И тут из-под одной из еловых ветвей появилась узкая чёрная мордочка, украшенная полными любопытства золотыми очками и беззвучно открывавшая белоснежный ряд клыков. Затем показалась и сама грациозная брюнетка с пушистым чёрным хвостом, который победно был обращён вверх. Нисколько не смущаясь, она подошла ко мне, задев меня крутыми чёрными бриджами на задних лапах, и поздоровалась: «Мррр-мяу!». Затем, прищурив желтизну глаз, она выгнула спину, потягиваясь и слегка отряхиваясь от жухлой листвы и жёлтых прошлогодних иголок раненой ели.
Мы быстро подружились. Я приезжал довольно редко – было некогда, однако то, как она каждый раз, когда я гремел ключами в калитке, мгновенно появлялась из-за кустов и бежала навстречу, заставило меня посещать дачу всё чаще и чаще. Радость, с которой она ждала, как мне казалось, не только кусочка колбасы или куриной ветчины, но и меня самого, была неподдельной и искренней. Лиза совершенно естественно приняла приглашение войти в дачный домик, где сразу же облюбовала старый зеленый диван. Игриво и лукаво щурясь своими жёлтыми глазками, она неторопливо приводила в порядок шубку, демонстрируя забавный островок белого пятна на брюшке и всем видом давая мне понять, кто, оказывается, в этом доме хозяин. Абиссинская принцесса, да и только!
Когда я, устав от садово-огородных хлопот, ложился отдохнуть на диван, Лиза перебиралась мне на грудь или укладывалась под бок; морда её обычно оказывалась возле моего лица; она включала какой-то моторчик, находившийся где-то в её груди, и начиналась удивительная музыка – трели на низких частотах. Лизин моторчик был слышен даже в саду, что несказанно веселило мою внучку Аришу…
Так прошло лето, наступила осенняя пора, встал вопрос о том, как Лиза будет зимовать одна в этот период я на дачу не ездил. На семейном совете было решено: брюнетка отправится на зимнюю квартиру к нам домой.
Первые дни Лиза вела себя на новом месте беспокойно, привыкая к комнатам, лоджиям, коридорам. Потом она постепенно освоилась и перестала что-то искать и куда-то стремиться. Так она стала полноправным членом моей семьи.
Совершенно не согласен с теми, кто утверждает, что кошки спят (или дремлют) двадцать часов в сутки. Во всяком случае, к Лизе это не относится, и мне кажется, что она вообще не спит. Её любимое занятие – «ловля» голубей, часто прилетающих погреться на карнизе четвёртого этажа. Она часами может сидеть на холодильнике, расположенном на лоджии, и быть в необычайном волнении; её пушистый чёрный хвост становится похож на чёрное облако, он бешено вращается, иногда на какую-то долю секунды замирая и вновь приходя в неистовое движение. Из полуоткрытой Лизиной пасти раздаются какие-то утробные звуки, напоминающие боевой орлиный клёкот и переходящие в пощёлкивание зубами, которое похоже на дробь африканских тамтамов.
Охота длится до тех пор, пока ничего не подозревающая птица не прервёт своего гуляния по карнизу и не улетит восвояси. Но и после этого звуки Лизиных клыков ещё долго тревожат тишину.
Я часто всматриваюсь в её загадочно-жёлтые глаза (она их никогда не отводит) и жадно пытаюсь остановить мгновения бытия – частицы той радости, которая всякий раз переполняет меня, когда я оказываюсь наедине с Лизой. Я обожаю её умение молчать в нужную минуту и быть рядом, не мешая мне, но и не подчиняясь моей воле. Она дарит мне своё общение, сопереживая, сочувствуя, по-кошачьи сотрудничая в этом трансцендентальном обретении покоя в себе и себя – в покое.
Глядя в её постоянно изменяющиеся зрачки, я чувствую, что со мной что-то происходит – творится что-то неясное, неуловимое, смутно-влекущее, заставляющее смотреть и не иметь ни права, ни желания вырваться из этой бесконечной желтизны, её засасывающих объятий. Кажется, в эти мгновения время останавливается, и я невольно, скорее автоматически, глажу чёрный мех Лизиной шубки и даже не слышу её урчания. Мы сливаемся в одно целое и вместе постигаем какой-то особый мир, таинственный и влекущий, и я чувствую, что ведёт меня по этому неизведанному лабиринту маленькая загадочная брюнетка, умеющая так лукаво прищуривать свои глаза, как бы спрашивая: «Ну, что, ты со мной?»
Судя по всему, ей всего лишь год от роду, может – чуть больше. Иногда ловлю себя на мысли, что поступил дурно, заточив её в приватизированной «брежневке» на четвёртом этаже четырнадцатиэтажного дома. Правда, отсюда в хорошую погоду, а в Кисловодске это пока ещё довольно нередкое явление, виден двуглавый Эльборус и прилегающий к нему фрагмент Большого Кавказского хребта. Кажется, в последнее время Лиза начала сознавать прелесть этого пейзажа, деля свободное от отдыха время между виртуальной голубиной охотой и наблюдениями за великим таянием вечных кавказских льдов. Не знаю, плоды ли это кошачьего просвещения или результат урбанизации, но, как бы там ни было, Лиза взрослеет на глазах. Посылать её учиться за границу в кошачий университет где-нибудь под Гарвардом ещё, по-видимому, рано, однако я уже начинаю задумываться по этому поводу. Как знать, как знать!..
Пока же час штурма Болонских высот для Лизы ещё не пробил, мы мирно беседуем с ней по вечерам, вспоминая летнее времяпрепровождение на даче, редкую, но успешную ловлю мышей-полёвок и хрипловатое пение любимого исполнителя из моего старенького «Sanyo». Иногда, правда, нас отвлекает невесть откуда взявшаяся муха; мы с Лизой явно испытываем к ней нечто; это напоминает отвращение у меня и неподдельный интерес у неё. Последнее я связываю всё с теми же охотничьими генами моего темношёрстного дружка.
Так и есть – мухе пришёл конец; мой домашний санитар пожинает плоды добычи с удовольствием, близким к гедонистическим. До катарсиса явно далеко: муха – не мышь. Но в Лизиных жёлтых глазах уже разгорается новая заря, они вспыхивают в предвкушении очередных острых ощущений, и я невольно радуюсь её адреналиновой активности. Одновременно где-то в потайных уголках моей души шевелится смутное желание стать таким же вольным и беззаботным существом, как и моя Лиза. Ведь, в отличие от меня, она защищена; я рад, что причастен к этому и что пока ещё (подчёркиваю: только пока!) ей неведомы ни искреннее удивление лунатиков на исходе ночи, ни священный трепет, который я испытал недавно на улице, стоя рядом с вывеской над пластиковой дверью: «Планета ногтей».
Как хорошо, что ты защищена, моя Лиза!
Иван МАРКОВСКИЙ. Сюда я больше не вернусь
Повесть
(продолжение)
Зачинщик
Начался богатый событиями 1961 год. По-своему касались события и затерянного где-то в глухом сибирском селе детдома. Когда Ваганька был подло «убит» по дороге в столовую ложкой в спину, то убийцу, конопатого Шплинта, тут же отвели к стенке и расстреляли по вышедшему недавно указу, который комментировался в газете под заголовком «Смерть за смерть…»
Д.Т., руководивший актом возмездия, повторил газетный заголовок и выстрелил из указательного пальца – Шплинт схватился за грудь и стал медленно оседать, изображая лицом предсмертную муку. Полежав ничком, дрыгнув два раза ногами, «убитый» встал, пошел в столовую и съел две каши.
Другое событие примерно того же времени потрясло пацанов куда больше, чем указ о смертной казни, потому что первое касалось только жертв, убийц и палачей, а второе охватывало всё население страны – то было событие финансовое. По Указу о денежной реформе те, у кого были медяшки достоинством от копейки до трех, разбогатели сразу в десять раз. Самым богатым человеком в детдоме в это знаменательное время стал Гера Скобёлкин: у него оказалось двадцать шесть монет по одной копейке, восемнадцать монет по две и одиннадцать монет по три копейки; итого – 95 копеек, для детдомовца это состояние. И Гера, чтобы чего доброго правительство не передумало и его медяки не девальвировались, тут же свой капитал пустил в дело: через одного безногого пьяницу, что всегда торчал у «сельмага», он купил на весь свой капитал махорочных сигарет, которые ещё назывались в народе «Прощай, молодость, да здравствует туберкулез!». Они словно выдирали горло, вызывали кашель, зато это были самые дешевые сигареты. За богачом весь день табуном ходили пацаны… Гера познал и дружбу, и славу, и богатство, а на следующий день горькое разочарование: у него не стало ни «махорочных», ни друзей. Слава? «Что слава? – Яркая заплата…»
Шекспир из подобной ситуации создал «Короля Лира», Гера же остался навеки неизвестным, хотя был куда более мужественным, чем старый Лир: он не впал от постигшей его превратности судьбы в умственное расстройство и даже не проклял своих недолгих друзей, а, уходя собирать «бычки», только поднял кверху свой костлявый палец (Гера был очень худ) и пророчески произнес:
– Приткнётесь ещё!..
И сбылось …
В те дни, когда Гера пророчески поднял палец кверху, в детдоме уже вовсю свирепствовала стихия резинок, только что вытеснившая собой стихию игры в перья. Резинки выдергивались пацанами из своих же трусов и вязались на два пальца, получалась рогатка. Пульки накручивались из бумаги или накусывались из тонкой медной проволоки. Конечно же, проволочной пулькой вполне можно было выбить глаз, тем бы стихия и кончилась, а пока не было ЧП, стихия буйствовала вовсю.
Воспитатели обратили внимание на стихию, когда в коридоре погасла последняя лампочка.
– Почему темно? – спросил директор.
Начали выяснять причину, оказалось, что все лампочки в коридоре побиты; в патронах торчали одни цоколи с обломками стекла. Лампочки были побиты и в спальне средней группы, отсюда директор пришел к логическому выводу, где искать виновных, и семнадцать пацанов были построены в полутемном коридоре, где вкрутили всего одну лампочку.
– Пока я не узнаю, кто зачинщик этой пакости и кто стрелял по лампочкам, будете стоять хоть всю ночь, – раздельно выговаривал директор, проходя вдоль строя. – А ну, конопатый, чего руки за спину прячешь? – Директор наклонился к Шплинту и сорвал с его пальцев резинку, взял ее за концы, растянув, прицелился одним концом Шплинту в нос… Евгения, стоявшая в стороне, видела, как ее питомцы быстро освобождаются от резинок, отбрасывая их подальше за спины. Шплинт жалобно пискнул, хватаясь рукой нос…