Барин припомнил тот вечер понедельника, опосля Пресвятой Богородицы, когда гости пожаловали. Аким Лукич молодящийся старикан, надворный советник из Княжино, доктор Марк Платонович Розеннбах собственной персоной, да вот Захар Алексеевич собственно.
Выпили понятно дело, как полагается – вина Ржаного да Липового, под горячее Английского опрокинули, там и до Анисовой дошли. Стрельников, вина до двенадцати сортов держал, любил это дело. И стол барин приказал собрать для гостей любезных, от души; судака закоптили, Анфимья блинов напекла, телятины отварной подали, огурцов солёных с грибами, картохи рассыпной, лепёшки из гречневой муки с мёдом.
Когда коньяку принесли, гости уже в залу перебрались, устроились на креслах в голубой парусине. Напротив, на модном диване с высокой спинкой Пётр Арсенич усадил Акима Лукича. Там и раскинули картишки.
Тогда и спросил охмелевший доктор, кивая на портрет мальчика в красной рубахе.
– А что Пётр Арсенич, сынок ваш, в Петербурге всё столуется, не пожаловал на лето к отцу?
Барин карту выронил, будто поперхнулся чем, закряхтел подбирая с пола.
– Всё в академиях. Письмо прислал, на полевые отправляли, ученья значит, а теперь уж недосуг, учеба вот-вот начнется, да и дело молодое, в деревне-то заняться-то чем, к Рождеству должон объявится.
– – Удивительное совпадение, – улыбался Розеннбах. – Отправляюсь на днях в столицу на неделю-другую дядюшку проведать, в Академию загляну, готов передать отпрыску вашему гостинец от батюшки, – и он заговорщицки подмигнул барину.
– И то дело, – поддержал басовито Аким Лукич, подслеповато щурясь на карты. – Наказ отеческий вместе с ассигнацией для поддержания штанов, завсегда пригодится.
Барин плеснул из графинчика коньяка, стрельнул глазами на Анфимью, и та поспешно скрылась в кухне.
– Да не стоит беспокоиться Марк Платоныч, только время зря изводить.
– Нет, нет Пётр Арсенич, я настаиваю. Я для того минуту найду, то не в тягость, а в радость. Помнится, вы говорили, на Васильевском он?
– Да, – сморщился Пётр Арсенич, словно зубы заныли. – Первый кадетский корпус.
– О, а вы молчали мой друг, – удивился майор, отглаживая узы. – Высокое заведение, слыхал, говорят сам Кутузов до войны преподавал.
– Верно, было дело, – согласился барин и поспешил сменить тему, вглядываясь в листок, где неумело вёл долговые записки.
– Я в прошлом разе тридцать два рубля проиграл, не так ли Марк Платоныч, извольте получить?
—Тридцать пять, да оставьте Пётр Арсенич, вам фортуна сегодня будет, – запротестовал Розеннбах, – Вы мальчонке, изволите записку начертать. Я настаиваю.
Вот привязался репей уездный, разозлился тогда Пётр Арсенич, неймётся ему, чтобы тебя расчихвостило с такой заботою. Барин покраснел, будто непотребное вспомнил, отложил карты налил рюмку коньяка до краёв.
—Марк Платоныч, да ведь перья чистить, бумагу искать – суета суетная, игра опять же затеялась, может, на днях Степана пришлю.
– Зачем откладывать, дорогой Пётр Арсенич, – доктор отложил карты, обратился к гостям. – Игра обождёт ради семейного дела, прав я господа?
Майор и надворный советник закивали согласно, отложив карты, достали табакерки.
Осушив махом коньяк, барин оттёр губы, крикнул прислуге. – Анфимья, подай писчей бумаги да заточи перья, и вот ещё, адрес Прохора из шкапа принеси, на полке под указом государя лежит.
Анфимья с лица испуганная, закраснелась, поспешила исполнить.
Карты сдвинули, Пётр Арсенич задумчиво посмотрел на принесённые перья, пожелтевшую листы писчей, оттёр лоб в испарине. Потряс правую ладонь, опустил со вздохом на стол.
– Вот и рука плоха после болезни, пальцев не чую, сделайте милость Марк Платоныч, черкните за меня, я наговорю.
Пока майор и Аким Лукич рассуждали о неумеренных ценах на зерно в текущем году, Розеннбах с удовольствием исписал с десяток строк, наговорённых барином. Листок завернули в плотную бумагу, перевязали тесьмой и отдали Анфимье с указаньем отнести Степану и залить сургучом немедля.
Гости выпили, и игра началась. Глаша в тот вечер, на кухне помогала, ходила не поднимая голову, сера лицом. Накануне барин напился не в меру, изрядно девку помял, попутав в тёмных сенях с Дуняшей. Шум вышел, ругалась Анфимья точно ямщик громовым басом, рыдала Глаша приткнувшись на плече перепуганной до смерти Дуняши. Проспавшись, Пётр Арсенич делал вид, будто ничего не случилось, но смотреть на тоскливость мокрых глаз Глаши, стало невмоготу. Приказал ей с кухни носа не показывать. Про кузнеца старался не вспоминать.
Игра тогда шутейно начиналась, по малой ставке. Жаль карта Петру Арсеньевичу не шла, не свезло ему, до ста рублей к вечерней зорьке проигрывал, разозлился. Сосед Злотников в фаворе у картёжной удачи оказался. Упускать своего, Пётр Арсенич не любил, и не то, чтобы денег жалел, да самолюбие будоражилось. Тут и вспомнилось про кузнеца, наказ-то не исполнил, ружьё в срок не починил, а ведь предупреждал его. И думал недолго барин, выставил за пятьдесят целковых Глашу на кон. Доктор Розеннбах сомненья проявил, да барин стоял на своём. И проиграл.
Ну и шут с ней, решил Пётр Арсенич, семейка ненадёжная, может, и к лучшему, Козьма воспротивится—плетьми засеку, вот и выход. А кузнеца найду взамен – ярмарка скоро.
Разъехались за полночь. Визгу от Глаши случилось к разъезду гостей, слёз, пришлось девке плетью приложить для понимания. Проиграл барин, так и исполняй, чай не в первый раз, да и не в последний. Доктор Розеннбах призывал барина образумится, и уехал встревоженный.
Ну, чего уж прошлым-то бередить, отмахнулся от воспоминаний Пётр Арсенич, присел за стол, закусил яблоком, стряхивая сок на тарелку.
Захар Алексеевич посмотрел на образы в углу, перекрестился, оттёр усы, помрачнел, осерчал лицом, облизнув нервно губы, раскурил отложенную трубку. Вонючие клубы потянулись к тёмному потолку.
– Не к добру её помянули Петр Арсенич, ох не к месту. – майор изменился голосом, зашептал торопливо и зло, глядя в мутные глаза барина.
– Народец неприветливо смотрит, страсть не любит заложных покойников, шушукаются черти, говорят кузнец мстить намерен, на всех язву пустит, мор и голод.
– Дурак ты, ваше благородие, – поморщил нос Пётр Алексеевич, сжал маленький, сухой кулак, – Мёртвые по дворам не ходят, а жи.вые..,
Он икнул, потряс кулаком, – во, где живые, все мысли бесовские повыбиваю. Не боись! Нет колдунов, и вообще…
Майор закашлял, и совсем шёпотом добавил, – В полночь говорят видели её, качается на том дереве, шипит змеёй язык высунув, что и волосы дыбом. Я уж и тот тополь приказал срубить, от греха. Всё одно, идут пересуды по избам, в поля на воздух народ злобу пускают, кабы чего не вышло Пётр Арсенич, как бы чего не вышло. Уже один боюсь выезжать, а вы говорите охота, зайцы. Эх.
Пётр Арсенич встал, опрокидывая стул и снося на пол бутыль, прошёл к окну и стоял, вдыхая вечерний воздух. Свечи заколыхались, заплясали тени на образах.
– А как с кузнецом, людишки говорят – пропал, а Пётр Арсенич? – майор с тревогой смотрел, ожидая вразумительного ответа.
Но барин стоял в тот момент в светёлке собственного имения, где взволнованная Анфимья, прихватив его за грудки, навалилась и брызгая слюной точно собака, сорвавшаяся с цепи, злобно бросала в лицо неприятное.
– Старый дурень, всё устроенное испортить желаешь, живем, не тужим. Ты пошто Глашу снасильничал, Дуняши да меня мало, да девок полдеревни – никто слова не скажет, а теперь Козьма-колдун порчи нашлёт, дом спалит, жизни тебя лишит. Всё у нас с тобой оттягает.
Он тряхнул её словно куклу, чёлка свалилась на глаза – Что мелешь, не гони ветра на воду стерва, какой колдун, брось, обойдётся, чай не впервой. Избавится от неё надобно, пока Козьма не прознал, делов-то.
– Ах, ты ж сукин сын, сообразил— избавиться, и как же? Для чего тогда проиграл?
– Задумано так, дура. Подворье у майора на отшибе, забор жерди старые, в обслуге глухой Матвей да Фроська. Вечеру лошадь в овраге оставим, ты посидишь в кустах, как Глаша до ветра выйдет, заманишь, скажешь – отец весточку передал, а там уж думай..
– А там, берёзовым поленом по голове, – зашептала, вскидывая горящие глаза Анфимья, – тело в лес, на шею мочальную верёвку и на берёзу, вовек не до кумекают.
Барин улыбнулся, вот ведь Афимья-придумщица, не зря спас от виселицы, значит судьба – судьбинушка путь обозначила, вдвоем идти. Он кусал её губы, втягивал запах тела – душицей травой, куда там дурочкам Дуняшам, вот сладость его истинная.
– Так как с кузнецом, а Пётр Арсенич? – кашлянул майор.
Барин встряхнулся, точно морок сбросил, тьфу ты господи. Толкнул шире тугие створки узкого окна впустил прохладу вечера и сглаживая оклад бороды, заорал,
– Степан шельма, где тебя черти носят, подавай ко двору, домой едем.
Обернулся к Захару Алексеевичу.
– Кузнец говоришь где? Пропал. Нечистая его унесла.
Барин хохотнул придумке, сам уже не верил в колдуна.
– Поутру жду майор. Да не проспите, ваше благородие.
9.
В поле выехали до зорьки, не дождавшись майора. Вдали за садом в рассветном тумане тявкали гончие, ржали, расплёскивая тишину кони, переговаривались негромко конюхи. Из флигеля вслед, крестясь, смотрели девки.
Шелестели в росе копыта, фыркали кони. Пётр Арсеньевич, на мускулистой, тёмно-серой кобыле с причёсанной гривой, вёл уверенно в сторону леса. Солнце заливало поля, и барин остановился, втянул прохладного воздуха, в синеве неба кружил чибис.
Славно пахнет, подумал Пётр Арсенич, душица, сено, чертополох, свободой будто, покоем. Эх, отрада моя – охота, есть в ней дух азарта, молодости, бесшабашности да дерзости. А ведь я и помру барином, он рассмеялся вдруг до слёз, потрепал кобылу по загривку, – ей-богу, Петром Арсеничем Стрельниковым так и помру. На старости лет на Дуняшу какую залезу да отойду под утро, в благости. Да и хорошо. Анфимья на погост снесёт. Плюнет да забудет, будет с неё. Ну да не время помирать, погарцую чуток, подышу.