космизм» (развившийся из философской фантазии Н. Федорова) – это еретическая утопия. Величие космоса – это выражение Божиего величия для Его благоговейного осознания людьми, но не для утопии его материального «освоения» в виде новой Вавилонской башни в космосе.
То же самое можно сказать о прогнозах скорого создания лекарства от старения – «элексира безсмертия». В христианском богословии разъясняется, что человек и так создан безсмертным, с безсмертной душой. Смерть тела – это следствие греха. Господь попустил земную телесную смерть человека, согрешившего своевольным познанием добра и зла, – чтобы не умножались безконечно его грехи. Богу не нужен в земном историческом времени безсмертный человек, не желающий преодолевать свою греховность. А посмертная судьба безсмертной души зависит от самого человека.
В студенческие годы я был знаком с одним начинающим писателем-фантастом (впоследствии он стал забесовлённым оккультистом), который излагал свою теорию, что в будущем современные виды транспорта станут не нужны: наука сможет разлагать человека на атомы, запоминая информацию об их расположении в теле, то есть фактически умерщвлять человека, перемещать эту информацию дистанционно в любую точку пространства и там приемным аппаратом воссоздавать тело из таких же атомов, которые есть везде в природе. Хотя я тогда еще не был верующим, мне было бы страшновато вот так «временно» умирать. А где при этом находится душа, как её переместить из умерщвленного в новосозданное тело? – спросил бы я С. П. сейчас.
Подобную «прогрессивную» фантастику сейчас популяризируют адепты «цифрового бессмертия»: считают, что можно технически «воскресить» личность клонированием тела, сохранив ДНК и «цифровую память» о нем, и посредством генной инженерии, а также встраивания в тело цифровых устройств, улучшить умственные и физические возможности, – это называют трансгуманизмом и даже «постчеловеческой» формой продолжения цивилизации. Одним из способов уже современного этапа этого «прогресса» трансгуманисты популяризируют крионику: замораживание тел, чтобы в будущем «воскреснуть», когда развившаяся наука сможет это сделать и даст им безсмертие. Богачи вкладывают в это миллиарды долларов. И опять-таки можно задать им вопрос: а как вернуть душу в размороженный труп?
Наконец, давно существуют и сейчас муссируются фантастические прогнозы, связанные с «Искусственным Интеллектом». Кто-то видит в нем сверхумную панацею от всех грозящих бед, хотя на самом деле такой ИИ – это всего лишь тщательно разработанная программа для суперкомпьютера, который зависим от нее и от её хозяина. У ИИ нет ни собственной воли, ни ума, а только ограниченная программой способность голого безэмоционального «рассудка» (расчета). Так что фантастика, построенная на «бунте компьютеров» и порабощении ими человечества – это тоже популярная ныне антиутопия («Матрица»). Полагаю, однако, что это порабощение может произойти в виде глобального электронного концлагеря, так как хозяином ИИ может стать злоумышленный его похититель (злодей или тот же сатана) – в этом случае попытка превратить фантастику в реальность может привести к мiровой катастрофе, таким и будет конец истории…
Идеологи глобализации даже откровенно прочат человечеству «прогресс» полного расчеловечения в виде «Электронного рая индустриального каннибализма», как он предначертан в книге Ж. Аттали («На пороге нового тысячелетия». М., 1993). Это явно сатанинская разновидность литературной фантастики в сочетании и «твёрдой» и «мягкой» – как образ царства антихриста… Причем это вовсе не фантастическая антиутопия.
+ + +
Как я уже сказал, во взрослом возрасте у меня пропал интерес к фантастике и вообще к современной художественной литературе, потому что реальные тайны бытия и духовного мiра и его, похоже, близкого конца стали важнее выдуманных. Разве что таинственная красота поэзии остается притягательной, но она не во внешней красивости слога, она в моем восприятии такова в таком же прикосновении к духовным тайнам и смыслам бытия (как у Тютчева).
Повторю, однако, что я не компетентен судить о произведениях и направлениях литературной фантастики в силу моей общей нелитературности и отстраненности от т. н. «литературного процесса». Мне, нелитератору, было предложено высказать свое субъективное как бы «философское» мнение о фантастике в целом как явлении человеческой культуры. Впрочем, я ведь и не философ, а только с детства удивляющийся мiрозданию природный любомудр. Итак, с благодарностью приму уточнения.
Февраль 2025 г.
Человек на земле и на море
Георгий КУЛИШКИН. Ботфорты, Николай Васильевич и Колюня
Одной завистливой невестке не давали спокойно спать ботфорты, привезённые для её влиятельной свекрухи с какой-то выставки в Италии, которые та, критически оценивая свой возраст и помня о положении, не носила, но и расстаться с которыми не имела сил.
Это были без твёрдого подноска и почти без жёсткого задника, на плоской, как у ичигов, подошве и мягкие, как ичиги, высоченные сапоги с раструбами выше колен, похожими на краги. Скопированные нами, в руках они походили на пожарные рукава, однако надетыми…
Их обладательниц замечали за километр. Вопреки отсутствию каблука они фантастически удлиняли ногу, а ещё… откровенно просились на ножки жрицам любви. И, как ни странно, именно этой нескрываемой порочной притягательностью даже самых скромных наших заказчиц заставляли вылезти вон из кожи, однако же купить их.
Кроме означенного вызова они отличались удобством тапочек, терпимостью к любым особенностям ноги и броской, заставляющей всю улицу разглядывать их, красотой.
Мы с Толиком, кустарничая подпольно, обули в них жён, племянниц, сестёр и дочек своих и друзей, а также всех любимых женщин.
Труда и времени на сборку ботфорты брали меньше босоножек, а стоили втрое дороже, чем и избаловали нас неописуемо.
Однако до обидного скоро наших ботфортов, таких заметных, стало многовато для города. У щеголих неисправимо портилось настроение, когда они (а значит, что и все вокруг!) видели точно такое же на ком-то.
Обстоятельства неумолимо требовали изменить место и способ реализации. И вот с тремя десятками пар, пошитых по ростовке, принятой в торговле, а именно: на две тридцать восьмых и тридцать девятых по одной седьмой и сороковой, – я двинулся в Москву. Изделия и с точки зрения компактности оказались истинной находкой. При голенище, обёрнутом вокруг туфельной части, они занимали места не больше, чем тапочки, поэтому без труда все тридцать пар поместились в обычной дорожной сумке.
В Москве, как и любого из провинции, ноги сами собою привели в ГУМ, где по причине сутолоки и неиссякаемости толпы я не решился на переговоры. Логика подсказала, что и в ЦУМе, как и в прочих, известных всей стране универмагах, ожидает та же история. И я подумал об относительно тихом, чем-то смахивающем на салон или выставку обувном на Горького, в жилом доме, который через Газетный переулок глядит на центральный телеграф.
Цоколь, отделанный гранитными блоками, которые, несясь вприпрыжку впереди паровоза, приволокли немцы, уверенные, что возьмут Москву. Имперской высоты и тяжести, сталинского вкуса двери. Простор, недосягаемость потолков, шик витрин и… сконфуженные приезжие в роли покупателей.
У долговязой девицы в жилетке из униформы, свысока поглядывающей на слегка пришибленную роскошью убранства публику, я спросил о руководстве. Она взвесила меня взглядом постового, а я тем временем на глазок прикинул размер её ноги.
В кабинете обнадёжило, что углы и ниши замурованы стенами и башнями из обувных коробок: здесь думали о наличии товара, об удобстве приторговывать из-под полы, а не о том, как показать себя.
Вскоре появился хозяин – полноватый высокий армянин, немногим старше меня, с коротко остриженной крупной головой и красивыми, навыкате ленивыми и умными глазами. Он предложил стул в стороне от стола и сам сел напротив. Я вынул из сумки пакет с ботфортами сорокового размера и спросил, нельзя ли на пару минут пригласить ту девушку из зала.
Внеся на лице вопрос «Чего ещё?!», заметно усиливший привычное выражение неудовольствия, девица остановилась у дверного косяка.
– Примерьте, пожалуйста, – сказал я, разматывая голенище.
Она покосилась почти брезгливо на сплющенную в дорожной тесноте кустарную поделку, потом снисходительно причмокнула и сделала два неохотных шага к трюмо в своеобразной здесь – для своих – примерочной. Тут одна из отражающих плоскостей показала мне меня – неузнаваемо обросшего разбойной бородой. Диковатая собственная личина ободряюще уверила, что такого меня не станут водить за нос, а тем временем девица уже легко проскользнула ногой в мягкое голенище и опешила, как и я под бородой, не узнавая себя в зеркале.
Привстав, я подал пару – она, теперь нетерпеливо попрыгивая, обулась, одну за одной приняла несколько журнальных поз и по-армейски развернулась кругом, чтобы увидеть себя сзади. Затем схватила свободный стул, села, картинно забросив ногу на ногу, и не в силах сдержать себя, опрометчиво забыв о коммерческих интересах шефа, обратила к нему умоляющее лицо.
– Нерик! – промолвила из мечтательного забытья.
Он в огорчении из-за её непосредственности слегка погрустнел, но позволяющее прикрыл веки и движением пухловатой руки отпустил её.
– Тридцать пар в ростовке, – показав на сумку, сказал я, когда мы остались с глазу на глаз. И, воодушевлённый реакцией девицы, прибавил пятьдесят к ранее планируемой цене: – Забирай по двести!
Он задержал взгляд на сумке, соображая, почем сможет выставить на продажу, а спросил:
– Это всё?
– Это на пробу. Сладимся – дадим ещё.
– Расчёт? – притворно лениво заглянул он куда-то ниже моих глаз, шпионя у меня в мыслях.
– По Марксу. Товар – деньги.
– Отсрочка? – уточнил он, исподтишка выведывая, не запросил ли я лишку и чем готов поступиться.
– Их разметут за день. Какая отсрочка!