И.К. И здесь я попытаюсь подойти практически вплотную к сущности искусства вообще. Что отличает шедевр от “ремесленной поделки”, на Ваш взгляд? И как это реализуется именно у Вас? Осознаёте ли Вы тот “высокий предел”, на котором произведение Вас полностью удовлетворяет и когда Вы ставите точку? Мы начинали с различий “высокого” и “низкого” на уровне тем, жанров, а теперь перейдём на уровень исполнения. В чём же эта трудноуловимая “тайна творчества”, которая вписывает золотыми буквами имя художника на века в литературные скрижали, а произведение делает “неисчерпаемым” и “вечно новым” для целого ряда последующих поколений?
Д.И. Уверен, что все «шедевры» когда-то были «ремесленными поделками». Но в хорошем смысле. Не в смысле халтуры. Может прозвучать диковато, но Моцарт был «попсой» своего времени. Шекспир обращался в своих пьесах к давно известным, полународным, практически уже анекдотическим историям, что обеспечивало популярность театральной постановки. Но сейчас мы воспринимаем их, как классические глубокие драмы и трагедии. Можно сказать, что это такие «ремесленники», которые сделали свою работу блестяще и таким образом создали шедевр. Но что тогда делать с Сервантесом, у которого даже современные литературоведы отмечают бедность и корявость стиля? И тем не менее это не мешает «Дону Кихоту» называться шедевром.
Думаю, всё дело в обычной проверке временем. Автору не дано знать, создаёт ли он шедевр или проходное произведение. Он практически не может на это повлиять. Не может заглянуть в будущее и узнать, что будет волновать человека будущего. Но если он угадает, по какой-то причине затронет в произведении нечто такое, если это отзовётся в людях через столетие, значит, шедевр получился.
И.К. А если мы опять развернёмся не в сторону толпы абстрактрых авторов, а ближе к Вашей личной позиции? Или Вы считаете, всё же, что это “не дано предугадать” любому писателю, включая и Вас самого?
Д.И. Да, разумеется, и мне тоже. Садясь за рассказ, я не думаю каждый раз о том, как бы сделать его шедевром. Просто пишу. Иногда делаю это нехотя, потому что история уже находится в голове и переносить её на бумагу скучно. Но в итоге всегда доволен результатом. Для меня это уже шедевр. А что там скажут через сотню лет…
И.К. Кто скажет через сотню лет? Народ? Весь мир? Чьё слово (высказанное от большой группы людей, объединённых некоей исторической и духовной общностью) было бы для Вас как автора самым весомым? Попробуем конкретизировать и расширить понятие “читатель”, которого мы уже немного касались. Но понятие важное (ключевое, можно сказать, – ведь это главный адресат, воспринимающая сторона), поэтому подойдём к нему с другой стороны.
Д.И. Через сто лет мне самому будет точно уже всё равно. Читатель, его реакция, как и я сам, важны мне в настоящем времени. Так они имеют хоть какое-то значение и влияние на реальность. Всё-таки лучше быть живым малоизвестным писателем, чем мёртвым классиком.
Что касается самого понятия «читатель», то я бы определил его так… Это любой, кто смотрит непредвзято. Тот, чей интерес не профессионален, не ревностен, а основывается лишь на желании погрузиться в историю – в мир чужого воображения. Как бы ни был подготовлен критик, литературовед или другой писатель – он не сможет освободиться от скептической аналитики. Такие “читатели” будут применять фиксированный набор культурологических клише, сравнивать с багажом прочитанного и разобранного, с собой, рассуждать о структурах, приёмах и образах, анализировать, возможно, завидовать. Так и происходит деконструкция художественного произведения, которую многие справедливо сравнивают с расчленением чего-то живого, теряющего свою жизнь в этом процессе. Я не говорю, что это плохо. Я сам всегда выступаю за аналитический подход. Но он – не подлинно читательский. Взгляд настоящего читателя – это удивлённый взгляд ребёнка, готового просто поверить в чужие сказки. Вот кто действительно важен писателю. За кого мы все боремся.
И.К. Задумывались ли когда-нибудь о том, что такое “народное” произведение? Подчеркну, что мы принципиально отграничиваем его от произведений массовых. Здесь речь идёт не о численности – “поголовье читателей”, не о литературной моде (то есть, о том, что у всех на слуху, но завтра забудется), а скорее о некоей духовной скрепе, соединяющей самых разноуровневых по разным параметрам “адресатов”.
Д.И. Духовные скрепы, культурные коды, архетипичные мифы, эгрегоры, коллективное бессознательное – можно найти разные слова. Но я бы не стал относиться к этим предпочтениям общественного сознания, как к чему-то сакральному и неизменному. Это, скорее, очень усреднённый и изменчивый набор идей и образов, вырабатываемый в обществе на протяжении большого интервала времени. Авторы и их произведения, вольно или невольно попадающие в эпицентр этого множества, угадывающие это настроение, или, если хотите – дух времени, становятся народными.
Масс-культура делает то же самое, но целенаправленно и на меньшем интервале времени. Пытается угадать более частые и при этом менее значительные перепады общественной температуры, лёгкую рябь духа времени, пытается раскачать и оседлать каждую волну.
По сути любое «массовое» произведение специально создаётся и в дальнейшем «раскручивается» именно для того, чтобы стать «народным». В этом его задача. Оно изначально так конструируется. А дальше вступает в силу проверка временем, о которой мы уже говорили. Более масштабное, значимое и глубокое – живёт дольше и «греет» сильнее. Актуальное, но поверхностное – быстро «цепляет», сгорает ярко, но быстро.
И.К. Вот с этим “масштабным, значимым и глубоким” (говорю уже о более устойчивой “живучести”, а о “вечном”) у меня такая ассоциация: есть некий океан вечных смыслов – может быть, русские космисты именно это называли ноосферой, кто-то – иначе (Платон – миром эйдосов, Рене Генон – Традицией, эзотерики – Хрониками Акаши, а М.М. Бахтин считал, что располагается этот Великий Хронотоп – в Большом времени-Вечности). Антураж меняется, “современности” мелькают перед ликом непреходящего океана, но тот, кому удаётся зачерпнуть из Источника, обессмертит себя и своё произведение – претворив “живую воду” в слова. И далее, как мне кажется, парадоксальным образом эти слова восходят (и завершаются там же) к некоей тишине.
Непросто говорить о таких материях, но мне бы хотелось, чтобы каждый автор держал в голове это свойство (или происхождение) любого слова – из тишины. Художники чувствуют эту парадоксальную “этимологию слова” – тому немало примеров. В общем, как сказал поэт Серебряного века, “…Всё священное объемлет тишина”.
Удивительно, что эта тишина особенно ярко проступает именно в нашей отечественной литературе, причём настолько, что это видят даже иностранцы. Так, французский исследователь Мишель Никё назвал нашего С.А. Есенина “поэтом тишины и буйства”. Тишины – в том самом тютчевском смысле (имею в виду знаменитое “Silentium”).
Ведь, по сути, слово – культурная надстройка по отношению к вербально безмолвной живой природе, но оно, как рычаг ворочает огромные глыбы смыслов. И, возможно, писатель не просто угадывает, в чём “дух времени”, а, попадая в эпицентр тишины, оказывается способным зримо увидеть или ощутить его? И, чтобы считать такое наполненное авторское слово, в такой же тишине должен оказаться читатель. Наверное, тогда он и обретает тот самый “взгляд ребёнка”, не загромождённый никаким “теориями”, “любящий землю и небо больше, чем рифмованные и нерифмованные речи о земле и о небе” (А.А. Блок). Значима ли для Вас тишина (внешняя и внутренняя)? Есть ли тексты, которые можно назвать “тихими”?
Д.И. Слово, рождённое из предвечной тишины… Нечто гностическое уже, правда? Звучит очень поэтично. Я это понимаю. Ведь и сам «Парус» во многом поэтическое издание. Редакцию составляют поэты. И ясно, что образы Есенина, Блока и всех поэтов «Серебряного века» возникли не случайно. Но я всё-таки осмелюсь отогнать «воздушных белоснежных барашков» от чёрно-серого каменного берега моей прозы. Пусть и фантастической. Это просто пена!
Не думаю, что существует некий незыблемый и вечный источник, откуда мы – и авторы, и читатели – черпаем некое вдохновение, истину, каждый – своё. Незыблемы только вечные перемены и вечное движение. Потому и нет ничего абсолютного. Только грани, степени, уровни… В том числе и тишины. Природа «шумит». Только делает это хаотично, не так осмысленно и часто неразличимо для нашего уха. Это лишь пределы нашего собственного восприятия «громкости» слов, музыки, звуков. Не зря Брэдбери писал про оглушающий шёпот. Как и любой контраст, необходимый для восприятия мыслей. На белом листе автору приходится писать чёрными чернилами. На чёрной доске – белым мелом. Что лучше? Не важно. Важно – передать свою мысль, знания, чувства. Так было с самого начала письменной культуры. Да и дописьменой тоже. Это основа творчества – попытка, задав собственный контраст, поставить под контроль хаотические изменения окружающего мира. «Испортить» знаками гладь каменной стены. Разрушить своим шёпотом и без того не полную тишину пещеры. «Взгляд ребёнка» – это незнающий взгляд готового к познаванию. Возможно, когда-нибудь он тоже возьмёт в руки каменное зубило, или кисть, или авторучку – и перестанет быть читателем. Но продолжит начатое дело.
Но, возвращаясь к практике, конечно, тишина для меня важна. Причём не в философском, а в буквальном смысле. Никогда не понимал писателей, которые делают заметки в телефоне где-нибудь в общественном транспорте. Что же касается «тихих» текстов, то сам я не знаю, как оценивать «громкость». Это дело читателей. И времени. Что прозвучит, а что пройдёт незамеченным – выяснится намного позже.
И.К. Дмитрий, всегда интересно, когда человек мыслит иначе. И здесь, почти с фантастической точки зрения, делаю это своеобразным допущением. Надеюсь на то, что Вы также позволяете “Парусу” и мне лично быть “своеобразными”. Для меня иной раз некие незримые и неосязаемые субстанции, то, что Вы назвали “пеной”, крепче и реальнее гранита. Вероятно, такая разность восприятия – первая ступень к тому, чтобы родился искомый контраст, создающий разность потенциалов и – движение?