Невластны мы в самих себе
И, в молодые наши леты,
Даём поспешные обеты
Смешные, может быть,
Всевидящей судьбе
И, боюсь, молодая украинская поэтесса со своими «обетами» по молодости своей поспешила.
Но самое печальное будет, когда пройдут годы и поэтесса пройдёт более-менее курс истории, и сама сегодняшняя история будет выглядеть немного по-другому, поэтесса поумнеет, застыдится за свои слова и захочет взять их обратно… А уже не возьмёшь…И тогда, всю оставшуюся жизнь, она будет подтверждать и утверждать эти её «поспешные обеты».
А жизнь пойдёт вперёд. Поэтессе придётся стоять на своём, держаться за своё, торопливо выплеснутое, не отстоявшееся, держаться за обет: «никогда мы не будем братьями»; и это станет смыслом и состоянием всей её жизни, души: и, таким образом, «тьма уходит во тьму»…
Так я записал тогда к той поэтессе, только что вернувшись в свой сибирский лес из западной Украины… Прошло девять лет. Какая она сегодня – та поэтесса?.. Как ей сегодня видятся воспетые ею «огни восстания»? и Украина, погружённая в кровь и страдания… Не видит ли она во всем произошедшем и происходящим с Украиной и своей вины? И поняла ли, чьи указания выполняла тогда Украина и она, поэтесса, тоже?.. Ведь без Указаний ничего не бывает – и восстаний тоже. И слава богу, что огни того «восстания» на Россию тогда не перекинулись, хотя поджигали и поджигают со всех сторон… Это заметно и по только что произошедшим событиям в Махачкале…
И согласитесь, обет «никогда мы не будем братьями» близок к проклятиям достоевщине и русскому человеку. Та же поспешность…
А вдруг и впрямь – захотите взять свои слова обратно?..
А с проклявшим достоевщину и русского человека – и все те, кто уезжали, убегали из России совсем недавно; кто-то также с проклятиями, кто явно, кто тайно, кто от военной мобилизации из страха за свою жизнь… Хотя большинству из них ничего ещё не грозило, но спешили… И теперь с этим жить, говорить что-то детям, потом внукам, как-то оправдывать себя. Хорошо, если будете жить в Канаде, где канадским парламентом приветствуется гитлеровский нацист… там оправдаться будет легко; среди поляков и евреев – потруднее, но и среди них оправдаетесь, оправдают: вы же бежали из России, проклинали Россию… Но вот как оправдаться в своей душе, серьёзно, по-настоящему…ведь тогда «возвращение блудного сына» или блудной дочери… или «тьма уходит во тьму» неправды, ненависти, мести… А этим жить тяжело – лучше и достойнее погибнуть в бою.
Я тоже ловлю себя на мысли, что спешу, сваливаю всё в кучу…Хватаюсь за всё подряд… По молодости мы торопимся, спешим заявить себя в своих проклятьях и обетах. А в старости торопимся донести до молодых то, что по какой-то причине не сделали в зрелой половине жизни… «а время гонит лошадей», «лихой ямщик, седое время» уже подаёт телегу жизни к крыльцу… И пора отбирать, что оставить здесь, а что завернуть в старую парусину с названием «тайна» и унести, увезти с собой… Как это сделал Варлам Шаламов. Светлая ему память.
Октябрь 2023 год Иван Караканский из местности сибирской
Физика и лирика
Валерий ГЕРЛАНЕЦ. Автограф Пушкина
Фантастическая история
Лето 1825 года
Сельцо Михайловское, укрытое мутно-молочной пеленой, ещё пребывало в утренней дрёме. Туман клочьями осел на кронах деревьев, а также на кустах сирени и жасмина, окружавших господский дом. На чьём-то крестьянском подворье громко прокукарекал петух, и тут же стали подавать голоса его немногочисленные сородичи. Из-за ближайшего холма робко выскользнул первый солнечный луч, заискрившись в водах двух прудов, в петляющей вдоль изумрудных лугов речки Сороть и обращённых на восток окнах домов.
По просёлку, соединявшему Михайловское с ближайшим сельцом Бугрово, торопливым шагом двигались трое мужиков.
– Свят! Свят! Свят! – то и дело совершал крестное знамение самый старший и высокий из них с окладистой сивой бородой. – Не иначе, силы бесовские!
– Энто они, точно они наследили, – поддакнул второй, всем своим обликом напоминавший чернеца.
А третий, обтерев рукавом рубахи вспотевшее веснушчатое лицо, молвил:
– Мне вот, Михайла, ужо двадцать осьмой годок-то от роду, а такие страсти зрю впервые.
И троица, то и дело крестясь и испуганно оборачиваясь, припустила в сторону Михайловского пуще прежнего.
Пушкин ещё спал. На диване, где он полулежал, склонив на грудь кудрявую голову, и даже на полу были разбросаны бумаги, испещрённые его стремительным почерком, украшенным завитками и рисунками. На столике лежали две толстые книги в тёмно-коричневых переплётах, гусиное перо с измазанным чернилами заточенным кончиком, возле которого находились две бронзовые чернильницы. В стоящем поодаль подсвечнике потрескивала, догорая, свеча, три других, видимо, давно уже погасли, превратившись в причудливо застывшие восковые капли и подтёки, которые теперь обследовали две любопытные мухи.
В дверь кабинета постучали, и с детства знакомый грудной голос няни полушёпотом произнёс:
– Саша, милай, там к тебе управляющий с двумя мужиками…
Пушкин глубоко вздохнул, приподнял голову и, с трудом расклеив тяжёлые от ночного бдения веки, произнёс:
– Скажи им, что денег не дам. Нет их у меня сейчас. Сам в долгах, как в шелках.
Дверь в кабинет поэта чуть приоткрылась, и в образовавшуюся щель просунулась покрытая светлым платком голова Арины Родионовны.
– Не просят они денег, милай. Крепко напуганы, о какой-то нечистой силе судачат…
– О нечистой силе, говоришь? Весьма любопытно, – улыбнулся Александр Сергеевич, покидая свое ночное ложе. Загасив единственную свечу и накинув на плечи тяжёлый бархатный халат, он вдруг сделал безумными глаза, и стал декламировать: «Бесконечны, безобразны, в мутной месяца игре закружились бесы разны, будто листья в ноябре… Сколько их! куда их гонят? Что так жалобно поют? Домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают?… Надо будет записать!»
Няня вывела шуткующего барина на заднее крыльцо, где его поджидал управляющий имением Михайла Калашников с двумя мужиками. Солнце уже светило во всю прыть, уничтожая остатки сырого утреннего тумана, притаившегося в густых рощах да низинах.
– Как почивали, Александр Сергеевич? – поинтересовался управляющий, крупный сивобородый мужик лет шестидесяти, и сам же ответил: – Мало спите, барин. Свечку, поди, опять до заутрени не гасили.
Пушкин заметил, что левая рука у Калашникова от волнения подрагивала и он правой рукой старался прижать её к своему широкому туловищу. Два других, более молодых мужика нетерпеливо переминались с места на место, словно им приспичило по малой нужде.
– Всё-то ты примечаешь, Михайла Иванович, всё-то тебе известно, – дружески похлопал управляющего по плечу Пушкин.
– А как вы хотели, барин! Я ведь ещё деду вашему, царствие небесное душе его, Осипу Абрамовичу Ганнибалу, верой и правдой служил, управляющим его имением стал… Мне по должности всё знать положено…
– Спасибо тебе за службу роду нашему… Ну а ко мне-то в такую рань чего пожаловал?
– Дык, в отсутствие батюшки вашего, я вам обо всём докладать обязан…
– Ну, докладывай.
– Рожь-то налилась, косить пора. Вот и отправились мы с Фролом и Петром на дальнюю межу посмотреть, что да как, чтоб, значит, жниц туда отправить… А там… там такое… – дыхание у Михайла перехватило, а левая ладонь, вырвавшись из объятий правой, задёргалась с ещё большей силой.
– Круги там огромные по всему полю, почитай, от края до края, – подал голос Фрол.
– Диво дивное, барин, вот те хрест, – подтвердил слова односельчанина Петр.
– Что за круги? Откуда взялись? – удивленно спросил Пушкин.
– Да откуда ж нам знать! Мы в жизни таких не видывали, – стал пояснять управляющий. – Ты бы, Александр Сергеич, сходил с нами на то поле – тут недалече.
– Чертовщина какая-то… «Домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают?..» – задумчиво пробормотал Пушкин.
– Не иначе, – истово крестясь, поддакнула стоявшая рядом Арина Родионовна, об ноги которой терся пушистыми рыжими боками вышедший на крыльцо кот Семён. – То-то котейка наш всю ночь – шасть из угла в угол, шасть! И шерсть дыбом.
Пушкин сбросил с плеч халат и, отдав его няне, решительно объявил:
– Что ж, пошли. Поглядим на это диво дивное.
До загадочного поля дошли довольно быстро, наслаждаясь запахами разнотравья и доносящимися отовсюду звонкими птичьими голосами. Над полем, как ни в чём не бывало, носились шустрые стрижи.
Пушкин убедился, что часть ржи по какой-то непонятной причине аккуратно полегла, образовав гигантские кольца в диаметре саженей пятьдесят-шестьдесят, не меньше. Стебли и колоски злака были примяты к земле исключительно в одном направлении – по часовой стрелке. Поэт прошёлся вдоль самого большого внешнего кольца, наклонился и, сорвав несколько колосков, туго набитых зёрнышками, по-собачьи обнюхал их и даже попробовал на вкус. Вроде рожь как рожь – ничего особенного.
– Говорил я те, барин, наваждение бесовское, не иначе, – растерянно оглядываясь окрест, бубнил Калашников.
– А может, напротив, – игриво сверкнул глазами Пушкин.
Не произнося больше ни слова, Александр Сергеевич побежал к стоящей неподалёку одинокой липе. Цепляясь за ветки, он, словно мальчишка, стал ловко вскарабкиваться вверх, и вскоре его курчавая голова замаячила в верхней части шелестящей на ветру кроны дерева. С верхотурья странный рисунок, занявший чуть ли не половину ржаного поля, выглядел более цельно и отчётливо. А ещё он просто поражал своей геометрической гармонией.
– Вдохновение нужно в геометрии не меньше, чем в поэзии, – вслух произнёс Пушкин, не в силах отвести восхищенного взгляда от увиденного.
В голове, словно дикие пчёлы, роились вопросы, ответов на которые он найти так и не мог. Как и, главное, для чего появился этот знак? Кто мог его оставить? Вихри? Молнии? Дожди? Вряд ли. Да и на творение человеческих рук он совсем не походил. Кто же тогда автор этого гигантского геометрического рисунка? Может, сам Господь? Но о чём он хотел нас, простых смертных, известить?