Повесть (продолжение)
Летающие подушки
Отбой по зимнему распорядку дня объявлялся в детдоме в двадцать два часа. Евгения стояла в комнате ребят лицом к окну, опираясь тонкими пальцами о подоконник. За стеклом словно висел черный занавес – до того густой была вечерняя зимняя тьма. Но Евгения не замечала этого: сознание ее было занято множеством событий, происшедших с ней за последнее время. Этим летом она окончила педагогическое училище, но сразу же по окончании заболела и около месяца пролежала в больнице, потом ещё два, по совету врачей, набиралась сил у родителей в деревне; можно было остаться там и работать в школе, но она вернулась в город, потому что хотела жить в городе. И по распределению должна была остаться в городе, но предназначавшееся ранее ей место было уже занято, и ее направили в район, а из района – сюда, в село Печёрка, воспитателем в детский дом. Ни директора Созина, ни его стервецов Евгения совсем недавно не знала и могла никогда не узнать, и, не появись вчера здесь, она сегодня не думала бы о них. И сейчас ее мучил один абстрактный вопрос, требующий довольно конкретного ответа: а случилось ли что? Стоит ли волноваться? Вчера не было никого – значит, нет и сегодня. Есть только она, её субъективные ощущения. "Философия индивидуализма", – сказал бы отец. – "А разве за индивидуализмом ничего нет, папа?" – "Он оставляет человека одиноким". – "А разве это не так?.." Она с силой нажала пальцами о подоконник – суставы захрустели.
За своими мыслями Евгения совсем забыла про мальчишек, и, конечно же, такого невнимания к себе они простить не могли: в спальне за ее спиной начался бой подушками. И, повернувшись, она растерялась: подушки летали как снаряды, подушками дубасили друг друга по головам, а на свободном от коек месте, оседлав "коней", сражались подушками двое рыцарей. В одном Евгения узнала Толстенко; он сбил своего белобрысого противника и гарцевал по кругу на поджаром скакуне (скакуном был Гера Скобёлкин), издавая победный клич. Спальня была большая, на семнадцать коек, и останавливать кого-то одного просто не было смысла, Евгения растерянно прокричала:
– Прекратите! Прекратите сейчас же!..
Но вместо прекращения одна подушка, выбрав соответствующую траекторию, полетела прямо в неё, Евгения еле успела отбить ее руками и увидела хамоватую улыбочку Толстенко, который тут же отвернулся, сделав вид, что ничего не знает. От отчаяния и нахлынувшей злости воспитательница размахнулась и двумя руками запустила подушку в Толстенко, тот, не глядевший на неё и не ожидавший такого поворота, был сбит с "коня" и шлепнулся на пол. Поднялся такой хохот и визг, что из соседних спален понабежали мальчишки и девчонки, кучею столпившись у двери.
– Здорово вы Толстяка срезали! – кричал рядом с Евгенией мальчишка с пухлыми розовыми щеками и, схватившись за живот, согнулся, весело смеясь. Евгения пыталась удержать в лице строгость, но веселье мальчишек было столь заразительным, неподдельным и незлым, что она не сдержалась и расплылась тоже почти детской улыбкой. Но тут образовавшаяся в дверях пробка была продавлена мощной фигурой директора, и он вступил в спальню.
Что здесь происходит?!
Подушки ещё валялись на полу.
– Где твоя подушка, оглоед?! – Мальчишка, недавно весело кричавший: "Здорово вы Толстяка срезали", понуро прошёл и поднял с пола подушку.
– Марш в коридор! – рявкнул директор; пацан, проходя мимо него, втянул голову в плечи и как раз вовремя: крепкий подзатыльник прибавил ему скорости.
– А твоя?.. Тоже в коридор!..
Это был Уразай. Проходя, он покосился на воспитательницу, и независимая улыбка покривила его губы. "Ты ещё потешаться над нами будешь, рожи корчить, сопля! " – и директор влепил Уразаю свой знаменитый "щелбан", мальчишка даже не пригнулся, только резко обозначились узлы на его скулах и на побледневшем сразу лице недобро сверкнули красивые глаза.
В коридор угодили четверо. Они стояли босиком на холодном крашеном полу в больших, до колен, черных трусах, в таких же, не по росту больших, майках, подмышечные проймы которых свисали у всех до пояса, и все четверо понуро смотрели в пол. Директор, заложив руки за спину и широко расставив ноги, стоял перед ними.
– Кто устроил этот содом? Отвечай, Ваганьков, – и директор ткнул пальцем в живот мальчику, который кричал: 'Здорово вы Толстяка срезали!".
– Не я первый, в меня кинули, и я кинул, – сказал он, подняв на директора ясные, правдивые глаза.
– Кто в тебя кинул?
– Не знаю… Не заметил, – отчеканил мальчишка.
– Ты что скажешь, Богомолов? – директор повернулся к следующему.
– У меня кто-то подушку схватил и кинул.
– Тоже не знаешь, кто?
– Честное слово, Федор Николаевич, не заметил я.
– Ты, Уразай?..
Уразай молчал.
– Отвечай, почему твоя подушка валялась на полу, – сказал директор угрожающе медленно.
– Упала нечаянно, – не глядя на директора, ответил Уразай.
– Почему она упала не у твоей койки, а черт знает где? – продолжал директор тем же медленным тоном, не предвещающим ничего хорошего.
– Её, проходя, кто-то оттолкнул ногой, – сказал Уразай.
– Кто оттолкнул?
– Не знаю, не заметил.
Евгения видела, как шея и затылок директора начали багроветь.
– Слушай, клоп вонючий! Когда ты перестанешь врать!? Когда ты научишься говорить правду? До каких пор!.. – Директор заложил средний палец между большим и указательным, и его огромная рука нависла над Уразаем… Мальчишка скосил на директора зло сузившиеся глаза и срывающимся голосом сказал:
– Если ударите, я уйду из детдома.
– Посмотрите, он ещё угрожает, – удивленно и обиженно протянул директор. – Убирайся хоть сейчас, – он указал рукой на дверь, – но штаны надевать не смей: штаны тебе дал детдом, государство!.. – Созин уже кричал, но его рука, уже готовая влепить Уразаю свой классический "щелбан", разжалась и незаметно опустилась вдоль туловища.
– Марш по койкам! И чтобы мертвая тишина. Если ещё раз мне придется зайти к вам, вся четверка будет стоять в коридоре до утра.
Мальчишки один за другим юркнули в спальню.
– Что произошло, Евгения Ивановна? – спросил Созин, когда они остались в коридоре вдвоём.
– Отчасти я виновата: сама не уделила им должного внимания, ушла в свои мысли, они, видимо, и решили вывести меня из задумчивости.
– Хорошо ещё, что они не закидали подушками вас.
– Да запустили!.. И я запустила…– воспитательница чуть было не принялась рассказывать, как она запустила, но спохватилась и покраснела. Директор улыбнулся.
– Помилуйте, уж не вы ли зачинщица?
– Знаете, Федор Николаевич, сейчас я думаю, что именно я: ведь это было устроено в мою честь, а значит, и мной, – сказала Евгения и добавила: – Кажется, сам человек всегда несёт собой часть зла, которое вокруг него реально творится, и пусть у него даже самые благие намеренья…
– Ой, матушка, куда вас понесло. А врут-то как, заметили? Хоть плюй в глаза…
– Над этим надо подумать: все ли правильно с нашей стороны. . .
– Милая, – Созин положил на плечо Евгении руку, – не обижайтесь, но в вас слишком много школьного, каких-то страданий молодого Вертера – это пройдёт. А сейчас домой; кстати, вас устраивает жильё?
– Спасибо, домик теплый, только страшновато: у самого леса.
– Лес не люди, его бояться нечего. Зато какая подруга у вас. Ух, женщина!.. —
Созин сжал руку в кулак. Евгения улыбнулась.
– Правда, с Галей мне повезло, она умница.
– Кому-то ещё больше повезёт… А ум, по-моему, в женщине – не главное, но не буду обижать… Отдыхайте, а я ещё посижу тут с тетрадями…
Евгения не пошла домой сразу: ее почему-то потянуло в мальчишескую спальню. Она осторожно открыла дверь и тихо вошла. Разговор в спальне, который она только что слышала, с ее появлением оборвался, она медленно шла по проходу между кроватями.
– Вам тоже попало? – услышала приглушенный до полушепота голос, остановилась у кровати говорившего, присела на край; в слабом свете, проникавшем из коридора в щель неприкрытой двери, по пухлым щекам и веселому блеску глаз Евгения сразу узнала мальчишку, который кричал: "Здорово вы Толстяка срезали!.."
– Нет, мне не попало, я же воспитательница.
– Он и на воспитателей, знаете, как кричит.
– А тебе больно было?
– Когда он меня по затылку, что ли?
– Да.
– Фи-и!.. Погладил; если бы он со всего маху, я бы в коридор вылетел. Легко отделались: мог на всю ночь поставить, пока зачинщика не назвали. Ему чуть что, сразу зачинщика подавай.
– А назвали бы? – спросила Евгения.
– Пришлось бы кому-то на себя брать или Геру Скобёлку просить …
– Значит, это Гера начал?
– Нет, – Ваганька замолчал, – нельзя мне этого вам говорить; вы же воспитка наша.
– Не называй меня так: неприятное слово.
– Как хотите, не буду.
– Почему ты не хочешь мне сказать? Я же такая, как вы…
– Вы с директором, вам с ним положено.
– Ну и директор с нами, мы все вместе!.. – сказала Евгения. Со всех сторон раздались смешки, койки заскрипели. Ваганьков продолжал:
– По-вашему, мы должны пойти и сказать директору, где мы прячем курево, порох, пугачи, поджиги?.. Но он же у нас сразу все отнимет и ещё по шеям настукает.
– Надо отказаться от курева и пугачей и найти себе другое занятие: организовать кружки танцев, песен, обсуждать книги, самим писать… Пишет кто-нибудь из вас стихи?
– Ху-у-у! – спальня возмущенно загудела. Кто-то запел: "В лесу родилась ёлочка…" Все засмеялись.
– Скука в ваших кружках. Был у нас один – Катеринушка вела: загонит всех в рабочую комнату и не выпускает, как в тюрьме …
– А ты разве в тюрьме был? – спросила воспитательница.
Говоривший не ответил.
– Кто это сказал, можно я на тебя посмотрю? – Евгения прошла к кровати, с которое только что говорили, она склонилась и узнала Уразая. Тот, встретив её взгляд, криво, не по-детски усмехнулся.