– Лютует барин, – резко сменил тему Степан, вот так запросто, будто вчера они до ночи сидели в баре, жахнули по три пива и недоговорили о чём-то особенно важном.
–После болезни сам не свой, будто бес вселился, ей-богу, пьёт кажый день как мерин, из-за оружья поганого – всю спину исполосовал, спать теперича не в мочь.
О-па, замер Гриша, с чего такие откровенности. И тут Степан расстегнул кафтан и стал задирать рубаху— показать побои, да Гриша попридержал.
– Верю, верю. До болезни барин разве другим был?
– Будто и не помнишь, – скривился Степан, – малость потише, не такой шебутной, да всё одно как зверь одичалый. Эх, я-то боле старого барина привечал, Кувшинкина, Ефрем Инокентича, царствия ему небесного. Человек широкой души был, жаль – деток не оставил, любили его дворовые. А нонешний, пошиба мелкого.
Страсть исследователя заискрилась в Грише, словно гончая – след взял, бричку бросил, все чувства обострились, сердце замерло, вот сейчас откроется истина, которую так искал, и про картину с мальчиком может проясниться.
– Постой, память у меня худа, слабо помню Кувшинкина, Пётр Арсенич родня ему вроде?
– Да куда. Пётр Арсенич из новоявленных. Государевой грамотой в дворяне того, произведён, опосля сражений с французом. Именьем одарили, крестьянами.
Степан заговорщицки нагнулся и Гришу обдало запахом кислого вина. – Говорит, сам Кутузов перед императором хлопотал, геройство и прочее, во как. Орден поди есть. Он и Анфимью привёз. Горячая девка. Хороша, хоть и стерва, – и Степан так смачно облизнул сухие губы, что Гриша догадался, Анфимья благосклонна к помощнику.
–Ты кузнец, будто седня родился, не помнишь ни хера, чертяка молотом голову зашиб?
Степан пристально взглянул и Грише показалось, будто хмельная развязность и простодушие попахивают наигранностью. Театр одного актёра. Чертяка?
И словно волной холодной окатило, Степан в курсе про Антипа?
Спокойно. Гриша глубоко вздохнул, выдохнул, главное – не паниковать и боле, ни о чём не спрашивать.
– Тьфу ты. Кузнец, ты прям с лица взбледнул. Спокойнее, я ж по делу, – надул широкую грудь Степан и выставил вперёд ногу, и Гриша заметил, как подобрались его формы, напряглась и покраснела шея, вздулись вены на кулаках. – Вся округа знает – ты колдун, небось с чертями по наковальне, по очереди бьёшь? Так поди и порчу на барина наслал, когда трубу починял, да? О, что глаз дёрнулся? Эх, вижу, вижу. Пётр Арсенич опосля твоей потравы выжил. Знать мало ты постарался!
Гриша дар речи потерял, так он ещё и колдун, и порчу наслал? Так вот почему Степан фигу зажал, типа сглаз отводит. Прикольно. И нечего удивляться, может, в деревне и про Антипа слыхали, столько лет жена кузнеца с ним возилась. И с порчей обвинение тогда логично выстраивается.
– А если это не я, а Пётр Арсенич лично какую заразу подцепил? – Григорию стало интересно, откуда у Степана агрессия к хозяину, только же геройством его восхищался.
– И потом, чего ты Стёпа на хозяина взъелся, а? Не любить, так уважать обязан, иль как?
– Да неужто не помнишь брата маво Ивана? Барин плетьми забил насмерть, за скирду спалённую. За сено, человека загубил. Ни в жизь не прощу, – выпалил Степан, и в сердцах пнул колесо брички, отчего мыс на сапоге его смялся. – Чтоб его черти съели. Давай уж, колдун, подсоби, я в долгу не останусь, умори потихоньку окаянного, а может утопление, какое придумаешь, и всем хорошо, и Глаша вернётся.
Гриша вдруг почуял подвох в интонации Степана, как-то уж больно откровенно на убийство подговаривает, доверие от слов его не зародилось, неуютно сделалось.
– Ты Степ, бричку подгони к кузне, да приезжай завтра, готова будет.
Степан тут охнул ни с того не сего, согнулся пополам, присел на корточки, за голову схватился, помотал башкой вправо-влево, словно вода в уши попала. Григорий кинулся было помочь, но Степан замычал, замахал рукой.
Припадочный, отстраняясь от помощника подумал Гриша, а с виду здоров как бык.
– Степан, воды может принести?
Помощник вскинул бледное лицо, пот выступил на широком лбу, глаза усталые, будто тоска разлилась.
– Выпить бы чарку кузнец, дак ты ж не держишь поди, эх…голова моя головушка. Помру я скоро кузнец, сердцем чую, но дело должон сделать, вернуть должок за брата-то кровного, а то вот, нехорошо, впустую уйти.
Степан помолчал, потупился в землю, широким грязным ногтем скрёб кору с жерди.
– К отцу Серафиму бы сходить. Причаститься.
И опять, замычал невразумительно, стукнул себя ладонью по уху. Успокоился.
Потом, словно ничего не случилось, помог бричку пристроить, лошадь распряг. Вздыхая, накинул седло на кобылу, взобрался тяжело, да и ускакал, чуть покачиваясь в стременах, и насвистывал незнакомую Грише тоскливую мелодию.
Ночь стояла не за горами, и надо было срочно решать с молоком и кровью, кровью и молоком, кровью на молоке или молоком на крови. Эх. Молоко. Корова. Кровь.
Гриша улыбнулся, корова – базовое слово в связке, и поспешил в хлев,
В полночь Гриша стоял в кузне перед печью подготовленный, в душегрейке и поношенной шапке, да в валенках. Кувшин с молоком в розовых разводах, выставил на шершавую поверхность стола. У него побаливала икроножная мышца куда попало коровье копыто. Животное возмущённо лягнуло его, когда делал надрез на бедре, а потом перевязывал. Ну да ничего, заживёт.
Гриша намотал на руки тряпки, снял с горнила заслонку.
– Антип, к печи задницей прилип, вылезай!
Завьюжило, закружила позёмка, дохнуло холодом.
– Ну, вижу я, кузнец вернулся!
Антип появился за спиной так ж, неожиданно и бесцеремонно. Схватил кувшин, захлюпал широкими ноздрями, – Сразу бы так!
Закинул в рот узкую горловину, заходил кадыком, закапал на бородёнку да рубаху.
– Давай бес, не рассиживайся, чини ружьё, да бричка ждёт! – прикрикнул Григорий.
– Присядь кузнец, когда в печи лёд, то Трескуну мёд.
Не успел Гриша на чурбачок присесть, враз в печи огонь вспыхнул синим пламенем, да только не жаром повеяло, а стужей.
– И сундук проклепай, старосте обещал, будь он неладен.
Григорий поёжился, ладони потёр – прям дубак в кузне, хорошо тулупчик то овчинный в сенях приглядел, а то бы околел как собака в метель. Гриша завернулся плотнее, ногу на ногу закинул, глаза прикрыл.
Картинка закрутилась как на перемотке: скользит Антип тенью от печи к наковальне, от наковальни к мехам, от мехов к печи, то к столу, то к молотам. И кажется, Грише сквозь прищуренный глаз – как минимум трое Антипов крутятся, иначе, как он двумя молотами бьёт да ещё деталь держит. И один из них, точно с хвостом, лучину им придерживает.
Как заснул, Григорий не понял.
Первых петухов Гриша не услыхал, но будто почуял, глаза открыл, когда Антип приставил двустволку к стене, и выдохнул, так что свечи задуло.
– Сундук готов Козьма, да и ружжо, верно, кровушки к завтрему не забудь, а то ведь помнишь уговор…, – зазвенел истерический хохот по углам, да завыло так, что Гриша спросонья ломанулся на выход, круша дверь, обдирая кожу с ладоней. В предрассветной молочной пелене стоял перед ним рыжий петух с воинственным гребнем. Прыгнул петух на наковальню, да как заорёт – кукареку, и вой разом стих, и Гриша глаза открыл.
В кузне пусто, заслонка закрыта, двустволка у стены, тишина и сыростью несёт, и тухлятиной будто. Дверь нараспашку, словно Антип только вышел, да река по камышам шуршит. А может, приснилось всё, подумалось Грише. Додумывать не стал, схватил ружьё и в избу бегом, досыпать.
Глаша вновь пришла под утро. Длинный, распашной сарафан её разодрался понизу, открывая колени в синяках да ссадинах, на переносье свежая царапина, на левой щеке кожа сдёрнута и кроваво-синее пятно расплылось по скуле, густые волосы растрёпаны, и рука сжимала костяной гребень, в котором клок увяз. Говорила она тихо, и посиневшие губы её вздрагивали.
– Прощевайте батюшка, простите, слово не сдержала, не приду я. Матушка зовёт, в чисто поле гулять, чибиса да трясогузку слушать, да лугового чекана, рассветы трогать, на закаты печалиться. К ней ухожу. Прощевайте.
Грише пытался кричать, звал её, умолял вернуться, чуял, что видел дочь в последний раз, но крик застревал в горле, будто, калёным железом выжгли нёбо, только хрип остался.
– Кто посмел Глашенька, кто?
Он вобрал воздуха, вытянув руку, пытался удержать на минуту, но образ растворялся, оставляя эхо, – ин, ин, ин.
Гриша вырвался из сна, засопел, в ушах перекатывалось, -ин, -ин. Добавить бар, и барин сложится. Игорь Владленович, а кто же ещё в ответе. Сволочь.
Петух воспел гимн солнцу. Светало. Гриша чувствовал, как с лучами света, душу его заполняет тёмная, бушующая волна ярости – убью.
Острая боль разодрала затылок. И сдержать рвущегося в сознание хозяина тела, Гриша уже был не в состоянии.
8.
Пётр Арсенич раскидывал карты с соседом, Захаром Алексеевичем Злотниковым, отставным майором из соседнего Ясудова. Отставник жил скромно по дворянским меркам, челяди держал пару человек, да псаря с конюхом, был сговорчив, уступчив, обожал посудачить, отчего Пётр Арсенич его привечал, любил засиживался за картишками.
Вечерело, в открытое оконце несло навозом, гнали коров и звонко щёлкал кнут, вразнобой тянулось мычание и беззлобно поругивались пастухи. Помещики сидели за узким столом, сдвинув на край пузатую бутылку и тарелку с мочёными яблоками. Пётр Арсенич третий день в подпитии был напорист, местами грубоват и страстно уговаривал майора, выдвинутся с утра на охоту. Захар Алексеевич теребил жирными пальцами замусоленные карты, отнекивался, не с руки в такую рань тащится за четыре версты.
– Спину прихватило Петр Арсенич, ломит сил никаких нет, ни баня, ни травы не берут окаянную.
Упитанный майор с пышными седыми усами смахнул крошки со стола и зайдя с валета, опрокинул стопку анисовой.
– Тебе бы девку помоложе, спину-то размять, – хохотнул Стрельников, навалившись на стол и спьяну неловко роняя карты. – Ты давеча проигрыш мой упустил, а ведь какая девка была, огонь. Заставил бы перину греть, позабавился бы с молодухой, чай добыча честная. Прозевал, эх, теперь вот хлебай. Присматривать надобно, ваше благородие, за трофеями, и ведь как посидели душевно.