Вместе с тем, герои Василия Белова – не однополюсные стороны электрических батареек, а сложнейшие натуры, сердца которых – то самое «поле битвы», о котором напоминал нам Фёдор Достоевский. Сам Василий Белов никогда не был прост, схематичен и однопланов, что позволило ему не только показать, как борются в душах героев «лёд» и «пламень» сердец, но и выйти на новый уровень в прочтении и осмыслении исторических явлений XX века, жёстко «заштампованных» официозной пропагандой – событий более давних – таких как коллективизация (хроника «Час шестый» др.), и тех, свидетелем которых ему довелось быть – разрушение русской деревни («Привычное дело» и др.), разрушение устоев русского мира и человека («Воспитание по доктору Споку», «Всё впереди» и др.). Несмотря на то, что владение словом было присуще Василию Белову как природный дар, и даже, – пошутим – несмотря на то, что Белов закончил Литературный институт, он всегда оставался человеком дела – его биография, помимо богатой библиографии, содержит красноречивый перечень «дел»-поступков: восстановление Никольского храма в родной Тимонихе, где писатель лично выполнил плотницкие работы, инициация строительства дорог (включая дорогу в Тимониху) и библиотек, участие в военных действиях на территории Приднестровья и Сербии. Подчеркнём, что такое соответствие слова и дела – один из основных тонов его публицистической ноты и лейтмотив художественных произведений.
Тяга писателя к светлым истинам сказалась и в выборе названий для произведений 1970-х гг. – одна из пьес называются «Над светлой водой» (1973), а повесть и одноимённый фильм «Целуются зори» (1978) метафорическим заглавием отзывают нас ко времени, когда солнце восходит на небосклоне, – к «часу», наполненному игрой нежных красок небесного света, гармонией единения и слияния в красоте мудрого бытия – «яко на небеси – и на земли».
Это чувство «часа» – ещё одна характерная беловская черта – ощущение незримого времени, требующего от человека неотложных синхронных действий, пока не пройдена точка возврата – отсюда такие заглавия как «Кануны», «Час шестый». Всё это напоминания о сроках, «последних сроках», если читать нашу корневую прозу как единое полотно.
Такое единство смыслов действительно существовало. Когда в беловской книге «Внемли себе» листаем «записки смутного времени», отмечаем, например, общее для Василия Белова и Леонида Бородина восприятие «современного часа», окружающей их действительности, как новой «смуты». Общей для всей нашей национальной литературы была и есть беловская постановка вопроса «Когда воскреснет Россия?» [1], общая – готовность делами и словами приближать это воскресение, общее – видение того, что «всё впереди» – впереди неизбежная «весна в Карфагене», в наступление которой верил и верит ещё один единомышленник Василия Белова, учившийся, как и дорогой его сердцу вологодский земляк – поэт Николай Рубцов, в Литинституте в тот же период, – писатель-южанин Вацлав Михальский.
***
В поэме «Лебединый стан» Марина Цветаева, следуя традиции соотнесения символики света с символикой цветовой, писала: «Белизна – угроза черноте» [16]. И вот, со страниц даже такой трагической книги как «Кануны» (1976) у Василия Белова, «угрожая черноте», «светят» и «весело глядят на деревню» три жёлтых окошка избы Роговых, «светят» белые роговские полотенца на зеркале и на сосновых простенках; мерцает лампада, мерцает начищенный речным песком их медный самовар в кути на залавке, «светят» «белые мягкие руки» Верки Роговой, щекочущие брата Серёжку. Авторская кисть выводит нам живописные «белые дымы», которыми светит, «исходит к небу» вся деревня Шибаниха, её «белые крыши», освещённые месяцем [2].
Ещё в 5 в. до Р. Х. Гераклит Эфесский, рассуждая о Слове-Логосе, связывал это понятие с первостихией огня. Разумный одухотворённый огонь, по мысли философа, пронизывал всё сущее, уравновешивал противоположные стихии и начала мира, приводя их к состоянию порядка и баланса. А поскольку в разуме человека есть частица Логоса-огня, то главная задача жизни философа – стяжание этого огня и соединение с ним. Так, впоследствии христианские святые будут стремиться к соединению с Духом Святым. У Василия Белова свет и огонь – не просто правы и праведны, они идут в цепкой связке с Божественным началом и, по сути, являются маркерами Его присутствия.
Можно вспомнить, что роман «Кануны» (1976) начинается символическим разжиганием огня – света – лучины, которую, как и спички, прячет представитель иного света – шаловливый баннушек. Если же огонь потух – жди беды. Не случайно гасит перед сном огонь семейство Виринеи, ослушавшись отца – остаются они в одной избе на ночь с мёртвым колдуном без всякой помощи свыше. Тревожно полыхает огонь в лампе Роговых на тех словах истории, где колдун ночью встаёт, чтобы передать своё «знатьё».
Освещается избушка Татьяны Матвеевны, когда Роговы дают ей «плашку хорошей лучины» [2]. Да, светом можно делиться, и он от этого не убывает. Теперь героиня «сидит при ясном, совсем бездымном и тёплом огне. Что ещё надо крещёному человеку?» [2]. Свежая лучина и молитва – всегда неразлучны, всегда соединяются в горемычной жизни старушки Тани.
Сияют светлые души и ярок этот свет, когда они соединяются: «И я вот один, а мы бы двое-то… Две головешки дольше горят» [2], – говорит Носопырь. С этими словами перекликается кульминационный монолог другого беловского героя – Ивана Африкановича – на могиле супруги Катерины: «Вот один теперь… Как по огню ступаю, по тебе хожу, прости…» [3].
В повести «Привычное дело» (1966) за десять лет до создания «Канунов» уже прописаны привычные автору световые атрибуты: «белёная печь» в доме Степановны в Сосновке; «под белой луной по тихой дороге» [3] бредёт умный конь Ивана Африкановича. В этом легендарном произведении, кажется, оживают декорации из поэмы Александра Блока «Двенадцать» – «Ветер, ветер на всём Божьем свете» [4]: «За деревней ничего не было видно, только дымился белый буран, путавший небо и землю»; «со всех сторон, и снизу, и сверху, хлопали и разрывались на плети плотные ветряные полотнища»; «Иногда ветер заливал дыхание» [3]. Напомним, что и в лирике Александра Блока явление демонической героини часто сопровождали снежный вихрь и вьюга, маскируя её настоящий облик и ледяное сердце – особенно показательны циклы «Снежная маска» (1907) и «Фаина» (1906–1908).
У Василия Белова восприятие снежной круговерти как «бесовской свадьбы», разгула тёмных сил, спустившихся на русскую землю, не дающих вздохнуть русскому человеку, крестьянину, смыкается с позицией о. Павла Флоренского, назвавшего финальный образ Христа в поэме А. А. Блока «бесовидением в метель» [15]. Как будто сам А. С. Пушкин, светлый солнечный гений, восклицает устами своего героя: «Ну, барин, – закричал ямщик, – беда, буран!» [13].
***
Византийский богослов Симеон Новый в XI в. уже высказывал мысль о том, что любая красота бытия восходит к суждению «Бог есть свет». В XV в. философ Николай Кузанский говорил о вечном божественном свете и высшем сиянии как об универсальной форме и источнике любого бытия – прекрасной вещь становится благодаря сиянию формы. В дальнейшем Григорий Нисский и исихасты развивали учение о Фаворском свете, который выше земной красоты. Эстетика света преобладала и в Православии – не только в церковной, но и в бытовой жизни Руси: достаточно вспомнить блеск и сияние, яркую цветовую палитру в церковном и житейском обиходе. Это позволяло воспринимать мир как нечто, порождённое светом, идущим свыше.
«Люди, в общем, очень радуются цветам. Глаз чувствует потребность видеть цвет. Вспомним о том приятном оживлении, которое мы испытываем, когда в пасмурный день лучи солнца упадут на часть видимого пейзажа и цвета освещённых предметов делаются для нас хорошо видимыми» [6], – замечал как-то автор «Фауста».
Как будто бы иллюстрируя эту мысль, в рассказе «Свадебное платье № 327» (1988) Вацлав Михальский неоднократно упоминает толстые витринные стёкла «в грязных потеках» [9], закрывающих солнечный свет в прокатном пункте. Свет тщится пройти сквозь грязные окна казенного помещения. Свадебное платье, ритуальный традиционный наряд, который гораздо древнее общественного строя, воспроизведенного в рассказе, выступает символом женского счастья и победы над серой грязной действительностью, символом солнечной победы над одиночеством и всем укладом жизни, забубенным и выхолащивающим всё женское и женственное. От платья, как замечает Михальский, «сразу веяло чем-то живым и веселым» [9]. Одновременно с этим автор-повествователь цитирует Экклезиаста: «Сладок свет и приятно для глаз видеть солнце» и наводит фокус на давно не мытые стекла, всё же пропускающие косые лучи солнца. Даже это “веселит душу неясной надеждой”» [9]. Вот так, по Гёте, «делать цвета хорошо видимыми»,– вечная задача нашей литературы и лучших художников слова. С этой задачей Василий Белов и его современники – представители корневой, «почвенной», «органической» прозы справлялись на отлично – щедро, с переизбытком отдавая силы и трансформируя горечь в своих душах от увиденного – в «сладость света».
Умеющему видеть и любить белый свет открывает свои бессчётные тайны, показывает красоту и внутреннюю суть вещей. Близкие сподвижники-соратники Белова – Валентин Распутин и Василий Шукшин подсвечивали истину цветными лучами, каждый – со своей стороны света: «Калиной красной» (1973) – Василий Шукшин, отблесками «Пожара» (1985), именем главной героини повести «Дочь Ивана, мать Ивана» (2003) Валентин Распутин. Нежными «Голубым и зелёным» (1973) светились страницы старшего современника Василия Белова, Юрия Казакова, возжёгшего «Свечечку» (1973) своей любви к русской классике, русскому рассказу и русскому миру в целом.
Вспоминаются в этой связи слова ещё одного светлого философа, поэта, критика и писателя Аполлона Григорьева, за сто лет до Василия Белова отстаивавшего органическое соединение слова и дела, жизни и теории. «Истина в чистом виде, истина абстрактная, для нас недоступна. Мы можем усвоить истину “цветную”» [7], – писал автор «органического» воззрения на литературу.