"байкалинку" и продолжает делать свое дело так же молча, безо всякого внимания к окружающим. Только один человек в детдоме пользовался особым расположением Вали-истопницы и привлекал её внимание – это был Витька Толстенко, или Толстяк, он же Толстый; вёл Витька себя с Валей-истопницей грубо, разговаривал похабными словами, рассказывал ей непристойные анекдоты, на что Валя только улыбалась, говоря как-то лениво и будто даже восторженно:
– Ну и Толстяк. Даёшь, Толстяк…
Иногда Толстяк даже лез к ней… и если это было при всех, то истопница отмахивалась от него веревкой, которой обвязывала и носила через плечо поленья, но отмахивалась с тою же непонятной улыбкой, с которой говорила: "Ну и Толстяк. Даёшь, Толстяк…" Определенно этот нахалёнок почему-то или чем-то её восхищал. Остальные же пацаны ничего подобного не смели проделывать и честно выслуживали "байкалинку", а если кто и решался на отчаянный шаг и начинал похабничать с ней, подражая Толстяку, то Валя больно опоясывала нахала веревкой и надолго изгоняла прочь.
Давно уже вернулись с гор пацаны, уже успели отогреть свои озябшие члены и съесть за ужином свою "вечную кашу" – самые отчаянные поставили валенки в сушилку. На улице остались темнота да лютая стужа, только трескало иногда перемёрзшее дерево, и снова скованные морозом темень и тишина, даже самые брехливые собаки не желали студить свои глотки, расходовать тепло. Жизнь была там, где было тепло, где был огонь…
В домике для занятий мрак и тишина; в печи, за открытой дверцей, пляшут на березовых поленьях красные языки огня, и свет от них большим неровным квадратом колеблется на полу, на противоположной от печи стене, отображая на ней две застывшие тени: у печи сидят двое, огонь окрашивает их лица в багровый цвет и пляшет в глазах; и невозможно понять по глазам – о чем думает женщина, не моргая смотрящая на огонь, и видно, как алчно следят за ней глаза подростка. Вот женщина моргнула ресницами, шевельнулась, будто выходя из сна или из глубокой задумчивости, и негромко сказала:
– Иди, а то тебя хватятся.
– Не хватятся, – ответил Толстяк приглушённым голосом, – директора сегодня нет, а воспитка новая.
И опять Валя-истопница, не моргая, смотрит на огонь. Она сидит на полу, подстелив под себя зеленый бушлат и ровно вытянув к печи ноги, на коленях ее платок, поверх которого лежат натруженные, со вздувшимися венами руки, рыжие волосы её связаны на затылке в пучок какой-то цветной тряпочкой; кажется, она совсем не замечает, что рука подростка уже расстегнула на ней вязаную кофту и трогает большую, теплую грудь. Но вот Валя подняла руку и медленно повела плечами:
– Отстань. Разболтаешь…
– Не разболтаю…
Тени на стене заколебались…
– Ребята, кто знает, где Толстенко? – громко спросила Евгения, делая в своей группе отбой.
– Помогает истопнице, – сказал Колонок.
Евгения уже знала, что помогать истопнице – обыкновенное дело, особенно в такую стужу, но Толстенко не назначался: назначались Колонок и Васильев, оба они уже были в группе, и воспитательница сочла нужным проверить – действительно ли Толстенко помогает истопнице или её обманывают.
Ночная сторожиха тетя Лиза подсказала, где вернее всего можно отыскать истопницу. Евгения собралась совсем, чтобы не возвращаться, попрощалась с ребятами и пошла к домику для занятий, куда направила её тетя Лиза. Стужа сразу полезла в рукава, под полы пальто; снег, кристаллизованный долгим морозом, так звучно хрустел под её ногами, что, казалось, слышно на всю деревню; было даже как-то боязно в ночи и в тишине производить такой шум. Евгения шла быстро, прикрыв рот и нос варежкой, а, когда впереди завидела крыльцо знакомого домика, она не сдержалась и припустила, спеша скорее скрыться от собачьего холода. Она заскочила в коридор так, словно увернулась от кого-то, бежавшего за ней следом, готового вот-вот ухватить её за пятки, и с силой захлопнула за собой дверь.
– Ух!.. – вырвалось у неё от мороза за спиной и от сразу хлынувшей на неё благодати тепла. Печь с открытой дверцей разбрасывала в темноте блики света, и в этой открытой дверце, в играющем по стенам огне было что-то с детства знакомое душе, очень домашнее и донельзя приятное… Евгения в первый миг так и хотела присесть у огня, но кто-то метнулся из коридора в комнату, а на полу под стеной в бликах колеблющегося света она увидела обнаженные бёдра женщины, лежавшей на полу и рукой тянувшей вниз на бёдра белую ночную сорочку.
Воспитательница не видела лица женщины: оно не попадало в полосу света, но оно почудилось ей в виде какого-то мерзкого разврата с провалившимся носом…
– Чего тебе? – раздался голос из темноты, оттуда, где, по мнению Евгении, должно было находиться лицо в виде отвратительного развратного месива.
– Где воспитанник?! – срывающимся голосом крикнула Евгения; она ждала, что эта падшая женщина начнет запираться, но та равнодушно махнула рукой в сторону комнаты:
– Там.
– Как вам не стыдно?! Он же ребенок!
– Нашла ребенка. Не хуже любого мужика справляется…
– Боже! Да вас судить надо!..
– Не срами, девка, все мы из одного теста, может, и с тобой грех случится, – Валя-истопница выдернула из-под себя стеганые штаны и засовывала в них голые ноги с крупными, сильными икрами. – Говорила ему, хватятся – нет, лезет… – бубнила она недовольно, но без особого беспокойства.
– Толстенко, выходи, – сказала Евгения в темноту комнаты. Из темноты послышался скрип половиц, мальчишка вышел и стоял, склонив перед ней большую шишковатую голову.
– Иди спать.
– Не говорите директору.
– Я кому сказала: иди!..
Толстенко вышел, по коридору потянуло холодом, ворвавшимся в открытую им дверь. Воспитательница повернулась к истопнице.
– Это останется между нами, если вы мне дадите слово, что никогда ни с кем не повторите такого…
– Хорошо, девка, обещаю, – Валя-истопница как-то сразу засуетилась.– Добрая ты: я тебе варежки свяжу – с пухом козлиным будут.
– Ничего я от вас не возьму! Боже, как вы могли?.. – И Евгения выскочила на улицу.
"Дегенеративная женщина, полностью ушедшая в скотство", – так решила воспитательница об истопнице, но о случившемся никому не сказала.
Зато Толстяк, желая поддержать свой пошатнувшийся авторитет после последней драки с Уразаем, уже на второй день хвастал перед пацанами в школьной уборной, где они после уроков докуривали "подстреленные" у сельмага "бычки". В уборной были Ваганька, Уразай, Колонок, конопатый Шплинт и сам Толстяк, который рассказывал:
– Я уже свое дело сделал и лежал на ней: приятно лежать на бабе после этого…И вдруг – бамс-с!.. дверь открывается, и влетает наша Женечка. Я сразу в комнату юзанул, а Валечка-то моя лежит голая. Ну и допёрла Женечка…
"Толстенко, выходи, – кричит. Я выхожу, усмехаюсь так… – Как, говорит, тебе не стыдно?".. А я ей: что естественно, то не позорно. Ну и заткнулась Женечка. Вот бы с кем, пацаны…– Толстяк сделал непристойный жест бедрами.
Уразай небрежно цыркнул слюной сквозь зубы:
– Врёшь ты все.
– Я вру! – взвинтился обиженный Толстяк, напирая на Уразая грудью.– Можешь хоть у самой Женечки спросить.
– А откуда ты знаешь, что тебе с бабами можно? – лукаво спросил Толстяка Ваганька.– Может, ты молокосос ещё…
– Сам ты молокосос! А от меня они уже забеременеть могут, Валечка, к примеру.
– Откуда знаешь? – не унимался Ваганька.
– Знаю, не такой дурак, как ты.
– Скажи, Толстяк, – просительно протянул Колонок.
– Давай два бычка.
– Один…
Колонок разжал протянутую к Толстяку руку. Толстяк, выбрав окурок пожирнее и раскурив, сказал:
– Если груди у тебя опухали и больно было, значит, тебе можно. Можно рукой проверить, так.... пока из него не брызнет. А когда начнёшь, лучше представить девочку, с какой бы ты хотел. Я всегда Надьку Шарапову представляю.
– Пацаны, давайте попробуем!..– конопатый Шплинт тут же полез в штаны. Но сколько он ни пробовал, ничего у него не брызнуло.
Уразай усмехнулся, циркнул слюной и вышел из уборной, за ним вышли Ваганька и Колонок.
– Толстяк не врёт,– сказал Ваганька. – У меня было так больно, что я к фельдшерице ходил; она говорит, пройдет, и, правда, потом прошло.
Уразай промолчал. А поздно вечером он один вошел в домик для занятий (там уже никого не было) и встал в угол за печку…"Надо представить девочку, с которой бы ты хотел", – вспомнил он слова Толстяка. Но Уразай представлял не девочку, а воспитательницу Евгению Терехову…
Татьяна ЛИВАНОВА. Грани круга
Мемуары (Продолжение)
Глава 3. Учительница и ученица – одного роду-племени
Сколько ж их было, таких историй!
Я безмерно рада, что записанный мной рассказ бабушки был при её жизни опубликован в районной газете под заголовком «Учительница школьная моя»:
«Посёлок давно уже не спит. Повсюду хлопанье калиток, движение, голоса. Хозяевами улиц в это время становятся ребята с портфелями, папками, книжками. Школа приветливо поблёскивает чистыми окнами в голубых наличниках.
Во дворе, как всегда перед началом занятий, беспорядочная ребячья суматоха. Играют в «классики» или в «вышибальный мяч», прыгают через скакалку, неутомимо догоняют друг друга; ребята, считающие себя повзрослей и посолидней, чинно беседуют в менее шумном уголке – на обширном школьном крыльце с козырьком либо на солнечной завалинке в пришкольном садочке; старшеклассницы прохаживаются под ручку, обсуждая своё «самое-самое», насущное, наиважнейшее…
Торопливо идёт в этой предурочной сутолоке седенькая, чуть сгорбленная женщина в лакированных туфельках на широком каблучке, в кружевной накидке на волосах. В сумке – стопка тетрадей. Улыбается. На крыльце, чуточку задержавшись у перил, приветственно кивает притихшим, было, ученикам. Добрые морщинки сбежались вокруг глаз, а в них задорные огоньки перемешиваются с присущей учительнице обеспокоенностью. Кем и какими людьми станут эти ребятишки, такие шумливые и непоседливые и такие разные в отдельности? Как сложится их судьба? Что у них впереди? Только бы не проглядеть – чтобы ни один не оступился, не растерялся, не запутался в сложностях жизни…