Чуть поодаль, пританцовывали в недоумении стремянные, два псаря сдерживали свору короткошёрстных, палевого цвета поджарых борзых, тянувшихся в натяг.
– Давай на отъезжее поле Степан, низиной пройдём, вдоль болота! —приказал барин, повернувшись к помощнику, тот гарцевал на пегом мерине.
– Просекой чище будет! – ответил задумчиво Степан. Сегодня он выглядел абсолютно трезвым, загнутый нагнуло кафтан, приглаженная волос к волосу борода. – Низиной так болото захватим, туманы нынче плотны, Пётр Арсенич! – продолжил, всматриваясь в реакцию барина.
– А ну! Не перечь немытая морда, сказано низиной, знать выполняй!
Пётр Арсенич привстал на стременах, обернулся назад.
– Прибавь ходу, дармоеды!
И вернулся к Степану. – Меньше так во времени, а просека два часа объезду!
Помощник кивнул сдержанно, пряча в усах усмешку.
– Воля ваша, Пётр Арсенич!
И перехватив повод, поднял широкую ладонь, как знак продолжить движение. Поддав коню, взял правее, к склону.
Спускались по влажной примятой траве, медленно и осторожно. Копыта проскальзывали, и Пётр Арсенич едва не завалился вместе с кобылой и уже клял себя за опрометчивость. Собаки сбились в кучу, и псари цыкали на них и ругались.
Тропа сползла с холма, побежала, сужаясь по краю болота через мхи, осоку, теряясь в кружеве тумана. От трясины поднимался разводами пар, вдали надсадно, словно ветер в трубе дул, кричала выпь.
Барин встрепенулся, раньше поговаривали – услышать выпь к покойнику, и вспомнился кузнец, чтобы его черти забрали, ведь бродит где-то увалень. Накрыло лоб лёгкой испариной. Страх заполз, липкий, холодный, засел меж рёбер. Барин нащупал рукоять ножа, улыбнулся, погладил приклад двухстволки— будто защиты просил.
С болота пахнуло гнилью и сыростью. Всадники вытянулись друг за другом. Чавкала под копытами грязь и кони вертели головами, отмахиваясь хвостами от жужжащего и кровососущего. Над болотом расходился кольцами туман, открывая зелёную рябь воды.
Отпустило. Пётр Арсеньевич посмотрел на полусонные лица дворовых, широкую туповатую морду Степана, куда им думать, о чём, жрать да спать —все желанья. Пустое это волноваться, кузнец не в счёт, а ружьё только у него и заряжено.
Пётр Алексеевич загодя засыпал пороху, забил пыжа в оба ствола и заложил пули. На своей земле, он – всему царь и Бог.
Въехали на прогалину меж ольхи и рваными зарослями осоки, Степан остановился, будто вслушиваясь, пропустил вперёд барина, и кобыла его ступила на сухое.
Бекас вспорхнул из камыша.
Барин вскинул двустволку, приладил на правую руку.
Сизый дымок расплескался вонью пороха.
Отзвук выстрела покатился вглубь болота.
Пётр Арсенич опустил ружьё.
Из осоки вывалился кузнец и мощно ткнул вилами барина, метил в живот, да оступился.
Вошли вилы аккурат в правое бедро, зацепив и кобылу.
Барин охнул, выронил двустволку, лошадь взвилась на дыбы. Пётр Арсенич зверем зарычал, хватился за черенок, попытался вырвать, да кобыла на траву завалилась. С криком барин вытянул вилы, покраснел лицом, замотал головой от головокружения, забулькала нога розовой пеной. Лошадь, высвободившись от всадника вскочила и отпрыгнула в сторону. Кузнец стоял, качаясь и держался за голову, мычал невразумительное.
Подоспел Степан, оттолкнул Козьму, подхватил окровавленные вилы,
– В грудь надо бить.
Пётр Арсенич толкал себя здоровой ногой прочь от болота, в кусты. Ёрзал рукой, подтягивая ружьё, наконец рывком дёрнул, сверкнула на солнце инкрустация.
Степан охнул, в оплывших глазах его мелькнул страх.
Бахнул второй выстрел.
Завоняло порохом, и гончие вновь разорвали тишину лаем.
Степан, ловко выбил ногой оружие, наступил на руку барина, и только тогда оглянулся,
– Не свезло те Козьма. А ведь я и вправду верил— колдун ты, ни пуля, ни штык не берёт, ан нет…
Кузнеца отбросило на траву, разорванная рука вывалилась мясом наружу, из плеча густо натекала кровь, и он плохо слышал на правое ухо.
Степан, навис над барином, зло смотрел в мутнеющие зрачки, и достал из голенища сапога аккуратный, ладно сделанный нож.
– Ну вот и приехали аудитор, конечная твоя остановка. Говори сука, куда прибор запрятал и тогда уж семью не трону.
– Пёс, на кого пасть открыл, – захрипел барин, дёрнул свободной рукой из-за кушака короткий, узкий нож.
Аккуратно и резко, будто сто раз такое проделывал, Пётр Арсенич всадил острое жало Степану под мышку. Тот мешком рухнул, прижался мягкой бородой к земле.
Подбежали стремянные, псари, оттащили Степана, что едва слышно шевелил губами в недоумении,
– Где же аудитор, япона-матрёна.
Оставив Степана, мужичьё устремилось к Петру Арсеничу. Добивали всем миром. Каждый спешил с надсадным выдохом всадить топор или просто ткнуть тело палкой и плюнуть. Мужики, по большей части скупые на слова, поминали в сердцах изверга матюгами.
В глазах Петра Арсенича мелькали растрёпанные головы, перекошенные в криках слюнявые рты. Кровь заливала лицо, отчего просвет неба выглядел красным словно пожар. Дочь кузнеца мерещилась в круге солнца, убегала смеясь за облака будто звала. И он пошёл следом.
Григорий присел на траву, сердце бухало, сбивало дыханье. Рука висела как плеть, он её не чувствовал, в плече жгло огнём. Картинка вокруг напоминала сцену из фильма «Сенька Разин»: окровавленный барин, истыканный вилами, неподвижное тело Степана в осоке, мужики, обмывающие руки в болотной воде, кони топчутся в стороне.
Гриша не понимал, как проглядел Владленовича в шкуре помощника, ведь прошёл на волосок от гибели. Это ведь его, Гришу, сейчас мнимый Степан – Владленович убивал.
Последнее, что Гриша смог вспомнить – предрассветный сон, Глашу в разодранном сарафане, всклоченные волосы, и закипающую ярость в грудине. Дальше рёв истинного кузнеца, и всё. Тьма. Сознание контролю не поддавалось. Вырубило. Чем занимался кузнец в эти дни – неизвестно, но, видать, со Степаном договорился и мужиков подбил.
Гришу трясло. Деревья, болото, люди – всё качалось будто он в лодке. Руку словно кололо иглами. Стиснув зубы, он подполз на коленях к Степану, под широкой спиной которого натекла красная лужа. Гришу самого кружило, но приподнял круглую словно тыква голову Степана,
– Прощайте Игорь Владленович, – сказал Гриша сочувственно, – Да пребудет с вами сила. Там.
Степан Владленович не ответил, голубые глаза безучастно уставились в небо, и Гриша их закрыл.
Мужики сковырнули тело Петра Арсенича в трясину. Пустив пузыри, оно исчезло, оставив кровяные разводы на тёмной воде. Дворовые перекрестились и смотрели на залитую алым траву, на мёртвого Степана, на сидящего с развороченной рукой и пытающего себя перевязать кузнеца. Небо завесило серым, гром вдали зашёлся хохотом, словно бесы встретили барина. Сверкнуло, и небосклон размыло дождём.
Григорий, перетянул наконец руку разорванной рубахой, помог один из псарей, чувствовал, что и самому осталось немного в таком состоянии, и есть только один способ спастись. И надо спешить.
10.
Гриша приходил в себя медленно. В первый день, в вибрационной капсуле с функцией продольного массажа, подключённый к десятку различного рода приборов, отвечающих за жизненные показатели, он открыл глаза и увидел белёсую полоску.
Ему подумалось – это потолок кузни, увитый морозным узором, а боялся, псари довести успеют. Интересно, кто же отворил печь.
– Ты и открыл, – Антип колдовал с плечом. Какие приятные у него ладони, мягкие, подумал Гриша, и почему я его боялся, он же к Ангелам хочет вознестись, добрый он, хоть и демон.
Это были необычные ощущения и странные мысли. Руку и плечо не чувствовал, словно оледенело всё, так и крови не видно.
– Что с рукой?
– Отвалиться, как шерсть на ней сваляется, – хохотнул Антип и углы ответили эхом…
– Да иди ты, Антип, к печи задницей прилип… лечи и свободен. Лети к своим ангелам, заслужил.
Гриша приоткрывал глаза и видел женское лицо, склонившееся с улыбкой. Анфимья, подумал. Он искал её, многое могла рассказать.
Гриша шёл в усадьбу по узкой тропе, через поле, вдоль густой берёзовой рощи. Подвязанная на груди рука побаливала при ходьбе, и он посматривал под ноги, боясь спотыкнуться. Широкий дом на высоком каменном фундаменте, с выпирающим словно бельмо балконом ещё не сожгли. Григорий слышал разговоры псарей, конюхов, всё одно приедут из уезда солдаты, а значит, дом сжечь и уйти в леса, к староверам, а там – Господь поможет да убережёт.
Мужики грузили на подводы столы, лакированные стулья, буфеты, выносили посуду, скрученные одеяла, кафтаны, скатерти. Кто-то примерял шубу. Зачем столы в лесу, подумалось Григорию, а буфеты зачем, эх бедные вы головы.
Крестьяне поклонялись издали, зашептались, лица настороженные, глаза злые. Дуняша плакала на крыльце, махала полотенцем на мужиков, разломавших диван французской работы, тот не вместился в подводу.
Гриша поздоровался, прошёл по-хозяйски в дом. Дуняша занырнула следом. В изувеченном, с ободранным камином и без мебели зале, вместо картины на стене белело пятно. Гриша заволновался.
– Мальчик где?
– Андрейка?
– Какой Андрейка. Картина, мальчика в красном.
– Тебе зачем?
– Дуняша не спорь, знаю – у тебя она, – нахмурился Григорий, но в мыслях не предполагал пугать девку. Всё думал, только бы не Анфимья взяла..
– Укрыла как услыхала про барина, так и часы и картину, вещи, верно, дорогие, в город свезу, продам кому.
– Просто покажи.
Дуняша замялась. Вошли вчерашние конюхи и принялись высаживать окна. Зазвенело лопнувшее стекло, мужики заругались, стёкла ценились дороже диванов, у барина только и стояли.
– Дуняша, ну что молчишь, просто покажи.
В моменте и сам не понимал, для чего важно увидеть картину, в будущем она не пропала, и всё же.
Дуняша занырнула рукой в сарафан, поковырялась в исподнем, выудила бумажный треугольник.