Собирались самые близкие. Непременно – лучшая подруга бабушки – Екатерина Семёновна Ларионова, заведующая детским садом. Частенько – полненькая веселушка Августа Назаровна Головина, учительница начальных классов, и её муж – строгий, подтянутый Александр Васильевич Кормаков, замечательный математик, мой учитель в старших классах. Бывали и солисты хора, организованного в посёлке моей бабушкой в конце 30-х, – супруги Светлаковы: школьная «математичка» Клавдия Николаевна, наша «классная», и мастер стекольного дела Иван Михайлович. Бывала и старейший педагог школы Наталья Фоминична Филатова.
Находясь вдвоём, едим с бабушкой обычно на кухне, за самодельным столом из довольно широких дощечек, лёгкими «волнами» выдавленными временем. Неровности становились для меня и прериями, и холмистыми предгорьями, и речными перекатами. А то – и плацем для барьерных скачек на игрушечных конях. Тут было моё постоянное место: окно – слева, печка – справа.
Еда казалась невкусной, если кто-то по незнанию сядет здесь, а я стеснялась ссадить взрослого человека по поговорке: «С чужого коня – среди грязи долой». А вот в гостиной, когда стол в праздники или по приезде родственников раздвигали и накрывали белоснежной скатертью, я на любом месте была в своей тарелке.
Кухонный стол периодически покрывали новой клеёнкой взамен износившейся – становилось празднично! Над столом – настенный шкаф для посуды, хлеба, соли, сахара, задёргиваемый белой занавеской. Пара-тройка табуретов возле стола или под ним, а за печкой – бак для воды и кошачьи мисочки.
Вертикальная выемка справа от печки полна металлической утвари – ухваты, сковородник, кочерга, совок на длинной ручке для сбора золы.
Напротив – умывальник с ведром вместо канализации. У потолка – длинная полка для большущих банок с разными крупами: гречкой, овсянкой, рисом, манкой, перловкой… Без запасов не прожить при бездорожье и вечном дефиците чего-либо.
***
В прихожей, по обе стороны от входной двери, у высокого порога, – вешалки для верхней одежды. Помещение темноватое. Ближе к глухой стене врезана крышка подполья (подпола). Она вызывала во мне какую-то паническую опаску: открываешь – и вниз уходит чёрный провал, целое пространство под комнатой. Обозреть его удавалось с фонарём «летучая мышь», электрическим фонариком или семилинейной керосиновой лампой с боковой ручкой. При освещении – и то охватывала жуть, голову теснили разные фантазии, нос щекотала затхлость.
В подполье прямо на песок закладывали выкопанную в августе-сентябре картошку; обычную ели, а семенную хранили до пахоты огородов. К тому времени клубней бывало не видно в сплошной поросли синевато-белых ростков «выше леса». Их мы с бабушкой обрывали перед посадкой, оставляя на картофелинах лишь «глазки». Они прорастали из тёплой земли пышной ботвой, дающей питание клубням нового урожая.
Так необходимый этот подпол был для меня и… «страшилкой». За непослушание, упрямство бабушка, периодически выходя из терпения и не слыша «волшебного» слова, обещала меня «посадить в подполье к мышам на съедение» и тащила к нему, упирающуюся и твердившую в ответ на вопрос «Что надо сказать?!» – «Знаю, да не скажу!». Дело заканчивалось открыванием бабушкой тяжёлой крышки. Именно в этот момент, перед тёмной ямой, я слёзно-облегчённо вскрикивала: «Ба-аб, прости, пожалуйста, я больше так не бу-у-ду!» – и мир между нами был восстановлен. Только скажет устало: «Ну, ты и выверт у меня, Танёк…», – и улыбнётся глазами.
Позади крышки подпола стоял огромный крепкий стол у стены, который летом становился моей кроватью – свою я уступала дорогим родственникам, приезжавшим подышать сосновым воздухом. Над этим столом, у потолка, – широкие полати для всякой всячины и разного нужного барахла. Полати на лето также служили «лежбищем». С замиранием сердца забиралась туда и я по крашеной в цвет пола узкой приставной лесенке, тут же перекатывалась с края к надёжной стене и ложилась для наблюдения перпендикулярно настланным доскам, свесив голову. Сверху родные мне люди были полу-узнаваемыми…
***
Почему-то очень запомнилось мытьё полов в доме. Мне это нравилось – наводить чистоту в комнатах, уютной кухне и небольшой прихожей, с высоким порогом в сени. Широкие доски от воды как бы наливаются густотой их коричневой окрашенности и блестят, словно лаковые, а чёрные нити стыков между ними становятся рельефными, наполняются долго просыхающей влагой. От этого в жилище появляются чёткость линий при особенной свежести и как бы постоянное обновление…
Некрашеное крыльцо скоблила добела косарём – это такой широкий и довольно длинный толстый нож с острым концом и деревянной ручкой, теперь вряд ли часто встречаемый в домашнем хозяйстве.
Бабушка
Просыпаюсь под треск русской печки: бабушка спозаранку хлопочет над сковородой с оладушками на завтрак; обеденный чугунок с супом уже закипает – чудно пахнет теплом и варевом. К оладьям – маслице сливочное, сметана, варенье земляничное или смородиновое, брусника мочёная, грибочки маринованные либо солёные. Обожаю и наваристый суп – «из беленьких»!
С бабушкой дары лесные по лету и ранней осени собирали в своих любимых соснах вдоль Кужерки; наберём по кузовку, ополоснём руки речной водицей и перекусим на бережке «чем Бог послал», как говаривала бабушка: хлеб-соль, яйца вкрутую да по огурчику… А клубнику луговую и чёрную смородину брали на берегах Илети. Ах, лето – горячее солнце, купание, грибы-ягоды!
Уютно блуждаю взглядом по высокому потолку с мелькающими тенями происходящего на кухне. По «игре-пляске» ухватов, сковородника или кочерги в бабушкиных руках угадываю её проворную хватку и очерёдность действия. Представляю разгорячённое печным жаром озабоченное лицо под белым тонким платочком на волосах. Узелок завязан на темени и всегда задорно топорщится остренькими усиками-рожками – смахивает на огородную улитку. Как ни стараюсь прикинуться, что ещё сплю, бабушка чует моё уже проснувшееся состояние:
– Вставай, Танёк, умывайся и – завтракать! – Добрейший, родной голос не оставляет шансов на полусонную расслабленность.
Умывальник – в углу кухни, наискось от жерла печи. Мягкая вода долго не смывает мыло с рук, освежающе гладит лицо. Бабушка снуёт у шестка, оладьева горка дымится на плоской тарелке, всё остальное для завтрака – тоже на столе. Вку-у-сно-тища!
***
– Много ли человеку надо, – частенько говаривала бабушка после нехитрой трапезы, с любовью наблюдая, как я убираю со стола, ополаскиваю под умывальником посуду… Или вспомнит поговорку из своего детства: «Бог напитал – никто не видал». Тот час же возражаю:
– Как это – никто? Я-то видела!
Бабушка смеётся:
– А ты разве не ела?..
Завтракаем и ужинаем всегда вместе. Обедать в таком составе не всегда получается. Бабушка – преподаватель русского языка и литературы, поэтому постоянно задерживается в школе на внеклассные занятия или педагогические советы.
Урождённая Вологды и – подумать только: ровесница ХХ века! – она в восемнадцать годков, окончив городскую женскую гимназию, отправилась в однокомплектную школу где-то у реки Кубены, под Харовском – учить деревенских детишек. Так и стала на полстолетия провинциальной учительницей: 10 лет на Вологодчине и 40 – переехав в 1928 году с моим дедушкой в славную сосновыми лесами Марийскую Республику, которую они называли ласково и звучно Марляндией…
Счастливое время!
От родителей взяла бабушка меня с младенчества к себе – врачи настаивали увезти ребёнка из Прикарпатья на родину, в сухие сосновые леса. Это ещё при дедушке. Его не помню, а помню рассказ бабули, который я всё просила повторять:
– Бабушка, миленькая, не носи меня в ясельки!.. – Лишь бы дома быть: прошу остаться с ней – а она работает, «с дедой» – а он болеет, «с Жёей», приёмной бабушкиной дочерью – а она учится в школе…
В детском саду «вижу» себя осознанно. В нём любила всё, кроме тихого часа. Школа освободила от «повинности» дневного сна. Но неизвестно откуда взявшаяся к тому времени страсть к лошадям только крепла. Своё свободное от школы и домашних обязанностей время провожу на конюшнях посёлка – их было несколько, либо за чтением книг «о лошадях», сочинением стихотворений о них или рисованием.
***
Прихожу после уроков в начальной школе намного раньше бабушки. Обедаю одна. Уже научена ухватом доставать из русской печки чугуны и плошки с варевом, наполнять им свою тарелку, мыть посуду и убирать не только со стола.
Вечером, если бабушка на учительском собрании или спевке женского хора, готовлю ужин. Поджариваю, например, свежую либо освобождённую «из мундиров» варёную картошку. Для питательности добавляю желто-белой яичной мешанки, свеженькой – от наших пеструшек. То-то бабушке вкусно будет – и забота внучки приятна! Нарезаю хлеб – ржаной, в местном обиходе «чёрный», замечательно хранимый, без теперешних полиэтиленовых пакетов, просто в настенном шкафу с занавеской, без дверцы.
Поныне обожаю и предпочитаю всем сладостям чёрный хлеб!
Законы диалектики и диалектика поколений
Откуда при полной доброте отношений – вредность? По-видимому, «ход конём» отрицания отрицаний либо пробивная сила единства и борьбы противоположностей? Характер у меня при этом вырабатывался тот ещё…
– Таня! Танё-ё-оок, где ты? Татьяя-на! Иди до-моо-ой – пора спать.
При нечастых раздорах с бабушкой устраивалась в сенных яслях на ночлег в стайках для коз (клети были пусты: коз держали в военное время). Как отрадно сознавать, что вот пойдёт искать меня, а я ни за что не выйду, и будет она плакать и страдать, что кидала мне упреки. Но всё-таки – неужто ночевать в хлеве?!.. Сумеречно становится, темно даже, да и голод не тётка.
Услышав желанный призыв, для приличия выжидаю обеспокоенного повтора и почти тот час же, а скорее – сию же минуту выбираюсь из-за загородок, см