Стоял уже март. Пацаны, дождавшись очередного воскресенья, ушли на свои горы, где у них были «трассы», трамплины, где можно было свободно, ни от кого не прячась, покурить. В такие дни Евгения оставалась с девчонками, у которых, в отличие от мальчишек, всё было пристойно, прилично: ни бурных неповиновений, ни сногсшибательных вопросов, лишь мелкие жалобы, ябеды, в которые даже не хотелось вмешиваться. Воспитательница откровенно скучала с девчонками, и, когда к обеду к дверям детдома подкатила ватага ребят, она вышла на крыльцо и, видя перед собой весёлые, раскрасневшиеся от мороза лица, позавидовала им.
– Ну как, ребята?.. – спросила она, хотя все было написано на их физиономиях.
– Отлично! – отозвался Ваганька, сияя щеками-помидорами. – Снег – во!.. – он поднял большой палец, торчавший из порванной рукавицы.
– А меня вы можете взять с собой?
– Конечно!.. – и, поняв, что поспешил, Ваганька вопросительно посмотрел на Уразая. Уразай молча обтирал рукавицей лыжу, не глядя на воспитательницу.
– Дима, Саша на тебя смотрит, – сказала Евгения.
– Горы не мои, идите катайтесь, – ответил Уразай, коротко взглянув на неё.
– Я с вами хочу. Дима, зайдешь за мной после обеда, лыжи у меня есть, – сказала она, голосом призывая его к милосердию.
Это был первый разговор между ними со времён коровника, и Евгения чувствовала, что ей приятно сдаваться, что, сдаваясь, она побеждает…
– Только не тянуться, а то бабы всегда тянутся, – грубовато ответил Уразай.
– Дима, как тебе не стыдно, какая я тебе баба? Я девушка, – сказала она немного капризно, испытывая радость: «Боже, чему я радуюсь?.. Неужели тому, что этот мальчишка зайдет за мной».
Когда Уразай подкатил к домику на краю села, Евгения была одна; заслышав скрип снега под окном, она выскочила в сени:
– Заходи, Дима, – замахала она призывно рукой, распахнув дверь сеней.
Он расстегнул крепление, обстучал один валенок о другой и вошёл в дом, с любопытством оглядываясь.
– У меня крепление одно оборвано, – сказала Евгения, приседая над лыжей на полу. Уразай присел рядом.
– Сыромятину надо, – он сунул руку в карман своего короткого пальто и вытащил целый ком всяких веревочек, ремешков и проволок, выбрал что-то, ему нужное, и принялся ладить крепление. Евгения, устранившись от дела, стояла над ним.
– Дима, у тебя три макушки – три жены будет. Говорят ещё, трехмакушечные счастливые.
– Не знаю. Ставьте ногу… Да не босую, в валенке.
Евгения сунула ногу в валенок и поставила на лыжу.
– Ну и нога у вас – совсем детская.
– У меня ещё ничего, а у мамы моей совсем маленькая. Дима, поедем к нам летом: моя мама знаешь как обрадуется, она у меня всякие пироги умеет печь и добрая, я по ней так соскучилась!..
Уразай поднял на воспитательницу голову и улыбнулся своей кривоватой улыбкой.
– Разве вы все ещё её любите?
– Конечно, люблю. А ты разве не… – Евгения, спохватившись, закрыла ладонью рот.
– Я только помню, – сказал мальчишка спокойно.
Они вышли из дому и, надев лыжи, пошли между заиндевелыми акациями по направлению к косогорам. Уразай шел первым, быстро забирая всё выше по большому, пологому склону. Село уже было внизу. Дымили трубы печей, и дым высоко поднимался к мутному, ещё почти зимнему солнцу.
– Дима, не беги, – попросила Евгения. – Я за тобой не успеваю. – На самом же деле ей дольше хотелось побыть с ним наедине.
Она остановилась совсем и, глядя на панораму села, сказала:
– Хорошо-то как!
Уразай тоже остановился, но смотрел не на село, а на воспитательницу. Евгения боковым зрением видела его взгляд, который немного смущал и радовал её. Сделав вид, что ничего не замечает, она повернулась к нему и улыбнулась.
– Кругом такая красота, а ты бежишь.
– Кататься лучше, – сказал Уразай.
– Надо и останавливаться: когда летишь, ничего не замечаешь, а ты летишь с горы, Дима.
– Пока стою.
– Нет, ты летишь, только куда ты летишь – я не знаю. У тебя есть мечта? Скажи мне самую заветную свою мечту.
– У меня нет мечты.
– Но чего-нибудь ты хочешь?
– Хочу скорее стать взрослым, выйти из детдома и распоряжаться своей жизнью сам; когда я стану взрослым, меня уже никто не будет ставить на ночь, бить «щелбаны», – голос его стал резким. – Я буду всё сам, всё сам!.. Но это не мечта: этого я хочу каждый день, каждый час!
Евгения внимательно посмотрела на разволновавшегося Уразая.
– Теперь я понимаю, почему ты такой своевольный, у тебя повышенное чувство личной свободы, но «всё сам» – это почти абстрактно.
– Что это слово значит? – спросил он.
– Это значит, что у тебя нет никакой реальной задачи, цели… Зачем тебе столько неограниченной свободы, чтобы тебя не ставили на ночь? Но это слишком по-детски: ты вырастешь, и к тебе будут другие требования. И сможешь ли ты распорядиться своей свободой, не причиняя вреда другим? Ты слишком суров, Дима, ещё ребенок, а так суров: к тебе нельзя подступиться… Надо жить открыто и больше любить других, тогда будет легче и тебе, и тем, кто вокруг тебя. Когда-нибудь ты это поймешь.
– Почему все взрослые говорят нам: «Когда-нибудь ты это поймешь». Разве я сейчас не могу понять?
– Многого не сможешь, Дима. Я сама ещё только начинаю кое в чём разбираться. Если мы будем жить с тобой в мире и дружбе, я расскажу тебе всё, что я знаю и что узнаю, а ты научишь меня кататься на лыжах. Говорят, ты хорошо катаешься.
– Только не визжать и не падать на задницу, а то девчонки всегда так.
– Вперед, учитель! Я не буду визжать и падать на задницу.
Евгения радостно засмеялась.
Чаепитие
Раскрасневшаяся, проголодавшаяся, навизжавшаяся и, увы, нападавшаяся на задницу, вконец уставшая от непривычной для неё нагрузки лыжного катания, в котором от неумения она тратила сил гораздо больше, чем привыкшие к этому окружающие её пацаны, воспитательница Евгения Терехова запросилась домой.
– Дим… я устала, – сказала она своему учителю, который явно не испытывал никакой усталости и не понимал свою ученицу: как это можно устать?.. не сидеть в школе, не складывать в поленницу дрова, а кататься на лыжах… Такого учитель Евгении Тереховой не понимал и пропустил первую жалобу своей ученицы буквально мимо ушей.
– Дима, я больше не могу, у меня уже подкашиваются ноги. Мне пора домой, иначе я сяду здесь, как ты говоришь, на задницу и никогда больше не встану… Ты проводишь меня обратно?..
Евгения Терехова заметила, что последнее её предложение учителю не очень понравилось и явно поставило его в смущение перед выбором – оставаться ли с пацанами или тащится куда-то с «воспиткой». Это смущение явно отразилось на его юном челе.
– Сами дорогу найдете, – грубовато сказал он. Но Евгения видела, что сказал он это больше для пацанов.
– Дорогу найду, Дима, но боюсь, по дороге упаду и не встану… Ты меня привел, ты и проводить должен. Так ведут себя с женщинами все настоящие мужчины.
– Ладно, – словно с неохотой согласился её мужчина и повернул голову к стоявшим рядом ребятам. – Пацаны, я скоро вернусь…
Обратно шли медленно. У Евгении Тереховой буквально дрожали от перенапряжения и усталости ноги, слава богу, лыжня к их домику шла траверсом вниз. Шли молча: сил ни на какие разговоры у воспитательницы не было. Только у крыльца она взмолилась:
– Дим, помоги снять лыжи: никаких сил…
Уразай, не снимая своих лыж, легко опустился перед ней и расстегнул на её валенках ремни крепления. Встал.
– А ты не хочешь снять свои лыжи? Разве не зайдешь к нам?..
– Я сказал пацанам, что вернусь.
– Нет, Дима, я тебя так не отпущу: я хочу напоить тебя чаем, я твой должник.
– Я сказал пацанам…
– Дима, да увидишься ты со своими пацанами, никуда они от тебя не денутся. Тебя приглашает женщина… – сказала воспитательница с легкой обидой и капризом в голосе и чувствовала, что ей нравится обижаться и капризничать перед этим упрямцем.
– Ладно, зайду ненадолго, – Уразай наклонился, расстегнул крепления на своих валенках, и они вошли в дом.
Навстречу им встала с кровати Галина Платонская.
– Ну что, Евгения Ивановна, укатали Сивку круты горки?
– Ой, не говори, Галя, если бы не Дима, обратно бы не дошла.
– Дима, ты что на руках её нёс? – счастливый… – Платонская весело и насмешливо поглядывала на обоих.
– Ты прямо сразу – …на руках!.. Подбадривал.
– Ну-у, а я-то думала: на руках, – разочарованно протянула Платонская. – На руках было бы приятнее, правда, Дима?.. Ты бы согласился поносить свою воспитательницу на руках? Смотри, какая пышечка краснощёкая.
– Галя, ну не смущай ты нас. Поставь лучше на печку чайник: у меня сил нет.
– Чай готов, извольте кушать.
Печь в доме топилась, на плите уже попыхивал чайник. Евгения стянула с себя толстый шерстяной свитер, наступив одним валенком на другой, вытянула сначала одну ногу, потом таким же способом другую, сунула ноги в тапочки, поставила валенки в сушилку над плитой и принялась помогать Платонской готовить стол.
В доме было тепло, даже жарко, Уразай стоял, оглядываясь по стенам, где были развешаны разные репродукции из журналов «Огонёк» и «Смена».
– Дима, а ты что не раздеваешься? Видишь, какая у тебя воспитательница: пригласила и бросила. И за что ты её любишь?..
– Сам не знаю, – сказал мальчишка с усмешкой, в тон Платонской.
– Давай я за тобой поухаживаю: я ведь у тебя должник. Помню, как ты меня защищал…
– Галь, расскажи, от кого Дима тебя защищал?
– Знаем, да не проболтаемся, правда, Димка?..
– Ага… – агакнул Уразай, согласно кивнув головой.
– Ну, ладно-ладно, – Евгения изобразила обиду и снова повернулась к столу, выставляя на него масло, варенье…
– Ну всё. Чем богаты, тем и рады. Дим, садись сюда… Галя сюда, а я здесь, – Евгения усадила Уразая и Платонскую на стулья, а сама села на край кровати: стульев в доме было всего два.