Большую часть своей жизни, не имея специального образования, прослужил прапорщиком у Полярного круга. А когда вышел в отставку, то уехал к родителям один, оставив жену с двумя детьми в военном городке. Выглядело всё это не очень красиво даже на его взгляд: к белым медведям она последовала в молодости за мужем своей охотой, как жена декабриста.
…А Валентина Владимировна до конца дня оставалась в приятном задумьи и только к вечеру спохватилась, что надо идти подавать заявление в суд, нельзя же «дуру» без последствий оставить… Вышла с работы чуть пораньше и с невысокого крылечка шагнула в белую роздымь тумана. Ах, как любила она такие осенние вечера! Здания, деревья, машины, люди – всё кроется в смутной сероватой влажной дымке и, кажется, заботы, огорчения тоже закутывает, отодвигает этот плотный туман…
Бронислав стал заходить в отдел культуры часто, потом едва ли не каждый день. Валя откровенно радовалась его приходу, и разговоры не прерывались, разве что какая сельская библиотекарша заглянет, и дошло до того, что Бронислав стал усиленно звать Валю Маленькую как-нибудь субботним вечером посидеть в ресторане.
– Нет и нет! – всполошилась Валентина Владимировна.
– Да почему? – играя баритоном спросил Бронислав. – Ведь не маленькие дети!..
Валя поскучнела лицом, глаза потупила:
– Ты, Броня, не переходящий красный вымпел, чтобы тобой гордиться, – ты недавно от Олеси Петровны ушёл, до этого ещё с кем-то жил. Не хочу, чтобы обо мне судачили.
Краснощёков отступил на шаг – он стоял у стола Валентины Владимировны – картинно развёл руками, склонив большое, нездорового сероватого цвета лицо немного на бок и так, искоса глядя на неё, выразительно поводя крупными серыми глазами, уморительно вскричал:
– Валюша, незаслуженно обижаешь!
– Мы не одни, вокруг люди, – суховато поправила она, но глядела уже не строго, с улыбкой в заголубевшем взоре, – Вот ключ от моей квартиры, – положила маленький, как раз для своей миниатюрной ручки ключик на стол, – пойдёшь ко мне сейчас, никто не увидит тебя, все на работе, а я приду на обед – и мы посидим с тобой вдвоём не хуже, чем в ресторане. Согласен?
Бронислав скроил унылую физиономию, но ключик взял. Валя смотрела ему вслед, и мучилась – сказать не сказать? Загадала: если обернётся на пороге – скажу. Бронислав не обернулся, может и к лучшему: что-то было в нём, Валентина Владимировна не могла точно уяснить, что не вызывало полного доверия.
А поделиться о суде, состоявшемся на днях, хотелось. И хотя Валя добилась своего: Ирина Арнольдовна по постановлению судьи, крупной женщины с мягким, вкрадчивым голосом, извинилась перед начальником отдела культуры, потупив яркие карие глаза, тут же в зале суда, но ощущения, что всё прошло правильно не было. Потому сразу после этого Ира совершенно спокойно, и это было ещё обидней, сказала всем свидетелям и очевидцам, что уходит работать в туризм и желает успеха с новой начальницей, а сама она с такими руководителями ничего общего иметь не желает.
Валентина Владимировна, вспомнив это, снова закипела, встала со стула, тяжело прошлась по кабинету: «Язва, язва! Не укусить, так услюнить!».
И показалось Кафтановой, что смотрят теперь на неё сотрудники дома культуры сентябрём, и даже добродушнейший Володя Белянчиков, когда она приходит, старается избегать её взглядов: не одобряет.
Брониславу, Валя конечно, ничего не рассказала. Не до того было, радовалась празднику вдвоём, о таком она давно уже подумывала. И, надо же, свершилось! Спросила только рассеянно, когда застала гостя в своей квартире разутым, в свитере, но по-прежнему в кепке, что за манера у него такая, головной убор не снимать. Он, помедлив, снял кепку и показал едва заметные пятна на голове под редеющими волосами.... Не думал говорить и показывать, да раз уж спросила…
Мать не хотела его появления на свет, вытравливала какими-то народными средствами, а он живучий оказался. Правда, следы остались на всю жизнь и демонстрировать их людям, особенно симпатичным, не хочется… Ей показалось, что в больших его глазах мелькнули слёзы. Она, как водится, по-бабьи остро пожалела его, подумала, что и любила мать Бронислава, наверно, меньше, чем старших детей: живой укор этот сынишка ей был.
Бронислав принёс шампанское, конфеты, хризантемы – был весел, шутлив, правда, юмор казарменный, да она, растроганная до слёз, все равно улыбалась его прибауткам. Просидели до позднего вечера – был их день, их праздник, с работы Валя отпросилась, сказала, что в больницу надо. А Бронислав – сам себе хозяин.
Уже поздним вечером, перед расставанием, гость в прихожей надевал куртку, Валя хотела сказать равнодушно, что, наверно, уйдет из отдела культуры, освобождается место директора взрослой библиотеки, а получилось с пафосом:
– Буду работать с умной книгой и заинтересованным читателем!
Бронислав поскучнел, глаза отвёл в сторону, замолчал, что-то обдумывая, потом напомнил:
– Валюша, да мы же хотели документы на грант подавать по развитию ремёсел.
Валя рассмеялась, голос тоненький, звонкий, а сейчас ещё и нежный, будто колокольчик зазвенел:
– Да пойми же, Броня, из библиотеки это будет легче сделать, и документы подать, и грант выиграть, библиотекарям доверия больше, чем чиновникам. Только, чур, будешь ходить туда ко мне, а делать вид, что поклоняешься кому-то другому!
– Слово-то какое вспомнила: поклоняешься, – проворчал Бронислав, но успокоился, да и на самом деле, какая разница, где будет работать любимая женщина. Он всех, с кем вступал в связь, называл любимыми. А место, директора взрослой библиотеки, хорошее, видное. Похуже, правда, чем начальника отдела культуры. Да ладно.
Всё так и случилось, как планировала Валя Маленькая, стала она директором библиотеки, а Бронислав приходил туда, в бывший купеческий особняк, «поклонялся» Ангелине Павловне, заведующей читальным залом, худощавой даме, гордившейся своей стройностью и тонким вкусом. Фигура – была, а вкус, на взгляд Бронислава, можно было назвать так: библиотечная скромность.
В синей затасканной кошёлке носил конфеты и раздавал библиотекаршам. Кому-то, менее ему симпатичным, доставалась маленькая кругляшка, кому-то – карамель, глазированная шоколадом, Ангелине Павловне он приносил кое-что подороже: «Мишку на севере» или даже маленькую шоколадку «Алёнка».
Как-то раз осенью подарил ей букет из кленовых листьев, Ангелина Павловна громко восхищалась, и читателям объясняла, что его принёс необыкновенный человек, Бронислав Анатольевич Краснощёков. Она слегка картавила и слово – необыкновенный – раскатывалось у неё долго и вкусно во рту, получалось очень убедительно. На губах у неё при этом вспыхивала шаловливая улыбка.
В коридоре Валя Маленькая, встретившись с Брониславом, бормотнула недовольно:
– Повторяешься!
Тот только улыбнулся: ему давно надоела эта конспирация, да и любимая женщина в сравнении с симпатичными библиотекаршами сильно поблекла в его глазах. Она, и правда, от спокойной жизни потеряла свою «точёность», расплылась, и даже губы, кажется, у неё стали больше, а нижняя, особо полная, капризно, по-старушечьи отвалилась на бок. К тому же документы на грант так и зависли в Валином компьютере недописанными.
И бывший прапорщик стал меньше уделять внимания Вале Маленькой, прилепился к Ангелине – она более чуткая, многое ухватывает с полуслова, да и моложе Вали на десять лет. Летом Бронислав и совсем предался своему новому увлечению, с раннего утра сторожил в липовой аллее возле собора, когда Ангелина пойдёт на работу, появится на улице из-под горы.
Она идёт, слегка склонив плечи и опустив голову. Завитки пепельных волос на шее покачиваются в такт шагам. Тело у неё узкое, длинное. Ему легко под холстинковым платьем в набирающее жару утро. Ангелина Павловна таинственно и нежно улыбается этому ощущению и предчувствию чего-то хорошего, что непременно должно с ней случиться. За одну эту улыбку читатели особо любят её. А Бронислав Анатольевич вчера сказал со сладкой улыбкой: «Вы, Ангелина Павловна, как конфетка – стройная и сладкая. Так бы и съел вас!». Она возмутилась для вида, сделала строгие глаза, отвернулась. Даже прошептала почти неслышно: «Какая пошлость!». Но самой ей понравилось и восхищение, и глаза – круглые, голубые, притворно восторженные, глуповатые.
Бронислав Анатольевич не заставил о себе долго вспоминать. Вывернул из-под лип бодрым строевым шагом. Ангелине Павловне его походка нравится: не рохля, не размазня, военная косточка. Он громко, неумеренно радостно кричит: «Какая встреча!». Округляет глаза, ослепительно улыбается. Зубы у него крупные, желтоватые, как клавиши. Бронислав Анатольевич охотно их показывает при всяком удобном случае. И Геля улыбается ему в ответ такой же яркой плакатной улыбкой. А он, подойдя поближе, театрально страстно, полушёпотом произносит: «Ангелина Павловна, вы, как всегда, неотразимы!»
Ангелина Павловна задумчиво качает склонённой головой, тихо улыбается. Мол, всё слова, ненужные, лишние. А сама, может, всё утро этих слов и ждала. О, как ей необходимо подтверждение, что она красива, молода, и мужчины от неё без ума. Без этого ей жизни нет. Скучно! У неё взрослый сын, который живёт в большом городе. Муж, как утверждают знакомые, носит её на руках. Но она создана для того, чтобы блистать! Она играла в самодеятельном театре, несмотря на свои полновесные сорок пять, роли молодых женщин в пьесах Островского. А хотелось бы выйти на сцену в роли тургеневской Лизы Калитиной. Да Валентина Владимировна всё испортила: закрыла сцену. Геля по-прежнему улыбается, только улыбка эта уже грустная.
Наконец, под горячие речи бывшего прапорщика они приходят к библиотеке. Склонив лобастую голову, Бронислав Анатольевич продолжительно роется в своей, уже ставшей достопримечательностью, матерчатой сумке, извлекает большую длинную конфету в блестящей обёртке. «Подсластитесь», – говорит он. Голос у него звучит хрипловато, мужественно. И, как ей кажется, страстно. Ангелина Павловна, взмахнув длинными подкрашенными ресницами, манерно, как на сцене, говорит: «Ах, зачем вы так беспокоитесь».