Дошли быстро, благо – недалеко. По дороге перезнакомились. Всю ночь рыли окопы: основную позицию, запасную позицию, еще одну запасную. Хорошо, хоть земля податливая да осень стоит сухая. Левый фланг прикрывает балочка, правый – лесок, траншеи чуть на взгорке, для здешних равнинных мест в целом не плохо. А за спиной, в километре, дорога, ставшая для многих дорогой жизни. И только от бойцов эта жизнь сейчас и зависела.
Комбат исхитрился подвезти воду. Раздали, в основном, пулеметчикам, но и бойцам по фляжке досталось. Сухари поделили поровну. Обутрело.
С первыми лучами немцы сунулись разведкой на мотоциклах. Их покосили из «Максимов», но выдали огневые точки. И понеслось.
То засвистят, зашуршат минометные мины, вжимаешься в родимый чернозем, ждешь, что тебе прилетит в спину. Но нет, в этот раз только обдаст жаром, ударит по ушам да осыплет комьями.
То налетят «лаптежники», станут в круг, сначала побросают с воем свои чертовы бомбы, а потом безнаказанно поливают сверху свинцом. От злобыи бессилияреветь белугою хочется.
Ну и между этим – лезет пехота, поливает из пулеметов наперехлест – головы не поднять… Немец – не дурак, получает отлуп в одном месте, откатывается, ломит в другом, ищет слабину. Хорошо, что с танками у них не густо, а то – совсем швах.
Но и наши – не лыком шиты. Взводом, что стал теперь родным для Степаныча, командует старший сержант по фамилии Иванов, чёрный от солнца и высохший как вобла, на вид лет тридцать пять, не меньше. На просоленной гимнастерке прикручена «За отвагу». Оказалось, парню всего двадцать один год, призвали в 39-м на срочную, прошел школу сержантов и Финскую (медаль – оттуда), отступает с первого дня войны. Подбадривает бойцов, учит, как и что делать, маневрирует огнем. Немцы, небось, думают, что перед ними не взвод, – рота целая. Сильно зауважали его бойцы, и Степаныч вместе с ними.
Справа от Степаныча бьет короткими «Дегтярь», стрелок экономит патроны. Пулеметчик – здоровенный украинец Мыкола. Село его давно под немцем, злой он на них, как черт.
Пока копали ночью, кто-то пытался его подначить: «Слышь, Москаленко, ты, наверное, самый несчастный хохол на земле, с такой-то фамилией?» Но Мыкола только на немцев злой: «А немає ніякої різниці – що хохол, що москаль. Ворог у нас один, Батьківщина – одна. Київ здали, а Москву – не дочекаються». Сунулись на позицию взвода два легких танка. Первого издырявил из своего ПТР бронебойщик-сибиряк Саня. Накануне хвалился, что белку в глаз бьет. Не обманул, значит. Теперь лежит недвижно в обнимку со своим «бахалом», ствол кверху загнут от взрыва. Прощай, Саня…
На другой танк вышли двое с гранатами. Один – тот самый рабочий, что остался с завода, Филин. А второй – невысокий татарин из выздоравливающих. Голова вся обмотана, один глаз только белком сверкает. Размотал он повязку – на лицо смотреть страшно, скрепили заскорузлыми бинтами вместе с Филиным две связки гранат, и поползли.
Взрыв только один был, танк встал. Но не вернулись оба. А может, он и не татарин был, может – кавказец. Только слышал Степаныч на рассвете перед боем: «Иль ля илля ха иль ля Алла. Магомат расуль Алла!». Прощайте, братушки…
И вот уже не чувствует левой ноги Степаныч, посекло осколками, а он не понял в горячке, когда. Случайно обернулся, а штанина насквозь мокрая. Перетянул, как жгутом, поясным ремнем, ничего, терпимо.
И вот уже не слышит звуков боя – после очередного взрыва оглох совсем. И невдомек бойцу, что остались от всего взвода только они вдвоем: он, да хохол Москаленко. Одно в голове вертится – патроны выходят, последняя обойма в нагрудном кармане заначена. А стреляных гильз перед ним – россыпь.
Вот показался в поле зрения еще один враг. Выцеливает его Степаныч, нельзя промазать! И вдруг видит он боковым зрением, как медленно, словно во сне, ползут к нему, приближаются султанчики пулеметной очереди. Все ближе и ближе они. И вот хлещет его, как плетью, эта очередь, прошивает наискось от левого плеча, через сердце и позвоночник, до правого бедра. Но не чувствует ее боец, ибо видит он в прицеле фашиста, фашист по земле его идет, рожа оскалена в крике.
Выдох, палец давит на спуск, рука дернулась чуть вверх, отдало в плечо, – падает враг. И последнее, что увидел – закат. Не зря, значит стояли тут насмерть. Тепло, хорошо на душе стало Степанычу.
– Живи, Андрейка!
Выдох, палец давит на спуск, рука дернулась чуть вверх, отдало в плечо… Все это увидел, услышал, прочувствовал, познал, спустя 30 с лишним лет, согрев своим телом землю в том же самом месте, обычный паренёк Андрейка, октябренок из 2-го «А» десятой школы.… А теперь сидит он перед раскрытой тетрадью и пишет рассказ о том, чему был свидетелем.
Андрейка тогда свое творение не дописал, не осилил – в силу юного возраста и отсутствия умения. Но все же вернулся к нему сейчас, тридцать с лишним лет спустя от того Дня Победы, чтобы вместе с тобой, читатель, еще раз почувствовать дыхание тех горячих дней.
«Литературная критика»
Юрий ПАВЛОВ. Евгений Евтушенко: Путь в бездну
В 2004 году Е. Евтушенко написал стихотворение «Прогулка по карнизу». В нём даётся авторская версия собственного писательского пути, называется его жизнетворческое кредо, определившее этот путь. Через анализ стихотворения и идеологического контекста всего творчества Е. Евтушенко выясним, насколько самооценки писателя соответствуют его жизненным и поэтическим реалиям.
В первом же предложении стихотворения поэт задаёт глобальный вопрос: «Как в годы сталинские я выжил?». И тут же на него отвечает: «…потому что когда-то (позже уточняется: в “году усатом, пятидесятом”. – Ю.П.) вышел в окно девятого этажа» и гулял по карнизу межировского дома со стопкой водки в руке.
Лев Аннинский, верный своему кредо (выражать себя через чужой текст, интересный ему только этим), создаёт параллельную евтушенковскому стихотворению реальность. Оказывается, поэт «идёт по крышам и ощущает надёжную, спасительную твёрдость карниза», к тому же идёт мысленно – «от Солянки до Лубянки» [1, с.44]. Однако ни по каким крышам даже мысленно Евтушенко не гулял, а приведённые названия улиц возникают в стихотворении в таком контексте:
Здесь от Солянки и до Лубянки
такие были тогда «влюблянки»!
Любить! – не пьянствовать ради пьянки
мы пробирались в чердак хитро [9, с.101]
Символично, конечно, что Лев Аннинский – мифотворец от критики, написал вступительную статью к собранию сочинений Евгения Евтушенко – мифотворцу от стиха, прозы, публицистики.
Илья Фаликов, автор книги о Евтушенко в «ЖЗЛ», в прогулке поэта по карнизу видит «риск из любви к риску», желание «доказать собственное бесстрашие» [10, c. 141]. Думаем, не случайно Фаликов цитирует только первую часть стихотворения, таким образом сознательно игнорируя главную – идеологическую – суть поступка. Для Евтушенко прогулка по карнизу – это поступок «против правил», политических прежде всего, поведение, позволяющее прорваться к свободе: к «крышам и Рима, и крышам Парижа» через «казарменный коммунизм».
Как видим, и в 2004 году «умудрённый» жизнью и знаниями поэт использует, как и всегда, примитивно-расхожие штампы типа «казарменного коммунизма». Только если в 1940-х – первой половине 1980-х годов они были советские, то теперь – антисоветские, либеральные.
Очевидно и другое: бытовая жизнь «против правил» не гарантирует подлинность и духовную высоту чувств, поступков, творчества. Об этом свидетельствует первый сборник Евтушенко «Разведчики грядущего» (1952). В «Преждевременной Автобиографии» поэт точно оценил его как неудачу, сделав упор, вслед за Семёном Кирсановым, на своём увлечении формализмом. Здесь же Евтушенко мимоходом заявляет, что «пресса встретила книгу весьма похвально», не уточняя при этом, чем была вызвана такая реакция. А вызвана она была только одним – идеологическим соответствием творчества Евтушенко времени. Характерно, что в рецензиях на эту книгу подчёркивалось данное качество, именуемое в советском литературоведении, – партийностью.
Возвращаясь к стихотворению 2004 года, подчеркнём: прогулка по карнизу, чердачные «влюблянки» и подобные явления, названные автором жизнью «против правил», не сказались на мировоззренческо-творческой «неправильности» Евтушенко. Самое убедительное тому подтверждение – огромное количество произведений советского периода (особенно стихотворений 1949-1953 гг.), которые Евтушенко по политическим причинам или не включил в свой девятитомник 2014-2018 гг., или опубликовал в новой редакции. Андрей Вознесенский, главный друг-соперник Евтушенко, при издании своего шеститомника 2000-2003 гг. по этому пути выстраивания приглаженно-отредактированной творческой биографии не пошёл.
Вероятно, в таком поведении Евтушенко проявился один из уроков Межирова, о котором не говорится в его тексте «Автор стихотворения “Коммунисты, вперёд!”» (1994). Как известно, современники называли учителя Евгения Александровича «лгуном»: он постоянно сочинял самые невероятные истории о себе и других. И в этом умении Евтушенко несомненно превзошёл Межирова. На протяжении большей части жизни он последовательно и упорно создавал собственную автобиографию-биографию, не совпадающую в главном с реальной жизнью Евтушенко, человека и поэта.
В последнем варианте «Преждевременной Автобиографии» (в предыдущих изданиях второе слово писалось правильно – со строчной буквы) появился эпизод [6, с.255-256], отсутствующий даже в издании 2006-го года. Евтушенко длинно, вычурно-красиво рассказывает о своём состоянии, когда он трагически осознал ненужность первого сборника «Разведчики грядущего», глядя на окружающих людей с их «застенчивой добротой» и «гордым величием» (как тут не вспомнить описания простонародья в стихотворении Пастернака «На ранних поездах»).
Об искусственном происхождении данного эпизода, думаем, свидетельствуют и задним числом придуманные художественные подробности (парень «неловко обнимал девушку, сцеловывая снежинки с её волос» [6, с. 255]; «подвыпивший человек, поскрипывающий протезом, шёл, раздирая цветастые меха гармошки» [6, с. 255] и другие), и заключительный акт событий. Евтушенко бросает в Москву-реку весь гонорар за сборник – это было «освобождением от платы за неправду» [6, с. 256]. Завершает эту «рождественскую историю» заверение автора, которого также не было в издании 2006 года: «Карманам моим долго ещё суждено было оставаться пустыми» [6, с. 256].