывался снова, увидев снаружи все ту же снежную карусель. Счет времени он потерял. И случилось самое неприятное, что могло случиться. Давно хотелось по-маленькому, но не сумел он полностью задубевшими руками ни расстегнуть, ни спустить штаны. Терпел, сколько мог, и надул так. И стыдно, но главное – начал замерзать всерьез. Тут уже никакое сено не спасет.
Согревал себя мыслью, что не может он вот просто так сгинуть в Светлый праздник, пытался молиться как умел, но сознание стало угасать, глаза – слипаться, и вот, кажется, он уже слышит пение ангелов… Михалыч вот уже сорок лет как работал на станции Досанг то путевым обходчиком, то стрелочником, то смазчиком букс, то еще каким полезным работником. И в свободное от работы время держал свиней. А свиньи в тех краях жили сами по себе; зимой и летом бродили по степи, прятались в камышах и где придется; жрали, что нароют, а также всякую мелкую живность; были лохматы, длинноноги, поджары и свирепы. Сало с них было – на мизинец, мясо – жилистое и отдавало рыбой. А того мяса все равно не есть, разве что на Рождество раз в году: все на рынок уходит да государству. Но хозяев своих они знали и двор, где поросятами были, не забывали своим инстинктом звериным.
– Мать, пойду-ка я, свиней посмотрю, – задумчиво глядя на пургу за окошком, сказал он своей старухе. – Вторые сутки метет.
– Чего это ты вдруг – ни с того, ни с сего? – не поняла та внезапного его решения.
– Да что-то на душе не спокойно. Схожу, скирды проверю.
Не торопясь оделся, взял палку подлиннее (а это весьма ценный в тех безлесых местах инструмент) и пошел в белую муть. Всю местность он знал наощупь, как свой карман, а сено чуял нутром. Дошел до первого стожка, потыкал со всех сторон палкой – пусто. Дошел до второго, потыкал с одного боку, с другого – оп, что-то твердое есть. Но молчит, свинячьих звуков не издает. Неужто околела? Разгреб снег, разрыл сено руками: Матерь Божья, парнишка! Весь скукоженный, но вроде живой! Вот ведь Провидение Господне! Бросил Михалыч к черту палку, схватил находку в охапку, да бегом, спотыкаясь, в избу. Посветили в лицо керосинкой: святые угодники, это ж Якова Диденкова внучек, все его тут знают!
– Мать, раздевай его, доставай самогонку растирать да воду грей. А я – к Якову!
Третью ночь на спит Евдокия, третьи сутки маковой росинки во рту не было, аж почернела вся. Провалилась вдруг в тяжелый, вязкий, как кисель, сон и видит – стоит перед ней Митенька. Митенька – ее самый младший братик, а она в семье – первенец. Болел он с детства падучей, как ни лечили его – и в район возили, и в Астрахань, и к бабкам, – не помогало. А в позапрошлое лето, ему 21 год был, переходил речку, мелкую совсем, по колено, и случился опять припадок. Пока люди подбежали – утоп. Славный был парнишка, светлый. Стоит Митенька перед ней, взор ясный такой, глаза голубые, в рубаху чистую белую одет, в какой хоронили.
– Няня (так зовут старшую сестру младшие дети), няня, не беспокойся за Витьку, все хорошо у него. У наших его нет, я потом все стожки обошел, его и там нет, все хорошо у него, не беспокойся, няня.
Очнулась Евдокия ото сна, а уже заря занимается, и воздух тихий, прозрачный, словно никакого бурана и не было.
– Ваня, вставай скорей, беги к председателю, проси лошадь, надо в Досанг спешить.
Ивану объяснять не надо, одна заковыка есть: председатель вообще никогда, с тех пор, как он из плена вернулся, не давал ему лошадь, да и вообще был с ним строг. До войны-то Иван был в колхозе на виду, первый голос на селе, что тот Шаляпин, а сейчас притих, обособился. Мало ли что там, в плену, было? Может, он враг народа какой или изменщик тайный?.. Это потом, в пятьдесят седьмом году, Ивана вдруг вызовут в райвоенкомат повесткой и военком, контуженый майор с обожженным лицом, вручит ему справку о полной реабилитации да в придачу две медали: ценнейшую «За отвагу» и обязательную для всех участников войны «За победу над Германией». И выйдет Иван оттуда другим человеком. Родина помнит, Родина знает, а пока ты есть тот, кто есть сейчас. Тем более, что Евдокия младшую свою, Тамарку, в колхозные ясли в сорок втором водила, но до сих пор с колхозом не рассчиталась. Так какая вам лошадь при таких раскладах?
Но председатель не был ни гадом, ни жлобом, просто должность у него такая. Все понял с полуслова, лошадь моментально дал, а запрячь в сани – дело секундное. Председателя вообще-то уважали. Не то, что депутата – был в Петропавловке и депутат. Бывало, идет он по селу, а босоногие сорванцы бегут за ним в отдалении (ближе – боязно), поднимают горячую пыль столбом, дразнятся: «Депутат, депутат, ходит – яйца висят!».
Рассупонившись, не чуя мороза, гнал Иван изо всех сил кобылу по снежной целине. Подлетел к тестеву дому, бросил поводья кое-как и бегом, забыв про раненую ногу, в хату. Со свету не видя толком, снес пару табуретов и сразу – к печке. А на ней кокон в одеялах лежит, и лицо на него бледное смотрит… Сынок! Упал старый солдат на колени и зарыдал в голос…
Витька был совсем плох, так что речи о том, чтоб везти его, и быть не могло. Вернулся Иван в Петропавловку, председателю на радостях поставил бутылку магазинной водки. Тот не побрезговал, добрая душа, взял. Витьку гусиным жиром оттирали, горячим молоком с содой отпаивали. Кто-то из соседей принес баночку, а в ней на два пальца мёда засахаренного – угощение невиданное, лекарство редкостное. Через это все он и начал поправляться.
Спустя три недели приехал за ним отец (председатель, на удивление, снова лошадь дал без разговоров). Дома мать на радостях ревет белугою, сестры, Нинка да Тамарка, – тоже. Вот бабы дурные, все бы им мокроту разводить… Счастливо же сложилось!
Виктор Иванович спустя 70 лет с того случая жив-здоров. Мощный старик, любитель витиеватых тостов и споров «за политику», он, как и сестра его, Тамара Ивановна, не любит вспоминать ту далекую зиму. И только ноющие к перемене погоды руки и ноги не дают забыть свое второе рождение, совпавшее с Рождеством.
Июль 2022